Классный журнал

Александр
Рохлин

Ефрейтор Куликов, село Kokoszyce и сердце Марии

«Все проходит, но все остается. Это мое самое заветное ощущение, что ничего не уходит совсем, ничего не пропадает, а где-то и как-то хранится. Ценность пребывает, хотя мы и перестаем воспринимать ее. И подвиги, хотя бы о них все забыли, пребывают как-то и дают свои плоды. Вот поэтому-то хоть и жаль прошлого, но есть живое ощущение его вечности».

Из письма П. Флоренского матери.
Соловки, 1935 год

Часть 1. Письма

На следующий день после войны, 10 мая 1945 года, писарь Кировского районного военкомата г. Ярославля (имя его нам неизвестно) заполнил бланк извещения № 52. Где на печатной машинке, а где казенными синими чернилами в извещении было записано, что ефрейтор Куликов Игорь Иванович, уроженец г. Ярославля, «в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был…».

Следующие пять слов — «ранен и умер от ран» — писарь аккуратно заштриховал ровными черточками. А в строчке «Дата» от руки написал: «Убит 27 марта 1945 г.». Похоронен с отданием воинских почестей.

И дальше опять от руки: «дер. Гамрелсовка — Польша».

Ниже стояла печать и подписи военкома Татарова и начальника 1-й части лейтенанта Савенко.

Как и полагалось по инструкции, извещение отправилось по почте в обыкновенном квадратном конверте, а не солдатским треугольником.

Именно в таком виде черная весть — похоронка — пришла в дом моей прабабушки Нины Ивановны Куликовой, урожденной Маянской. Сколько шли письма в черте города, внутри одного района Ярославля? Может быть, несколько дней. Значит, радоваться Победе Нине Куликовой пришлось недолго. Не больше недели. А потом жизнь словно остановилась.

И я сейчас сделаю остановку.

С «похоронки № 52» началась история, которую я собираюсь рассказать ниже. История запутанная, удивительная, почти детективная и до конца так и не разгаданная. Подлинная гибель ефрейтора-разведчика, его последний бой, последние три дня участия в войне, память однополчан, долгое молчание и забвение, 75 лет семейных поисков места гибели, новые прочтения старых текстов, удивительные открытия и наконец, я надеюсь, возвращение Игоря Куликова с войны домой.

Зачем я это делаю? Зачем ворошу прошлое и беседую с тенями, как с живыми? Хочу ответить, чтобы потом больше к вопросу не возвращаться. Скорее всего, мой ответ обращен к людям, кто искренне устал от разговоров о Великой Отечественной войне и всего, что с ней связано. Может быть, я тоже хотел бы эту страницу поскорее перевернуть и забыть. И жить дальше, не оглядываясь. Но не получается. Сердце горит и горит. И ничего с этим я поделать не могу. Мой двоюродный дед погиб 75 лет назад, в 23 года, и мне до сих пор больно от этого. Словно я должен был сделать что-то, как и он, и до сих пор не сделал. А если совсем честно, я и не хочу ничего забывать, и страниц переворачивать не хочу. Потому что Великая Отечественная война и живая память-боль о ней дают мне силы жить, любить и ненавидеть. То есть жить на полную катушку и находить смысл — здесь и сейчас. Если есть добро и зло, то надо найти сторону добра и держаться этой стороны до самой смерти.

Итак, все началось с похоронки. А в июне 45-го Нина Ивановна получила письмо. Оно было написано простым карандашом на серой линованной бумаге, на двух сторонах. На первой странице текст заканчивался ровно посередине и продолжался на обороте уже до самого конца. Автор, по всей видимости, близко знал погибшего и отношение имел к нему самое сердечное. Я приведу его полностью, с сохранением авторского стиля и орфографических особенностей. Тогда раскроется бесценность документа.

«24.5.1945

Здравствуйте товарищ Куликова

Во-первых разрешите вам передать чистосердечный привет и массу наилучших пожеланий. Так простите но я вас назаву Мамашей. дорогая мамаша я вам о пишу о смерте вашего сына Игоря. Игоря я знала как товарища по службе были в одном в зводе, он был разведчик погиб он 27 марта 1945 г, сегодня я получила письмо ваша которое вы писали вашему сыну Игорю. письмо я взяла себе прочитала и оно очень на меня подействывало я плакала над вашем письмом. мне очень жалко сейчас вас.

Да! дорогая мамаша ведь сейчас очень много Матерей убитые горем, которые потеряли мужа, сына, дочь,

Вот я у мамы 5ая. 4 мы были на фронте и вот с фронта свернусь наверно я одна. 3 брата погибла. Так 27 марта ваш сын с группой бойцов сидя в траншее вели бой с группировкой немцев, и их отрезали, окружили танки одиннадцать немецких танков вели по траншеем огонь прямой наводки и ваш сын вместе с франтовыми с хорошими товарищами погиб

Мы товарищи Игоря и всех остальных наших товарищей

мы мстили немцем

Но пока дорогая

Пиши письма пиши

Ведь у меня нет никого

Нет мамы и папы

Полевая почта

12406 Кононова

Анна

Николаевна».

