Классный журнал

Трасса

16 февраля 2020 12:18

Рассказ Майка Гелприна

1. Попутчик

Живорез увидел эту девушку в вагоне пригородной электрички и мгновенно возбудился. Он получал особое удовольствие именно от таких девушек и умел выделять их из толпы с первого взгляда. Эта была тоненькой, почти миниатюрной и очень хорошенькой. Но главное заключалось не в том: внешность Живореза мало интересовала, а между ног у всех одно и то же, он-то навидался девичьих промежностей вдоволь. Главное было в выражении чистого и нежного, почти детского лица, на котором гармонично сочетались благородство, доброжелательность и доверчивость.

«Одухотворенное лицо», — говорили люди, с улыбкой глядя на то, что неискушенный в духовности Живорез презрительно называл лицелкой. И момент, когда ужас сгонял с лицелки благородство и одухотворенность, превращая ее в жуткую уродливую маску обезумевшего от страха, обреченного на смерть существа, приводил Живореза в полнейший восторг.

Именно ради таких моментов Живорез и жил. Воспоминания о них питали его несколько недель, а то и месяцев после смерти очередной жертвы. Первые три-четыре дня эти воспоминания приводили к возбуждению и оргазмам. Потом яркость ощущений снижалась. Живорез начинал забывать, как именно все было. Как заходилась хрипом избитая, изрезанная ножом окровавленная девушка. Как он, проламывая преграду между распахнутыми, разбросанными в стороны ножками, вторгался вовнутрь, одновременно сдавливая девичье горло распяленной пятерней. И как жизнь покидала жертву, а он изливался в нее, рыча, сквернословя и выплескивая сгустки семени до тех пор, пока лицелка не превращалась в застывшую посмертную маску.

Когда же воспоминания наконец теряли остроту, Живорез выходил на поиски новой жертвы.

Девушка сошла с электрички в Репино, Живорез спрыгнул на платформу за ней вслед. Кончался август, и, несмотря на уже наступившие вечерние сумерки, было достаточно тепло. Большинство пассажиров спешило по перрону к зданию станции и, пройдя сквозь него, попадало на большую и хорошо освещенную привокзальную площадь. Меньшинство же, миновав здание, спускалось с платформы на ведущую в восточную часть поселка асфальтированную дорожку. Девушка оказалась среди меньшей группы, и это Живореза вполне устраивало. Держась на расстоянии, он двинулся за ней следом.

Поселка Живорез не знал, в Репино был впервые, но это его не обескураживало. Он привык адаптироваться к обстоятельствам и надеялся на острое, едва не звериное чутье, которое до сих пор никогда не подводило. На счету Живореза было уже больше дюжины жертв. Он знал, что в розыске, но был уверен, что не оставил за собой следов и улик, достаточных для идентификации.

Девушка быстро шла по обочине тянувшейся вдоль путей длинной улицы. В том же направлении вместе с ней двигалось всего несколько человек, и Живорез, обогнав последнего из них, приблизился. Он надвинул на глаза козырек спортивной кепки и шагал теперь метрах в двадцати от будущей жертвы, следя за ее причудливо меняющейся в тусклом свете придорожных фонарей тенью.

Спустя пару минут девушка свернула на уходящую вглубь поселка грунтовку, Живорез скользнул вслед. «Финляндская улица», — прочитал он надпись на табличке дорожного указателя. По Финляндской они прошли с сотню метров, Живорез уже дрожал от едва сдерживаемого нетерпения. Все его чувства до предела обострились, он воображал себя охотником, загнавшим дичь и теперь настигающим ее. Сейчас девушка неминуемо зайдет в какой-нибудь дом, и если окажется в нем одна, то Живорез не заставит себя ждать. Если же в доме будут люди, то придется вернуться назавтра, и тогда все произойдет в лесу, вон он чернеет в паре сотен метров по ходу.

Внезапно Живорез резко остановился и беззвучно выругался с досады. Хлопнула калитка тянущегося вдоль улицы забора, из нее на грунтовку шагнул парень. Он зажег карманный фонарь, луч осветил девушку. Парень заговорил с ней — было слышно, как он поздоровался. Живорез спрыгнул в придорожный кювет. Бесшумно ступая, прокрался по нему на десяток метров вперед и, жадно вслушиваясь, замер.

