Классный журнал

Нельзяшки

09 апреля 2020 08:48

Писатель Виктор Ерофеев сознается в своей склонности к поджигательству. Ну, это, в общем-то, довольно-таки распространено в литературной среде. В доказательство автор приводит свой диалог с русским классиком, таким же огнепоклонником, — хотя от того-то такого не ждали.

Всю жизнь я был поджигателем, учеником, поклонником, обожателем живого огня. Я поджигал все, что можно, и все, что нельзя. У меня всегда в кармане были спички. И вот даже сейчас в черной куртке они у меня лежат. Я любил разводить костры, любил стреляющие горящими поленьями камины, но еще больше, гораздо больше я любил поджигать свои чувства за счет живого огня. Я не жалел чужие мысли, чужие рукописи, чужую собственность — все предавал огню! Я любил горящие машины, горящие склады, горящие дома. Когда у нас на 4-м Ростовском случился пожар и мы чуть не сгорели, я думал, что излечусь, пережив дикий страх удушения, но страх рассеялся, и вместо страха явилось счастливое пылающее воспоминание огня. Я люблю пылающие деревья, горящий лес, поджаренных птиц, искусство самосожжения. Я люблю поджигать женщин и смотреть, как они срывают с себя одежды.

Но я никогда не думал, что найду себе единомышленника в анналах русской литературы.

А тут такой случай.

Во сне мне тоже часто снятся пожары, и я спешу на них с детства, с тех пор как впервые загорелся кошкин дом. И вот я подбегаю к очередному кошкиному дому, который весь в огне, и чувствую, охваченный счастьем, что за мной образуется чья-то тень. Оборачиваюсь — смутно знакомое лицо.

Вы кто?

Не поверите! Это был Иван Крылов.

Тот самый, что написал «Стрекозу и Муравья».

Он мне говорит:
— Я обожаю пожары.

— Я тоже.

Он мне говорит:
— Я без пожаров жить не могу.

— Я тоже!

— У меня, — говорит, — есть знакомый в пожарной команде, он меня предупреждает, и я мчусь на пожар, несмотря на мою тучность.

Он недружелюбно похлопал себя по брюху.

— Это последствие блокадного детства, — сказал он.

Я удивился, но промолчал.

— Пугачев окружил Оренбург и хотел нас с матерью повесить. Потому что ему сильно насолил мой отец-офицер.

Иван Крылов помолчал.

— С тех пор я стал много есть и полюбил пожары. Не веришь?

— Верю.

— Я вскакиваю ночью, готовый либо пожрать, либо лететь на пожар, хоть на край Петербурга, смотрю, радуюсь, как все пылает, как все трещит. И во мне рождаются, начинают ворочаться басни. Чем богаче пожар, чем больше крика, треска и жертв, тем лучше басня. Вот возьми ту же самую басню «Стрекоза и Муравей». Я написал ее после роскошного ночного пожара на Миллионной. Горел дворец, ну как горел! Полыхал, как печь с кипящими щами! Я вернулся домой, мне в дверях подвернулась Феня, моя прислуга сердечная, я ее повалил на пол, придавил сапогом, отделал как следует. Пожары хорошо действуют на потенцию. А потом, понимаешь, пошел в кабинет, он у меня на первом этаже, сел и настрочил «Стрекозу». Всем она нравится, а ведь это жестокий текст. Смотри, после того как Стрекоза призналась, что счастливо провела лето, призналась по-дружески своему приятелю, он ее не понял, выгнал на холод, на голод, в конечном счете на смерть. Пурга. Снежная буря. Стрекоза умерла. Вот так бывает. А детям почему-то нравится.

Он раскатисто рассмеялся и закашлялся.

— Они меня дедушкой зовут. А какой я им дедушка? Меня привлекают запретные вещи, непозволительные дела. Я такие дела зову «нельзяшки».

— Как-как?

— Нельзяшки! Весь наш народ так живет, любит только то, что нельзя, любит нельзяшки по отношению к власти, к бабам. Одни нельзяшки ему интересны. И мне тоже! Я как народ. А мне дети — дедушка! Дедушка! Тут я пошел на детский праздник, скучно, детей не люблю, сижу, ем, я много ем, я блокадный ребенок, ем и мечтаю залезть в халат, снять штаны, перевести дух, свободно выпустить газы — я слишком жирный. А тут какой-то ребенок из графской фамилии, в маскарадном костюмчике, подваливает. Дедушка, расскажи басню! Я молчу, ем дальше. Дедушка! Дедушка! Ну что тебе? Ты ешь так много и все подряд, все подряд. Я посмотрел на графское отродье. «Не бойся! Тебя не съем, — говорю. — Я поросятину не уважаю».

Иван Крылов ждал, что я засмеюсь. Ну я, конечно, из уважения к классику засмеялся. Он — за мной. Хохотать. И потом закашлялся.

— Однажды, декабрьским деньком, — сказал он, откашлявшись, не защищаясь кулаком, — мне пожарная команда сообщила, что все горит, полыхает город! Где жарче всего? На Сенатской! Я взял извозчика — туда. Там война. Стрельба, сражение. Смотрю, и мой любезный недруг Карамзин, ср…ный европейчик, тоже там же. Мы раскланялись, цилиндры приподняли, но холодно. Прошла неделя. Меня новый император требует к себе.

Я вспомнил, как осрамился, когда меня призвала к себе матушка Екатерина. Надел же я тогда белые штаны. Иду, как помню, с этим, как его, Дмитриевым, такой был поэт, его все позабыли. Как я увидел царицу — боже! — обосс…лся. Белые штаны стали совсем не белыми, бросился я со всех ног из дворца. Но с тех пор я стал живым памятником. Меня все наизусть знают. Теперь, думаю, не опозорюсь. Предстал перед царем.

— Ты чего там делал на Сенатской площади?

— Ваше императорское величество, пожар смотрел.

— Какой пожар? Там империя Российская могла сгореть!

— Я вообще пожары люблю…

Николай посмотрел на меня, похлопал по плечу:
— Иди дальше писать басни!

Ну я вернулся к себе, отколошматил Феньку… а как кончил, заперся в кабинете. И написал про Повара и Кота. Помнишь? А Васька слушает да ест. А конец помнишь? Теперь ведь все перестали читать! Закончился читательский век!

Иван Крылов наморщил мясистый лоб. Иван Крылов погрозил мне кулаком и глухо процитировал себя:

А я бы повару иному

Велел на стенке зарубить:
Чтоб там речей не тратить по-пустому,
Где нужно власть употребить.

— Поменьше слов, понял! Долой революцию! В общем, я, брат, за силовиков!

Иван Крылов прищурился на жаркий пожар, похлопал меня в свой черед по плечу и пошел, переваливаясь, домой. А я ему посмотрел вслед, надо ж, думаю, какое слово придумал: НЕЛЬЗЯШКИ!

Ведь в самом деле!

Я — нельзяшка.
Ты — нельзяшка.
Вы — нельзяшки.
Мы — нельзяшки.

Одни другим кричим «нельзя», и все мы превращаемся в нельзяшек. Страна нельзяшек! Пора домой! Но нет! Досмотрю пожар до конца. Пока не потушат — я никогда не ухожу. Я же вам говорю, я — ученик, поклонник, маньяк живого огня.

Но, знаете, иногда так хочется вырваться на природу, выбросить из кармана моей черной куртки спички и всякие прочие зажигалки, отказаться от басен, сесть в траву возле речки, в летний день погрузиться в прохладную воду и забыться, забыться, забыться.

Колонка Виктора Ерофеева опубликована в журнале "Русский пионер" №96. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все