Летом 1950 года в квартиру на ул. Кирова, д. 8 пришел человек, назвавшийся командиром разведчасти, в которой на Карельском фронте с 42-го по 44-й год служил Игорь. Подробности встречи не сохранились. Известно одно: приходивший удивлялся, что у Нины Ивановны нет ни наград, ни официальных свидетельств об участии Игоря в партизанском движении. У нее ничего не было от сына, кроме нескольких писем с фронта и похоронки. Человек настоятельно рекомендовал ей отправить запрос в Верховный совет Карело-Финской Республики. Она написала. В ответ из президиума Верховного совета Карело-Финской ССР пришла ярко-красная папка, в которой была зашнурована почетная грамота на имя разведчика Куликова Игоря Ивановича, в которой отмечались его доблесть и мужество в партизанской борьбе. Номер документа 4748, г. Петрозаводск, от 30 декабря 1944 года. Подпись — Отто Куусинен. Выписана грамота задним числом. Бланк грамоты был выпущен в типографии Москвы летом 1947 года.

И все затихло на долгие годы.

Следующий документ в семейном архиве датирован лишь весной 1962 года. Но что это был за документ!! Бомба замедленного действия, заведенная 27 марта 1945 года, а взорвавшаяся 24 мая 1962 года.

Газета «Юность» Ярославского обкома ВЛКСМ вышла в этот день с передовицей про «посевную катавасию» в отстающем колхозе «Страна Советов». Все плохо было с посевной и кадрами в этом колхозе. На второй странице писалось о ярославской комсомолке и маляре Тосе Тяпкиной, которая уехала из родных мест по комсомольской путевке в Павлодар, а теперь вышла замуж, перебралась в г. Тулун Иркутской области и получила 4-й производственный разряд. Дальше были статьи про «комсомольский прожектор», дружбу с Кубой и скандал в общежитии строительного училища № 2.

На третьей странице, в «подвале», в два маленьких столбца было напечатано письмо некоего Михаила Андреева из Приморского края. Начиналось оно так:

«Дорогие товарищи, я хочу рассказать о том, как комсомолец Игорь Куликов, проживавший в Ярославле, честно служил нашей Родине и погиб в борьбе за свободу и счастье. Я пишу об Игоре, о его геройском подвиге потому, что служил вместе с ним. А свидетелей его гибели едва ли много осталось в живых. Большинство из них также пало смертью храбрых…»

Я не берусь представить, что пережила моя прабабушка, когда знакомые показали ей статью в газете. Что чувствует сердце, которое не верит в смерть любимого человека? Даже склоняясь перед его утратой и семнадцатью годами молчания: все, кто мог, вернулись с фронта, от сына ни звука, ни весточки. И вдруг имя в газетной строчке. И пока читаешь, сердце горит и веришь, что он жив.

«…В ночь на 27 марта… наш отряд… (около 300 человек) оврагами и болотами, минуя населенные пункты, двинулся в путь. Линия фронта осталась позади. На рассвете вышли к указанному пункту. Заняли оборону. Окопались. Гитлеровцы были ошеломлены дерзким появлением русских. Они бросались в яростные атаки. Направили танки, артиллерию, но не могли сломить сопротивление отряда. В одном каменном доме-крепости засел немецкий пулеметчик.

Во что бы то ни стало его нужно было уничтожить. И вот Игорь Куликов с двумя противотанковыми гранатами ползком стал подбираться к фашистам. Метр за метром под огнем врага он полз к цели. Осталось не более 10 метров. Игорь поднялся и одну за другой бросил гранаты.

Раздались почти одновременно два взрыва.

Пулемет врага замолчал навсегда. Фашисты заметили смельчака и обрушили весь огонь на разведчика.

Местность открытая, укрыться негде. И не суждено было Игорю добраться до своих окопов. Вражеская пуля сразила разведчика. Так погиб Игорь…

У отряда вышла из строя радиостанция, кончились патроны и гранаты, но кругом были горы фашистских трупов.

Почти все погибли, но задачу, поставленную командованием, выполнили».

Она прочла заметку тысячу раз, каждое слово пропускала через себя, как муку сквозь сито, за каждой запятой длилась жизнь ее Игоря.