2. Старт

Я знал Катю Соболеву с детства. Мама, пока была жива, мечтала, чтобы мы поженились, ей очень нравилась Катя. Она всем нравилась, потому что была чудной, замечательной девочкой. Приветливой, доброжелательной и донельзя деликатной. Мама говорила, что, когда Катя улыбается, ее глаза становятся бархатистыми, и ощущение от ее улыбки, будто тебе нежно провели по щеке мягкой шелковой кисточкой.

Мне было пять лет, когда дед купил дачу в Репино. Помню, когда мы впервые приехали туда, я был вне себя от детского безграничного счастья. Еще бы: собственная дача, мне завидовали все пацаны во дворе.

Катю привели знакомиться со мной в первый же вечер. Катин дед дружил с моим еще с фронта, и именно он добился, чтобы нам за госцену досталась дача по соседству. Он и привел Катю к нам, едва мы управились со связанными с переездом хлопотами и сели на веранде пить чай. Я прекрасно помню, как Катин дед хлопнул моего по плечу и сказал:
— Твоему хлопцу невесту привел. Что, разве не красавица девка?

А мой дед, положив руку на мою вихрастую голову, ответил:
— Хороша. Но и наш Ромка, гляди, чем не орел?

Я тогда не нашел Катю красавицей и думаю, что навряд ли показался ей орлом. Я вообще мало внимания обращал на ее внешность, да и на свою тоже. Мы вместе гоняли на велосипедах, купались в заливе и на Щучьем озере, уходили с кем-нибудь из взрослых поутру в лес и возвращались с полными лукошками разноцветных сыроежек. В общем, занимались всем тем, что и положено делать на даче ребятне нашего возраста.

3. Разгон

Первый раз я переспал с женщиной, когда учился в десятом классе. Впрочем, глагол «переспал» не вполне подходил к тому, что между нами произошло. Моей первой женщиной оказалась разбитная и жалостливая медсестра Люська из онкологического отделения больницы Мечникова. Завотделением пригласил меня в кабинет и сказал, что маме осталось несколько дней, максимум неделя. Люська тогда вышла в больничный коридор вслед за мной и, догнав, взяла за руку. Я даже не помню, плакал в тот момент или нет: голова казалась набитой ватой, перед глазами расплывались мутные круги. Я, как сказала потом Люська, ничего не соображал от горя.

— Тебе надо выпить, — коротко бросила она. — Пойдем, у меня есть немного спирта.

Я механически поплелся за ней. Затем в тесной, заставленной медицинским инвентарем каморке пил неразбавленный спирт прямо из колбы. Больше в памяти не сохранилось ничего, кроме податливой Люськиной груди да еще, пожалуй, густого жесткого подлеска на ее лобке.

Мамы не стало на третий день. На похороны прилетел из Иркутска отец, у которого уже давно была другая семья. Пришли несколько бывших маминых сослуживиц и соседок по дому. Мы отвезли маму на Южное кладбище и оставили там.

Я хотел бросить школу, но отец не позволил. Он прилично зарабатывал на Севере и стал регулярно высылать мне деньги, чего не делал, пока была жива мама.

С Люськой я встречался еще несколько раз. Она приходила ко мне домой, приносила спирт, готовила нехитрый ужин и оставалась ночевать. Она оказалась опытной, изобретательной и многому меня научила. Вскоре, однако, простецкая, бесхитростная Люська стала мне докучать. Отношения начали тяготить. Пару месяцев спустя мы расстались.

После Люськи у меня было еще несколько партнерш. Я даже не могу сказать «любовниц», поскольку ни с одной из них не испытал и намека на любовь. Я был привлекательным парнем, рослым, спортивным, общительным и отдавал себе в этом отчет. Снять девочку на ночь не представляло для меня проблемы. Некоторые из них после этой ночи навсегда исчезали из моей жизни, другие на короткое время задерживались. И ни одна не задержалась надолго.

