Классный журнал

Владимир
Познер

Бремя испытательного срока

Из всего, что придумали разные люди на тему устройства так называемого загробного мира, мне чистилище, пожалуй, симпатичнее всего. Я, как атеист, понимаю, что и ад, и рай, и чистилище — все это придумано церковью, чтобы держать людей в узде. Если будешь слушаться, значит, попадешь в рай, если не будешь слушаться, попадешь в ад. Ну а чистилище — это для тех, кому, скажем так, дана надежда на то, что они все-таки могут попасть в рай. Хотя могут и в аду оказаться. Это некий испытательный срок или тест: ну вот посидишь в чистилище изрядно, и в какой-то момент судьба твоя решится. На самом деле это все довольно смешно, если вдуматься. Но тем не менее работает до сих пор. Правда, работает хуже, чем работало когда-то, но все-таки еще работает — особенно с людьми малообразованными.

Конечно, есть верующие и среди людей с высшим образованием, обладающих большими знаниями, но они веруют совсем по-другому. У них нет вот этого простого, если не сказать примитивного, представления, что где-то есть рай и где-то ад. У них несколько иные представления.

Я таких людей знаю, хотя обычно я как-то не спрашиваю у человека, верует он не верует — это сугубо личный момент. Но все-таки я знаю, что некоторые мои близкие друзья — люди верующие. Но верующие совсем по-другому, они даже в церковь-то не ходят.

Ну а что касается чистилища — по-моему, это еще и попытка добиться большей веры.

Потому что без чистилища концепция была бы черно-белой, либо ад, либо рай. А тут есть третий вариант выбора. В отличие, скажем, от ситуации с поправками к нашей Конституции, где либо ад, либо рай — или вы голосуете сразу за все поправки, или ни за одну. Но я, например, некоторые поправки поддерживаю, а некоторые нет и хотел бы голосовать выборочно. А мне говорят: нет, вот вам комплексный обед, и либо вы его едите целиком, либо вообще не едите. А церковь тут дальновиднее оказалась. Она предложила еще и чистилище. Это довольно умная вещь. Еще и потому, что не такая страшная. Ну посудите: чтобы попасть в рай, надо всю жизнь быть суперправильным, и это очень тяжело; а для ада вам надо быть злодеем. Ну а тут щадящий вариант: да, ошибки, неидеальные поступки, но если вы раскаялись, пожалуйте так и быть в чистилище. Неглупый ход.

И все же люди все меньше верят церкви, ее догматы все больше подвергаются сомнениям.

Я бы сказал, что здесь есть несколько причин. Давайте вспомним, что в сказках разных народов священник, а в России просто поп, часто выводится как жадный, неприятный злобный тип — достаточно вспомнить сказку Пушкина «О попе и работнике его Балде». Или взять, скажем, английский эпос о Робин Гуде, который грабил богатых и отдавал беднякам. И богачи эти были как раз аббаты — то есть и здесь церковь выглядит как оплот накопительства, а церковники как угнетатели, обирающие людей. И такое отношение существовало даже в те времена, когда знаний было мало, противостоять идее существования всесильного бога, от которого все на свете зависит, было сложно, к тому же церковь бдительно охраняла эту идею от посягательств.

С развитием науки, начиная приблизительно с XVI века, с появления Джордано Бруно и Галилея, влияние церкви стало уменьшаться. И во время Великой Французской революции, которая началась в 1789 году, священников вешали — настолько их ненавидели. То же самое происходило и в России в 1917-м. Это же факт! Священников считали кровососами, хотя многие из них не были таковыми.

Словом, со временем церковные утверждения становятся все менее и менее приемлемыми, и гаснет вера. Кроме того, нравы многих нынешних представителей церкви представляются довольно скверными. Я уж не говорю о педофилии, которой просто поражена римско-католическая церковь, и даже не спрашиваю, удостоятся ли некоторые церковники места хотя бы в чистилище.

Несколько лет назад у меня был интересный спор с кардиналом римской курии, который считается там теоретиком. Я тогда поздравил его и вообще римско-католическую церковь с тем, что спустя 500 лет они согласились с Галилеем. «Это изумительно, что “всего” 500 лет потребовалось», — добавил я. Это был острый разговор. «Знаете ли, — сказал он мне в конце концов, — есть истина научная, и есть истина религиозная, и эти две истины не сходятся». Действительно, не сходятся. Но что есть истина — вопрос.

Но у священников нет ответов даже на те вопросы, которые вытекают непосредственно из чтения Библии. А человечество, как мне кажется, на вопрос «почему?» уже не удовлетворяется ответом «потому» из серии «неисповедимы пути господни».

Совершенно очевидно, что вера сегодня остается как философия, но не как церковь.

Возможно, на бытовом уровне религия воспринимается и просто как моральный кодекс.