В конце письма была приписка «От редакции». Просили откликнуться родственников и сообщить новые обстоятельства. Прабабушка поехала в газету. 2 июня «Юность» вышла с двухстраничным обращением ЦК КПСС и Совета Министров СССР к гражданам страны, в котором просили отнестись с пониманием к временным трудностям в обеспечении населения городов мясными продуктами и необходимости повышения закупочных и розничных цен на продукты животноводства. На третьей странице печаталось письмо комсомолки Э. Масленниковой, работницы чесального цеха кордной фабрики, в котором она и ее семья соглашались с необходимостью повышения цен и готовы были потерпеть. Бригада уточниц билась за звание коммунистической, а силы молодых механизаторов совхоза «Заокский» отдавались кукурузному фронту. На последней странице печаталась заметка Б. Петрова о том, как в редакцию приходила мать русского солдата Игоря Куликова и рассказывала о сыне. О том, как он трудился вместе с отцом в судоремонтных мастерских, плавал по Волге на пароходе, в 42-м году ушел на фронт, а зимой 45-го последний раз был в Ярославле. В статье, явно для красного словца, было рассказано о том, что похоронку Нина Ивановна получила в самый день Победы. Сообщалось также, что из «Юности» в Польшу ушло письмо с просьбой рассказать о боях под Гамрелсовкой.

Судьба этого редакционного послания нам неизвестна. Известно документально, что прабабушка написала письмо тому самому Михаилу Андрееву из Приморского края, который семнадцать лет назад последним видел Игоря 27 марта 45-го года.

У нас сохранился черновик ее письма и ответ Михаила. Оно очень простое, это письмо. Совсем не для газетной заметки про «борьбу за свободу и счастье». Михаил писал о том, что познакомился с Игорем в 44-м году, воевали вместе в составе 31-й отдельной лыжной бригады. После взятия Киркенеса часть отправили на отдых и пополнение. В январе 45-го поехали в Польшу, проезжали Ярославль, «и я помню, как будто вы его выходили провожать к эшелону».

Потом начались бои под местечком Зорау.

«Игорь все время был со мной, ведь я был небольшой командир…»

Были в письме и совсем хрестоматийные строчки про одну плащ-палатку и один котелок на двоих. И потом следующее:

«…И вот в ночь на 27 марта начальник разведки, которому мы подчинялись, вызвал меня и Игоря, объяснил, что идем на очень серьезную и опасную операцию в тыл к немцам, от успеха которой зависит многое… Часов в 11 вечера 26 марта двинулись в путь. Ночь была темная, моросил дождь. Я с Игорем как разведчики шли впереди отряда, с нами шел и начальник разведки ст. лейтенант Поспелов. Настроение у нас было неплохое. Игорь также шел спокойно, не волновался, чувствовал себя неплохо, о смерти никто не думал. Нам уже не раз приходилось с Игорем бывать в тылу у немцев. К опасности, которая нас окружала, были привычны.

На рассвете заняли оборону, и вскоре завязался бой. Немцы беспрерывно атаковали нас, пустили танки… Был убит пулеметчик, мне пришлось лечь к пулемету, так как больше некому было его заменить. Начальник разведки послал Игоря уничтожить немецкий пулемет. Только Игорь вылез из окопа, отполз метров пятнадцать, как осколком снаряда убило начальника разведки ст. лейтенанта Поспелова. Пока Игорь полз, я с пулемета прикрывал его не жалея патронов, старался ослепить немцев, чтобы они его не заметили. Но когда Игорь взорвал немецкий пулемет, немцы заметили его, и фашистская пуля попала в голову. Игорь умер без мученья, смерть была моментальная. Так погиб Ваш сын, мой друг и товарищ…»

Я сейчас понимаю: слово продолжает жить спустя многие-многие годы. Слово никакая пуля не берет. Умерли писавшие и читавшие. А слово, собрав в себе мысли этих людей, чувства, искры правды или непреднамеренность лжи, искренность или заблуждения, живет само по себе в несмываемых синих чернилах и каким-то непостижимым образом возвращает жизнь автору и читателю. Мы соединены с мертвыми через слово — живой ручей памяти не пересыхает, пока мы верим слову. Благодаря слову наши мертвые мертвы лишь условно.

Почему командир, друг и товарищ Михаил Андреев молчал семнадцать лет? И что заставило его спустя годы написать в Ярославль? Какая тайна скрывается за этим? Я этого не знаю.

Может быть, ответ в последней части письма. История, которую Андреев не решился раскрыть газете. А матери Игоря — рассказал.

«…А дальше опишу, как я остался чудом жив, быть может, это Вас и не интересует.

…кончились патроны, и мой пулемет замолчал. Бросали в немцев последние гранаты. Кончились и гранаты, около меня лежат убитые товарищи, стонут тяжелораненые. У меня осталась последняя граната. Положение безвыходное. Я знал, что жить мне осталось считанные минуты. На плен не рассчитывал — за те горы трупов немецких солдат от них пощады ждать не придется. Да и в голову не пришла такая мысль, чтобы сдаться в плен. Я решил подорваться на своей последней гранате. Уже выдернул предохранительное кольцо, поднялся с окопа, и прямо на меня бежит группа немцев. Я машинально бросил последнюю гранату им под ноги, а сам механически пригнулся в окоп. Граната взорвалась. Один из немцев бросил в мой окоп гранату. Она упала около меня. В окопе было много воды и грязи. Немецкая граната упала в жидкую грязь. Я прилег и натянул на себя плащ-палатку. Когда взорвалась граната, осколки меня не могли задеть, а только сверху залило меня жидкой грязью. Я решил не подниматься, затаился. Только слышал, как ходят рядом немцы, добивают раненых. Наступила тишина, только слышу разговор немцев.