Так продолжалось до тех пор, пока я не окончил школу и не поступил в физкультурный имени Лесгафта. Для разрядника по тяжелой атлетике, вольной борьбе и боксу это оказалось легко, несмотря даже на то, что в последний год спорт я основательно забросил.

В Репино я приехал, собираясь подготовить дачу к продаже: в моем положении она была излишней роскошью. Я рассчитывал управиться за пару дней и больше не возвращаться. И остался в Репино на все лето, потому что влюбился. Влюбился в Катю.

Я понял это в первый же день. Утро мы провели вместе, смеясь, болтая и дурачась. Потом она спросила про маму. Я сказал, что мамы больше нет, и Катя заплакала. Она не притворялась расстроенной, не вымучивала стандартные сочувственные слова, а ревела навзрыд, и я обнимал ее за плечи и чуть ли не утешал. Затем мы добрались по Финляндской до леса, искали на опушке редкие июньские фиалки и большей частью молчали или болтали о ерунде. Наконец, вечером Катя ушла к себе в дом, я — к себе, завалился на кровать и собрался заснуть, но не смог. Я маялся, ворочался, вставал и расхаживал взад-вперед по дому, а перед глазами стояла Катя. Смеющаяся Катя, улыбающаяся Катя, плачущая Катя… Катя, вплетающая фиалки в шелковистые темно-русые локоны. Так продолжалось добрых полночи, и я не понимал, что со мной происходит, до тех пор, пока в голову вдруг не пришла естественная и элементарная мысль. Я даже, помнится, остановился, хлопнул себя ладонью по лбу и вслух обозвал идиотом.

Я осознал, что люблю Катю.

Мы провели вместе все лето. Три года назад Катин дед умер, так же как и мой, а ее родители приезжали лишь на выходные, так что большую часть времени мы проводили вдвоем. Месяц прошел, прежде чем Катя позволила впервые себя поцеловать. После этого мы целовались уже напропалую, но дальше дело не шло, и к концу августа я дошел до ручки. Мне оказалось недостаточно поцелуев и прикосновений: я попросту хотел Катю. Хотел до одурения и едва справлялся с желанием, извергаясь ночами в казавшихся мне постыдными юношеских поллюциях. После них становилось легче, но уже на следующий вечер я возвращался к ставшему привычным состоянию неудовлетворенности. Несколько раз, когда терпеть оказывалось невмоготу, я терял голову, и мои руки проникали под узкие Катины трусики, но секундой позже я неизменно отступал и сдавался, потому что в ее глазах мгновенно набухали слезы.

— Рома, пожалуйста, — говорила Катя, — не делай этого, я не могу. Я не ханжа, поверь. И это не потому, что хочу выйти замуж девственницей, я понимаю, что сейчас никто так не делает. Я просто не могу, и не настаивай, прошу тебя. Ни к чему хорошему это не приведет.

Я просил прощения и целовал Катю в глаза, пока слезы из них не исчезали. Я не спрашивал ее, любит ли она меня, боясь нарваться на категорическое «нет». Я попросту дурел от любви.

Тридцатого августа, за два дня до начала занятий в вузах, я сделал Кате предложение.

— Ромочка, милый, — сказала она, — я не говорю тебе «нет». Но и «да» не говорю. Мы слишком молоды для семейной жизни, давай отложим хотя бы до следующего лета. И если тогда ты вновь позовешь меня замуж, то я обещаю, что подумаю, и, очень возможно…

— Очень возможно что?

— Ромка, нельзя быть таким недалеким, — рассмеялась Катя. — Конечно же, что соглашусь.

4. Промежуточный финиш

Я познакомился с Машей на вечеринке у одного из моих сокурсников. Я пригласил туда Катю, но в последний момент она позвонила и попросила разрешения прийти с подругой. Разумеется, я согласился и через час встретил обеих у метро.

Подругу звали Машей. Она оказалась не просто красива, она была чудо как хороша. Ладная длинноволосая брюнетка с карими, «газельими» глазами.

— Мы учимся в одной группе, — сказала, представив подругу, Катя. — Маша у нас — звезда курса. В нее влюблены все мальчики, которые когда-либо ее видели.