Наши, европейские, представления, безусловно, отталкиваются от Ветхого и Нового Заветов. Это правда. И вообще, христианство сыграло огромнейшую, ключевую роль в нашем формировании. Но, как говорил выдающийся философ Маршалл Маклюэн, «сначала мы создаем наши инструменты, затем наши инструменты создают нас». То есть это мы создали христианство, а потом христианство создало нас. Это касается многих областей человеческой деятельности, ну а в классическом искусстве — в живописи, в литературе, в музыке — без библейских сюжетов вообще никуда, что и говорить.

Но вот заповеди, или, по Маяковскому, «Что такое хорошо и что такое плохо», они давно отпочковались, так сказать. Эти законы морали — не убий, не укради, не лжесвидетельствуй… — есть во мне, я абсолютно согласен с ними. Но при этом я не религиозен, и от нарушения этих правил меня удерживает вовсе не религиозный страх попасть в ад или чистилище. Я не нарушаю их, потому что мне это отвратительно. Невозможность этого — внутри меня, и это другое. Было такое, что в каком-нибудь баре какую-нибудь пепельницу, очень красивую… да-да, правда, хотелось! Ну прямо очень красивая — но не могу! Не могу. Не могу руку протянуть и засунуть это в карман. Это точно не страх. Но это результат, конечно, нашего общего христианского развития, и в моем случае это все же и мои родители, то есть воспитание, и образование.

Но что касается религии как нравственной основы, то сегодня, боюсь, она уже никого по-настоящему не сдерживает — ни чистилищем, ни адом никого не напугать. Когда-то давно преступник мог купить себе у церкви индульгенцию, снимающую грех. Но это давно кончилось за ненадобностью. Сегодня бандитов и отпевают, и на могилы спокойно ставят кресты, хотя по церковным канонам бандит даже в чистилище не попадает. Туда попадает только Робин Гуд — и то как персонаж старой легенды, которая гласит, что смыслом его жизни была помощь угнетенным.

Можно ли представить чистилище не как Дантово обиталище ожидающих своей участи грешников, не избавившихся от гордыни, зависти и других страстей, а как обычное внутреннее состояние человека? Это очень тонкая материя, разумеется, но в принципе я согласен, что вообще, если иметь в виду нормального человека, чистилище находится внутри нас, хотя у некоторых внутри находится ад. И почти ни у кого не находится рай.

Но что касается меня лично, то должен сказать, что я лишен зависти. Совсем. Наверное, я могу позавидовать тому, что кто-то так играет на гитаре, как я очень хотел бы. Ну это, как вы понимаете, не та зависть. Я знал людей действительно завистливых, людей, которых это чувство буквально гложет и толкает на абсолютно неблаговидные поступки. Это зависть настоящая и полновесная, и я счастлив, что совершенно лишен этого чувства.

Зависть никого еще не делала лучше, она только разрушает.

А вот честолюбие, напротив, является двигателем личного прогресса. И во мне определенное честолюбие, безусловно, есть. Но его я не считаю грехом, и это меня не мучает совершенно. Есть очень тяжелое, мучительнейшее чувство, которое сродни зависти, — это ревность. Я думаю, что ревность — буквально столп внутреннего чистилища и в отдельных случаях прямой пропуск в ад. У Шекспира, которого все мы читали, об этом все написано. Ревность живет не в каждом человеке, и на самом деле она связана с чувством собственника: это мой мужчина, это моя женщина, она принадлежит мне. Ну да кроме зависти и ревности есть масса других частых грехов — например, ложь, полуправда, трусость.

Хотя, разумеется, не всякий, кто испытывает страх, трус. Страх свойственен каждому человеку. Это, можно сказать, рефлекс, который нас защищает. Бесстрашие, особенно связанное с безрассудством, меня совершенно не восхищает. Совсем другое дело, когда человек преодолевает боязнь. Это уже мужество. Вещь, совершенно противоположная трусости, подленькой кондиции и безусловному атрибуту внутреннего чистилища.

А что касается внешнего чистилища, то я бы не стал искать такое место на земле. Скорее, таким чистилищем может быть какое-то испытание. Хотя испытание может быть и адом. Я сейчас перечитываю великую книгу, которую первый раз читал 60 лет тому назад. Это «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Она об испытании адом. Мы отмечаем 75 лет окончания войны, но не представляем себе то, через что проходили люди. Надо обладать гигантским талантом и мужеством, чтобы это описать. Мне кажется, Гроссману это удалось. Едва ли возможно снять равнозначный этой книге фильм — да и смотреть это, наверное, будет невозможно.

Ну а если говорить о том, через что мы сейчас проходим, то думаю, что здесь можно было бы провести параллель с чистилищем. Я даже в этом уверен. Потому что все чаще сегодня можно слышать, что пандемия — своего рода реакция природы на наш общий образ жизни. Я очень рад, что люди стали так думать, потому что, конечно, мы губим свою землю — из-за жадности, из-за беспечности и безответственности. Пандемия заставляет нас об этом задумываться. К сожалению, не всех. Но многих. И если это приведет к тому, что мы, как человечество, осознанно изменим свое поведение, то будет, конечно, замечательно.

Колонка Владимира Познера опубликована в журнале "Русский пионер" №97. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".