Пролежал я часов шесть без малейшего движения. К вечеру наши части, прорвав оборону немцев, подошли к тому месту, где я лежал, открыли огонь с артиллерии, ударили наши “катюши”. Немцы побежали. Я остался жив. Еще жив остался радист Степанов из Коми А.С.С.Р. Он сумел добраться через линию фронта обратно к нашим и доложил, что все погибли. А еще нашли 5 человек раненых, которые запрятались, кто куда мог. Я подошел к Игорю, он лежал вниз лицом, пуля попала в голову. Простился с ним и пошел искать свою часть».

В самом конце письма Михаил сообщал, что живет в маленьком поселке Пога 1-я в 114 км от ближайшей железнодорожной станции. Работает слесарем в леспромхозе. И что у него свой дом и большое хозяйство. Кругом тайга и горы. И семья в пять человек — мать, жена и две дочери: Дине 6 лет, Наташе 5 лет. Он благодарил за приглашение в гости и обещал, что если вдруг окажется на Западе, то обязательно заедет в Ярославль.

Но этой встрече не суждено было состояться. Больше писем не приходило, и связь прервалась. Прабабушка мечтала поехать в Польшу на место гибели сына. Но не смогла этого сделать — выехать за границу ей не разрешили. Она умерла в декабре 1973 года. Она успела увидеть и подержать на руках двух своих правнуков, в том числе и меня.

Часть 2. Поиски
 

После смерти Нины Ивановны прошло двадцать лет. И тогда умерла ее дочь, сестра Игоря и моя родная бабушка Зоя Ивановна Куликова (в замужестве Пчелинцева). И так вышло, что именно мне достался «по наследству» ее семейный архив. Архивом это назвать сложно, никто никогда не занимался систематизацией документов. Это был просто ворох писем, чудом уцелевший в житейском море двух семей за пятьдесят лет. И он, по большому счету, никому не был нужен. Валялся в бабушкином шкафу. А сохранился благодаря красной папке из качественного и крепкого картона с грамотой от товарища Куусинена. В ней и лежали все письма Игоря Ивановича с фронта. Вот тогда я впервые и прочитал все, ошалев от ощущения сказочности и реальности всего происходившего. Но прошло еще десять лет, прежде чем удалось осуществить мысль — своими силами найти могилу деда и поехать в Польшу поклониться. К тому времени среди прочих документов имелось несколько новых и очень любопытных. Первым было письмо из филиала советско-польского общества «Память» (адрес в Варшаве на 1990 год: ul. Bagatela, 12) на имя моего отца. В свое время он отправлял запрос и получил следующий официальный ответ:

«Уважаемый тов. Рохлин!

В настоящее время, к сожалению, не располагаем данными о месте захоронения (перезахоронения) Игоря Ивановича Куликова.

Поскольку процесс идентификации еще далек от завершения, выражаем надежду, что на основе поступающих в наше распоряжение источников информации… нам удастся установить кладбище, где покоится прах данного воина… Если же по каким-либо причинам место его захоронения определить не удастся, имя его будет внесено во 2-е издание книги “Память”, в раздел “Место гибели и захоронения неизвестно”».

Два слова — «место гибели» — в конце письма были аккуратно зачеркнуты простым карандашом. Следовало понимать, что оно известно. В отличие от места захоронения. Но на этом обстоятельстве внимание не задерживалось.

Второй документ даже документом назвать сложно. Потому что и тогда, и сейчас никому из родственников не известна природа его происхождения. И выглядит он совсем уж по-дурацки. Это осьмушка мелованной бумаги — листок из блокнота, оторван неровно по правому верхнему углу. Текст на нем написан от руки синим фломастером. Перьевая ручка так толсто писать не могла. То есть время написания — можно смело предположить — 90-е го-ды прошлого века. Почерк неровный, торопливый, в конце каждой строчки слова съезжают вниз. Словно автору не хватало ни времени, ни места для написания. И главное, само авторство невозможно установить. Но этот листочек словно кричал и стрелял написанным текстом. В отличие от остальных документов и бумаг, официально признававших свое бессилие. Итак, вот этот текст:

«Гдинское Воеводство

Место Зорау

Похоронен

29 марта 1945 г.

(361) чел.

Ухаживает

Отвечает

За братскую могилу

Гдинское пароходство

Кладбище

“сирень”

Воинам СА.».