Я произнес мудреный комплимент, запутался в словах и даже покраснел. Девушки хором рассмеялись, и мы отправились на вечеринку.

Там было много музыки, много спиртного и мало света. Машин успех у лесгафтовских повес побил все рекорды, в результате из желающих танцевать с ней выстроилась очередь. Потом объявили белый танец, и Маша, подойдя ко мне и улыбнувшись, сделала книксен. Свет потушили, мы закружились в чем-то медленно-тягучем, томном и выматывающем. Моя правая ладонь слегка касалась ее талии, но внезапно Маша завладела ею, притянула к груди и прижала к ней.

— Нравится? — прошептала она мне на ухо.

Я сбился с шага и едва не отдавил ей ногу. Мне не пришлось отвечать на вопрос, за меня ответила мгновенно наступившая эрекция.

— Ого! — прошептала Маша, прижимаясь к моему бедру. — Убедительно. Хочешь?

Я сглотнул слюну. «Поблагодари ее и уходи, — кричала во мне совесть. — Отшутись, ляпни любую чушь и беги к Кате».

— Да, — хрипло сказал я.

Маша тихо, почти беззвучно рассмеялась, а потом вдруг быстро провела язычком по моей щеке, коснулась им губ и отпрянула.

— Я буду ждать тебя на улице, — прошептала она. — Ты придешь?

У меня закружилась голова, и огни светомузыки завертелись перед глазами фантасмагорическим хороводом пьяных радужных хризантем. «Еще не поздно, — надрываясь, заорала во мне совесть. — Скажи, что никуда не пойдешь, ты, идиот, тряпка!»

Я тряхнул головой. Хризантемы в последний раз крутанулись передо мной и встали. Я не хотел этого говорить. Я не мог. Я не… Я сказал это. Сказал, что согласен.

Маша оказалась фантастической любовницей. Неутомимой, страстной и опытной. Мы не вылезали из постели несколько дней. Через неделю Маша переехала ко мне. Она сказала, что любит меня и что у нее никогда не было такого парня, как я.

Мы прожили вместе всю зиму и ни разу, по обоюдному молчаливому согласию, не заговорили о Кате. Нам было хорошо друг с другом. Мы ходили в рестораны, в музеи, на выставки, и я гордился тем, что, где бы мы ни появлялись, на Машу засматривались парни и глядели на меня с завистью. У нее к тому же не было недостатка в деньгах, я сначала комплексовал по этому поводу, потом привык.

Я познакомился с Машиными родителями, и видно было, что им понравился. Отец, секретарь районного комитета партии, долго расспрашивал меня про дальнейшие жизненные планы. Я наплел все, что в таких случаях полагается, и он остался доволен, пообещав протекцию и содействие.

Любил ли я Машу? Не знаю. Наверное, да. В том случае, если любовью можно назвать желание.

Летом мы разъехались, чтобы, цитируя Машиного отца, проверить чувства. Я уехал на сборы в Латвию, она с родителями — на курорт в Крым. Мы снова встретились в конце августа и оба с радостью убедились, что желанны друг для друга не меньше, чем прежде. Я повез Машу на дачу в Репино и там, посреди совершенно феерической ночи, сделал ей предложение.

— Никогда и ни за что, — сказала Маша и, увидев мое вытянувшееся лицо, рассмеялась. — Никогда и ни за что не откажусь, милый.

Я увидел Катю на следующий день. Был вечер, я решил прошвырнуться по улице, пока Маша готовит ужин. Открыл калитку, включил карманный фонарик и в его свете в двух шагах от себя увидел Катю.

— З-здравствуй, — запинаясь, промямлил я. — Здравствуй, Катя. Что-то ты припозднилась.

— Здравствуй, Рома, — тихо ответила Катя. — Извини, дай мне, пожалуйста, пройти.