Тысячу и один раз я держал в руках этот листок. И тысячу раз был им уверен, что мне туда надо, в это Гдинское воеводство, другими словами, в город Гдыню, на север Польши, к Балтийскому морю. Кто поверит, смешно! Я верил, что листок оказался у нас не случайно. Что некто, знающий абсолютно точно, набросал адрес и дело за малым. Поехать и найти. Листок — это карта с зарытым сокровищем. Так ведь было прописано во всех книгах из детства про пиратов и индейцев. Маленький червячок сомнения попискивал внутри. Что за странное «место Зорау»? Нигде на карте северной Польши населенного пункта с таким именем не находилось. А находился этот Зорау под Вроцлавом, что значительно южнее и западнее Гдыни. На польском этот Зорау звучал как Жарув. Деревня Гамрелсовка из похоронки тоже нигде не наблюдалась. Но уверенный, безальтернативный тон послания перевешивал все сомнения. Мне очень хотелось найти деда. И я верил словам.

Стечение благоприятных обстоятельств, а именно командировка от журнала «Большой Город», позволило мне отправиться в Польшу в мае 2003 года (спасибо главному редактору Сергею Мостовщикову).

По итогам командировки в журнале вышла заметка «219 свечей». Пересказывать ее долго. Главное — все военные кладбища Гдыни я обошел и за железнодорожной станцией Гдыня-Радлов нашел мемориал советским воинам. 219 чугунных звездочек на невысоких каменных постаментах. Больше половины из них были безымянными. То есть более чем на ста звездочках было написано: «Неизвестный». Я решил, что нашел деда. А отсутствие имени объяснял себе легко. Если ефрейтор Куликов был разведчик, значит, на свое последнее задание он уходил без документов. Значит, погиб, остался безвестным и сейчас лежит под одной из безымянных чугунных звездочек. Там же, на кладбище, я встретил соотечественника из Калининграда. Его отец-танкист был похоронен среди двухсот девятнадцати. Мы купили в костеле 219 свечек в красных пластмассовых стаканчиках и зажгли их все, возле каждой звезды. Ветер задувал пламя. Но это было неважно. Мы сидели среди могил с сыном танкиста и пили срочно купленную водку за Победу и за наших дедов.

Я решил, что вопрос закрыт. И долг свой перед памятью деда я исполнил. Несоответствия, противоречия и прочие нелогичности в расчет не принимались. Все списывалось на вопиющую нелогичность войны. Каждую весну в мае я доставал заветную папку и читал детям письма деда с фронта и письма его однополчан. Так мы встречали День Победы. И это было хорошей традицией. По крайней мере, они сейчас не путают, кто в войне победил и кто второй фронт открывал.

Прошло еще шестнадцать лет. Я молился за деда как за убиенного воина. Дело это довольно простое и будничное, с утра поминал его в общем ряду ушедших родственников. Когда забывал молиться — не поминал. На этом заостряю внимание только потому, что других причин произошедшего со мной в мае 2019 года «взрыва» не вижу.

Вечером выехал с женой на велосипедную прогулку. В соседней деревне Тимково у нас сохранился кусочек булыжной дороги — старая Шаховская дорога. Я стоял и рассматривал этот булыжник, в очередной раз дивясь живой истории под ногами. И тут пришло письмо. Электронное. От родного брата из солнечной Калифорнии. Он писал о том, что его семнадцатилетнему сыну Арсению поручили в школе составить доклад о каком-нибудь родственнике — герое Второй мировой войны. Юноша сообщил, что герой таковой имеется, но в силу некоторых причин бил немцев с другого бока, на Восточном фронте. И что это его двоюродный прадед, русский солдат Игорь Куликов. В школе сделали скидку на происхождение юноши и дали добро. От меня требовалось минутное дело — выслать фото и краткую справку о подвиге. Я приехал домой, открыл папку, но вместо того, чтобы скопировать на телефон газетную вырезку, зацепился за буквы и начал читать. Сначала стоя, потом сидя, потом уже не помню как. И очнулся во втором часу ночи. Меня трясло от холода и возбуждения. Изба была не протоплена, а я как пришел в одной рубахе, так в ней и застыл. Не знаю, как это правильно назвать. Озарение? Откровение? Остервенение с просветлением? Или просто глаза открылись на собственную глупость? Но сначала они открылись на те слова и смыслы, которые раньше не поддавались. А ларчик просто открывался…

Я помню, что начал перечитывать черновик письма М. Андреева в газету «Юность» и споткнулся о цифру — количество бойцов, вышедших на разведзадание ночью 26 марта 1945 года. «Нас было около 300». «Это что же за разведка такая?» — подумал я. Это же целая толпа народу! Три роты лезут куда-то ночью? Разведчики толпами не ходят, это любому школьнику известно. Потом я споткнулся о другие слова: «…Но Одер уже близко — логово врага. И мы будем мстить ему…» Какой еще Одер?? Я же ездил в Гдыню. Оттуда до Одера 450 км. Ни о какой близости «логова» не могла идти речь. И город Зорау Андреев упоминал. А нет под Гдыней никакого Зорау, никакого Жарува. Почему я этого раньше не замечал или отталкивал от себя?? Все это заставило меня не просто читать, а вгрызаться в каждое слово.

Но истина скрывалась не в словах. В письмах деда встречались цифры, на которые я никогда не обращал внимания. Для меня они были мертвыми. Как цифры почтового индекса на конверте, которые важны только работникам почты. Но в письмах с фронта эти цифры оказались единственным и самым верным источником информации. Последнее письмо пришло домой 28 февраля 1945 года. Рядом с адресом и фамилией стояло: «ПП 28431».

Полевая почта! Какой же я идиот! Такой простой и важной вещи не придать значения. Именно в этот момент я и очнулся в холодной избе, во втором часу ночи.

Это был провал миссии. Героическая поездка на север Польши и находка могилы — журналистская сказка. Требовалось срочно признать собственную глупость! И я немедленно ее признал.

А потом открыл интернет и на сайте Солдат.Ru в строке поиска части вбил номер полевой почтовой станции. В феврале 45-го года ефрейтор Куликов служил в первом минометном дивизионе (командир майор Чикислов) 31-й отдельной горно-стрелковой бригады (ОГСБР) (командующий полковник Купцов) 126-го легкого горно-стрелкового корпуса (генерал-майор Соловьев) 38-й армии (генерал Москаленко) 4-го Украинского фронта.

Конечно, все последующие дни и недели я читал историю 31-й ОГСБР, насколько позволяли открытые источники. И «прошел» с ней боевой путь — на Карельском фронте в 42–44-м годах, а после освобождения норвежских Киркенеса и Нейдена через Вологодскую область воинскими эшелонами на юг, в Прикарпатье и походным маршем в Нижнюю Силезию. С каждой новой записью в журнале боевых действий (ЖБД) бригады мне казалось, что я приближаюсь к деду все ближе и ближе. Словно я, отставший пехотинец, догонял «свою» часть спустя 75 лет. А дед уходил от меня все дальше и дальше на запад.

Так я и «дошел» до дня 24 марта 1945 года. Тогда в донесениях впервые прозвучал город с именем… Зорау.

Опять этот Зорау, в третий раз! Только теперь не мифический Зорау из блокнотного листочка и не Зорау-Жарув под Вроцлавом. А Зорау-Жоры — маленький нижнесилезский город на реке Руда. В 100 км от чешской границы. И уже не могло быть ошибки.

Если б можно, я бы опубликовал выдержки из ЖБД 31-й ОГСБР за последние три дня жизни ефрейтора Куликова. Потому что сильнее документа вряд ли можно себе представить. За каждой строчкой штабной печатной машинки на пожелтевших листах, выдранных из каких-то немецких амбарных книг, за каждым населенным пунктом: Зорау, Клокочин, Рой, Юдаш, Сверкляны, Маркловиц, Халупки и Радлин — вставали и падали, вставали и падали на моих глазах живые и мертвые наши.

В донесении за 25 марта я встретил единственное сообщение, которое хоть как-то может пролить свет на историю последнего задания моего деда. Так, как его описал Михаил Андреев, — откуда взялась группа в 300 человек для рейда в тыл к немцам в ночь на 27 марта? В донесении говорилось, что «для упреждения противника в оседании на заранее подготовленных рубежах, захвата переправ и важных узлов коммуникации создана подвижная группа в составе…». Дальше шли наименования нескольких частей. Впрочем, судьба этого соединения больше нигде не просматривалась.

Потом в каталоге воинских захоронений советских воинов в Польше я нашел кладбище на территории Нижнесилезского воеводства. Оно находится в городе Водзислав-Сленски — 25 км от Жор, на пути главного удара 38-й армии. Куда еще ближе? И наконец, на сайте «Память народа» в отцифрованных и выложенных в свободный доступ донесениях о потерях 31-й ОГСБР указано, что ефрейтор Куликов Игорь Иванович убит 27.03.45 в деревне… Габрьелювка, квадрат 1445-3. Тогда я кинулся читать нашу похоронку и увидел, что написанное от руки Гамрелсовка можно легко прочитать и как Гамрьелювка. Только одна буква «м» никак не превращалась в «б». Но пусть она остается на совести военкоматовского писаря, который никогда не был за границей, написания польских деревень не разумел и, переписывая донесение с фронта, мог запросто перепутать. Рядом с именем моего деда в списке погибших в этот же день у этой деревни значатся еще шесть человек:

Удина Зинаида Илларионовна. Радист;

Строков Александр Васильевич. Ст. радист-телеграфист;

Гурский Павел Васильевич. Разведчик;

Гусев Анатолий Алексеевич. Разведчик;

Михеев Алексей Ефремович. Разведчик;

Омелехин Михаил Ильич. Телефонист.

Никаких данных о почти полностью погибшей «разведгруппе» из письма Андреева мне найти не удалось.