Я посторонился, и Катя, задев меня краем платья, быстро прошла мимо. Я вдохнул запах ее духов. Мне вдруг показалось, что меня рванули за сердце и принялись умело его выкручивать. Я, выронив фонарь, отступил назад и с трудом удержался на ногах. Внутри у меня что-то оборвалось, мысль о том, что я — скотина и подлец, прострелила меня и едва не свалила на землю. Катя уже зашла в дом, там зажегся свет, а я все стоял на месте, не в силах сойти с него, словно у меня отнялись ноги. Наконец медленно, очень медленно я двинулся к своему дому и поднялся на крыльцо. Открыл дверь, но внутрь не зашел — привалившись к косяку, продолжал смотреть на Катины окна. И внезапно увидел в свете одного из них крадущуюся человеческую фигуру.

Я решил, что мне померещилось. Протер глаза. Фигура исчезла, но спустя пару секунд появилась опять. Человек быстро выпрямился, заглянул в окно и скрылся. Я вновь протер глаза и прождал, стоя на крыльце, минут пять. Фигура больше не появлялась. «Померещилось», — снова подумал я и шагнул через порог.

— Рома, что с тобой? — бросилась ко мне Маша. — На тебе лица нет. Что-нибудь случилось?

— Случилось, — медленно проговорил я. — Только что я видел Катю.

— Вот как, — холодно произнесла Маша. — Рома, я хочу попросить тебя кое о чем. Никогда, ты понял, никогда не говори мне о ней.

— Постой. — Я тряхнул головой, собираясь с мыслями. — При чем здесь это? Я видел… Нет, я лишь думаю, что видел какую-то тень возле ее дома.

— И что? — насмешливо спросила Маша. — Это была тень отца Гамлета?

— Это была… Я не знаю. Извини. Я должен пойти и проверить.

— Ты никуда не пойдешь, — твердо сказала Маша. — Ты понял? Никуда. Если ты сейчас уйдешь, то и я немедленно ухожу.

— Маша, бог с тобой. — Я изо всех сил старался звучать резонно и сдержанно. — Я лишь пойду и взгляну. Хочешь со мной? Убедимся, что все в порядке, и сразу вернемся.

5. Развилка

— Повторять не буду, — сказала Маша нарочито спокойным голосом. — Если ты пойдешь туда, между нами все кончено.

6. Левый поворот

С минуту я молча смотрел на Машу, потом пожал плечами и сел за кухонный стол. Налил себе из початой водочной бутылки и залпом выпил. Закусил коркой хлеба, отдышался. Потом мы быстро поужинали, и Маша сказала:
— Пойдем, пора спать.

Мы отправились в постель. Маша, стараясь загладить резкость, была особенно нежна. Наконец она заснула, а я так и лежал на спине, не смыкая глаз. Потом поднялся. Осторожно, чтобы не разбудить Машу, оделся и, неслышно ступая, выбрался на крыльцо. Я увидел, что свет в Катиных окнах все еще горит, и посмотрел на часы. Было полтретьего ночи. Я вышел на Финляндскую и быстрым шагом покрыл разделяющее дома расстояние. Перемахнул через низкий забор, подбежал, согнувшись, к окну и заглянул в него.

То, что я увидел, едва не вышибло из меня дух. Я страшно, надрывно закричал и оглох от своего крика. Бросился на крыльцо, рванул дверь и ввалился в дом. На пороге упал, разбил лицо об пол и не почувствовал боли. На коленях, оскальзываясь в крови, я пополз к тому, что осталось от Кати. Дотронулся до нее и завыл. Позже Маша сказала, что я выл, как собака по покойнику. Не знаю, что делал дальше, помню только сбежавшихся на мои крики людей. Кто-то оттаскивал меня от Кати, кто-то прикладывал к лицу мокрое полотенце. Я пришел в себя лишь под утро, когда прикатила милицейская машина и сержант с размаху выплеснул мне в лицо ковш холодной воды.

7. Трасса. Левая ветка

Я женился на Маше, через год родилась Анечка. Несколько лет после этого у нас с Машей было все хорошо. По крайней мере, я так считал. О Кате я почти не вспоминал, а при появлении малейших мыслей о ней гнал их от себя прочь.

Мы окончили вузы. Машу при содействии тестя сразу взяли на должность спецкора в «Смену». Я какое-то время промаялся — вершин в спорте я не достиг. Отбатрачил пару месяцев учителем физкультуры в школе, потом тесть задействовал свои связи, и я тихо приземлился в аспирантуре на кафедре физвоспитания.