И вновь встал вопрос ехать в Польшу, теперь уже по документально установленным данным. Одна загвоздка. Один пазл не укладывался в картину. Где находится эта Габрьелювка? Как ее «потеряли» штабисты 75 лет назад, с тех пор она нигде не проявлялась. Я скрупулезно просмотрел множество карт Польши. От древних, 30-х годов, до самых современных нынешних. Прошелся с «лупой» по всем улицам нынешнего Водзислава-Сленски и его окрестностям, но нигде ни одного упоминания или следа Габрьелювки не нашел. И куда мне ехать?

Но она сама меня нашла.

Когда мои поисковые ресурсы кончились, оставалось уповать только на одно. Вернее, на одну. Я знаю единственную и самую главную польскую фразу, определяющую национальный культурный код. Вот она: «Матка Бозка Ченстоховска, помози ми!»

Не знаю, сколько раз я ее проговорил. Это и не важно. Она меня услышала.

И однажды я сделал простейшее действие, с которым рассчитывать на успех — то же самое, что за зайцем в поле бегать. Я набрал в поисковике: «карты Морав-Остравской наступательной операции». В ответ вылезло пять миллионов картинок. На что я рассчитывал? Бог знает. Пролистнув две или три страницы, я нажал на первую попавшуюся картинку. Выпала штабная карта-схема, составленная не раньше мая-июня 45-го года. Красные стрелы нашего главного удара, рокировки войск, синие линии прогибающейся немецкой обороны. Точно посередине карты, на дороге между Водзиславом и Пшувом, на меня смотрела деревня Габрьелювка.

На современной карте польской Силезии Габрьелювки нет потому, что ее «съела», вобрала в себя другая деревня, расположенная прямо через дорогу, — Kokoszyce (Кокошице).

Дело было ночью, в командировке, в гостиничном номере киргизского города Бишкека. Я сидел с закрытыми глазами, боялся пошевелиться. От тишины звенело в ушах. Если бы мне сказали — через минуту ты умрешь, я бы ни о чем не жалел и думал только обо одном: Матка Бозка Ченстоховска, спасибо Тебе.

Часть 3. Сердце Марии

Окна гостиницы «Старая мельница» в Зорау-Жорах выходят на кладбище XIV века. Если долго смотреть сквозь тьму весенних сумерек, сквозь слезы мелкого, но неутомимого дождя, сквозь пряный и сладковатый угольный дым из печных труб — словно никуда и не уезжал от родных плацкарт и паровозов, — то через некоторое время поймаешь себя на мысли. Странной мысли. Это моя Европа. Она мне родная. Можно больше никуда не ездить. Зачем стремиться в Лондон, Париж, Барселону или Краков? Сердце Европы здесь: игрушечная рыночная площадь, ратуша, костел, кладбище, дождь, дым из печных труб, запах угля и предчувствие Рождества Христова. Даже если оно давно закончилось и на дворе март и Великий Пост. Все — одно, страница из волшебной сказки, из которой все родилось, и, на удивление, есть место и мне — диковатому московиту. Я званый, но, может быть, не очень избранный. Впрочем, не жалко. Зачем мне здесь быть? Я хочу вспомнить и прожить сказку. Мы три часа бродили под дождем по закоулкам средневекового города. Вернулись на кладбище. А там, в дальнем от костела углу, стоит каменный кособокий крест. Ему лет пятьсот. И надпись. Один человек убил другого. Нечаянно, по глупости. И в раскаянии он вырезал из камня крест и везде носил его за собой, на себе, пока не рухнул под его тяжестью и не умер. Крест примирения. Часть прекрасной западноевропейской истории. Повесть-сказка, через которую мне Европа родной стала, зовется «Щелкунчик и Мышиный король». Это ее отражение, портрет в слове. Я верю словам. Я много прочел слов. И вот продолжение повести… Девочка Мари вырастает и становится Европой, а Мышиный король превращается в Гитлера. Его гадкая серая шкурка — в блестящий мундирчик от дядюшки Хуго. А неплохой парнишка Фриц заигрывается в солдатиков, и они превращаются в вермахт, и идут маленькие «фрицы» в своих кованых сапожках, с черепочками в петлицах, забыв, кто они и зачем, и топчут игрушечные площади, ратуши, взрывают костелы и целые города превращают в кладбища. А марципановые зайчики и фарфоровые пастушки разбегаются и прячутся в ужасе. Кто спасет Европу от страшной напасти? Неужели некому? Плачет Мари, стонет ее сердечко. И вдруг — Уродец, деревянный снаружи, ярославский внутри. Это мой дед. Комсомольский снаружи, европейский внутри. Он пришел сюда с сабелькой и товарищами, такими же, как он, деревянными, простенькими пехотинцами в ватничках. А те со своими подружками пожаловали, «катюшами». И как жахнули «катюши» — небо треснуло. И началась битва. Страшной силой владел мышиный фюрер, но и дед был не промах. Знал он одну военную хитрость, совсем не хитрую. И Европа ее знала, да позабыла тогда. Если ты на стороне добра — себя не жалей. И обманешь Смерть. Мышиный фюрер хотел жить для себя. А дед мой хотел, чтобы мама Нина жила, и сестра Зоя, и остальные польские Маши. А самому — как Бог даст.

На следующий день мы прошли 25 км пешком из Жор до Кокошице. Точно тем путем, каким шел на запад 1-й вьючно-минометный дивизион моего деда. Честно сказать, я всю дорогу ждал какого-нибудь знака от него. Какого-нибудь следа его присутствия. Но прекрасная, весенняя Польша никаких следов «нашего» присутствия в себе уже не несет. Мы шли по дороге, лесами, оврагами, одноколейкой железной дороги, переходили ручьи, поднимались на холмы и видели стада оленей, переходящих пахоту. Где-то далеко на юге вставали заснеженные шапки Татрских гор. И когда подходили к Кокошице-Габрьелювке, я все равно чего-то ждал. А «Кокошице» на русский очень просто переводится. Село Петушки или Петушково. Там на центральной площади стоит гордый бронзовый петушок. А за ним высится, до неба дотрагиваясь, костел в честь Непорочного Сердца Девы Марии. И идти дальше нам было некуда. Мы пришли.

Я забыл рассказать еще про один документ. Я получил его из ОБД «Мемориал» по ведомственным каналам, в ответ на запрос моего доброго знакомого — большого человека из ГУП «Ритуал». Это тоже была карта, от руки составленная по горячим следам, — схема расположения захоронений воинов дивизиона в районе Пшувской гмины, за подписью командира дивизиона капитана Чикислова. В Габрьелювке, слева от дороги, если смотреть на запад, в районе каменной церкви Сердца Девы Марии был нарисован маленький треугольник — братская могила. После войны все небольшие захоронения были перенесены на мемориальное кладбище города Водзислав-Сленски.

Мы вошли в костел. Холодно, пусто, ни души. Утренние мессы закончились, и верующие разошлись. Но тишина была живая.

Мы поставили рюкзаки на пол и сели на передние скамьи, напротив алтаря — сын, дочь и я. Со стороны мы выглядели как обыкновенные туристы. Ни одному человеку на земле не могла бы прийти в голову мысль, что мы шли сюда 75 лет, без одного месяца и дня.

«Где ты, дед?» — спросил я так тихо, чтобы и своих не смущать.

Кто мог мне ответить? Я слышал этот разговор внутри себя.

Знаю, ты здесь. В сердце Марии. В нем никому не тесно, как это ни удивительно, ни немцу, ни поляку, ни русскому.

Ты все сделал правильно тогда, в марте 45-го. Я тоже хочу.

Скажи, какова она?

Кто?

Настоящая цена Победы?

Только ему известно.

Кому?

В этот момент тишина кончилась. Из боковой двери вышла женщина, а за ней на шнурке тащился, громыхая колесами по каменному полу, пылесос. Женщина вставила шнур в розетку, и пылесос загудел, как маленький пустоголосый органчик. За женщиной в зал вошел пожилой мужчина в комбинезоне. В одной руке у него была раздвижная лестница, а в другой — что-то свернутое в рулон. Мужчина, не обращая на нас внимания, подошел к стене, поставил лестницу и полез наверх вместе со свертком. На высоте примерно пяти метров от пола он отыскал на стене невидимый крючок и подцепил к нему верхний край свертка, а потом аккуратно начал спускаться вниз по ступенькам. Вслед за ним постепенно разворачивался рулон. И на огненном красно-коричневом фоне медленно открывались слова на польском:

«Ktorys za nas cierpal rany».

За последним словом был изображен огромный терновый венец.

Это и был ответ.

Когда я умру, Бог откроет книгу моей жизни и не найдет там ничего, что могло бы меня оправдать. Но Он сделает это, пустит меня к Себе, я не знаю почему… просто верю. А я буду наглым и попрошу исполнить два моих самых заветных желания.

Я хочу увидеть своими глазами Парад Победы 24 июня 1945 года. Так, чтобы мне стоять в начале Васильевского спуска, а они все, солдатики, шли бы через меня, и я бы каждому из них заглядывал в глаза. Но идти будут не только те, кто победил и выжил, но и те, кто не вернулся. Все двадцать семь миллионов. Чтобы они тоже шли по Красной площади. Тогда этот общий, один на всех, Парад Победы длился бы безостановочно шестнадцать дней и ночей. А я бы стоял и стоял, смотрел и смотрел в глаза каждому.

А второе желание попроще. Оно к войне отношения не имеет. Так, до кучи. Бог каждый день творит мир новым. Каждый день выводит солнце, низводит дождь, питает землю. Я бы хотел научиться писать музыку. Каждому новому дню. Нет, нет! Не такую великую, как у Шопена, Бетховена или Рахманинова. А музыку растущей травы, голоса дождя, летящих клином журавлей.

Автор благодарит Юрия Викторовича Шнайдера за неоценимую помощь в поисках места захоронения Игоря Ивановича Куликова.

Очерк Александра Рохлина опубликован в журнале "Русский пионер" №96. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".