Не знаю, когда именно наша жизнь дала трещину. Возможно, когда выяснилось, что нам с Машей особо не о чем говорить. Может быть, когда я стал подозревать, что у нее на стороне кто-то есть. Весьма вероятно, в тот день, когда уверился в этом. А скорее всего, трещина была всегда, только мы оба напрягали все силы, чтобы склеить ее, а в какой-то момент напрягать перестали.

Трещина превратилась в рваную дыру в тот день, когда я, слегка выпивши, возвращался домой и в метро вдруг увидел Катю. Она стояла в пяти шагах от меня посреди плотной толпы. Люди толкались, переругивались, а Катя, застыв, печально смотрела на меня. Мне показалось, что я пропустил прямой в лицо. Я задохнулся болью, я стоял, стиснутый толпой, не в силах пошевелиться, и судорожно пытался втянуть в себя воздух, и мне это не удавалось.

— Молодой человек, вам плохо? — охнула сидящая передо мной женщина в ярко-желтом плаще. — Да расступитесь же! — закричала она, не дождавшись ответа. — На парне лица нет.

В следующий миг вагон и люди в нем закружились у меня перед глазами. Я отпустил поручень и едва не свалился, но кто-то сзади меня поддержал.

— Садитесь, садитесь, — захлопотала женщина в желтом. — Дайте же ему сесть!

Я упал на сиденье, миг спустя поезд дернулся и остановился. Я сидел, судорожно дыша, и бессильно смотрел на приближающуюся ко мне Катю. Она шла через спешащую на выход толпу, проходя сквозь людей, будто те были бестелесны.

«Это она бестелесна, — понял я. — Но это не Катя, — пришла спасительная мысль, и на секунду я испытал облегчение. — Это же сон, определенно сон. Или мираж, фантом».

— Рома, — тихо сказала Катя, и облегчение сменилось отчаянной болью. — Зачем ты убил меня, Рома?

Не помню, как я добрался до дома и пришел в себя.

— Рома, что с тобой? — заходилась в крике Маша, пока я из горла ополовинивал пол-литровую бутылку водки. — Рома, прекрати, прекрати сейчас же!

Я поставил бутылку на стол, отдышался и сказал:
— Ты надоела мне, шлюха. Я ухожу от тебя. Ухожу прямо сейчас.

Конечно же, я никуда не ушел, зато закатил пьяную истерику, бил посуду, орал, и так продолжалось до тех пор, пока в квартиру не ввалилась бригада «скорой помощи».

Мне что-то вкололи, и я наконец провалился в сон.

С этого дня я стал попивать. Сначала помалу и усиленно это скрывая, затем все чаще и уже не особо таясь. Катя не являлась мне больше в течение целого года, а потом пришла опять. На этот раз я увидел ее во дворе, когда гулял с Анечкой. Не знаю, поняла ли дочка, почему отец вдруг выпустил ее ладошку и, постояв несколько секунд на неверных ногах, бессильно завалился в сугроб.

— Я любила тебя, Рома, — сказала Катя, подойдя так близко, что я мог бы, протянув руку, коснуться ее. — Я любила тебя, а ты убил меня, Рома.

На следующий день я написал заявление и отправил его в городскую прокуратуру. Я сознался в убийстве Екатерины Соболевой, совершенном Романом Михалевым при соучастии Марии Паниной, по мужу Михалевой, и просил возбудить против меня и Паниной уголовное дело. Закончилась эта история визитом к психиатру, который долго объяснял мне про подспудное чувство вины и связанные с ним симптомы. Заодно выяснилось, что преступника уже несколько лет как нашли, судили и расстреляли. Им оказался сексуальный маньяк и серийный убийца по прозвищу Живорез. На счету этого Живореза числилось полтора десятка доказанных жертв.

Я видел Катю еще несколько раз, и каждый из них заканчивался для меня мучительным нервным стрессом с последующим запоем. Из аспирантуры меня, естественно, выперли, и какое-то время я не работал. Потом, однако, за дело взялся тесть. Пространно объяснив, какой я м…к, он пристроил меня на номинальную должность ответственного ни за что в комитет по культуре Ленинградской области. Там я развернулся по полной — выпивать теперь можно было, не выходя из кабинета.

На работу я ездил на служебной машине с личным шофером. Так продолжалось до тех пор, пока не подошла очередь на «Жигули». Это была уже вторая машина в семье — Маша разъезжала на подаренной тестем «Волге».

Я неоднократно предлагал Маше развод, но она не соглашалась. Нас связывала дочка, да и сам развод мог поломать Машину карьеру и отразиться на служебном положении тестя.

Летели дни, месяцы, годы. Несколько раз меня отправляли на принудительное лечение, после этого какое-то время я не выпивал. Но потом неизменно срывался, и все начиналось по новой.

К знахарке-целительнице Маша притащила меня едва не силой.

— Она творит чудеса, — уверяла Маша, — после нее люди не то что пить бросают — от рака, бывает, излечиваются. Прошу тебя, Рома, вреда ведь от этого не будет. А если что будет, так только польза.

8. Левая ветка. Станция техобслуживания

Я сидел в глубоком кресле за столом в небольшой, но очень светлой комнате и глядел на устроившуюся в таком же кресле знахарку. Идя к ней, я ожидал встретить страхолюдную бабку со злыми змеиными глазами. Теперь приходилось привыкать к тому, что вместо древнего анахронизма передо мной сидела вполне современная, молодая и симпатичная женщина. Глаза, правда, у нее действительно оказались необычными, только не змеиными, а, скорее, кошачьими, большими, круглыми и зелеными. Какое-то время целительница, не поднимая их и опустив голову, сидела молча, предоставив мне изучать ее. Потом внезапно вскинула на меня взгляд, и я едва не отшатнулся: настолько резким, пронзительным и неприятным он оказался.

— Ко мне редко приходят такие, как ты, — тяжело вздохнув, проворчала знахарка. — Последний раз, помнится, это произошло лет сто пятьдесят назад.

— Простите? — Я решил, что ослышался. — Вы сказали «сто пятьдесят лет»?

— Около того. Но я еще не уверена, иногда и такие, как я, ошибаются. Будь так любезен, покажи ладони.

Я ошалело протянул вперед руки. Она взяла их в свои, коротко осмотрела, отпустила и откинулась в кресле.

— Ошибки нет, — сказала знахарка устало. — Тебе тридцать шесть лет. Из них первую половину ты прожил до разлома, вторую — после.

— Извините, не понимаю, — признался я. — Да, мне тридцать шесть, и что с того? О каком разломе речь?

— А вот это тебе виднее, о каком. Я лишь вижу, что разлом был. Тот, который твою жизнь надвое развалил.

— Теперь понятно, — буркнул я. — У меня действительно случилась в жизни трагедия. По моей вине, восемнадцать лет назад. Но какое это имеет отношение к…

— А говоришь, что понимаешь, — прервала целительница и усмехнулась кривовато. — Ничего ты не понимаешь. Жизнь у тебя не одна, как у всех прочих. А несколько, как лишь у немногих. Сейчас ты живешь ту, что себе определил, когда случился разлом. Счастливую. Это тебе повезло: редко у кого из таких, как ты, первая жизнь оказывалась счастливой. Значит, на разломе ты верное решение принял. И поэтому несчастная жизнь стороной прошла.

Наступила пауза. Я пытался переварить услышанное. Неожиданно я поймал себя на том, что отношусь к происходящему серьезно, а не как к дурному спектаклю, на который все это сильно смахивало.

— Вы мою жизнь считаете счастливой? — переспросил я, прерывая паузу.

— Я не считаю, я вижу. Живешь ты безбедно, дочь у тебя, жена красавица. На передок, правда, слабовата, ну да таких много. По курортам ездишь, по заграницам. Ешь вкусно, спишь вволю, на работе не горбатишься. Выпиваешь, я гляжу, сильно, да кто сейчас не пьет? Что, скажешь, несчастливо живешь, а?

— Да пропади оно пропадом, такое счастье. «Вкусно, вволю, не горбатишься», — передразнил я знахарку. — Разве в этом дело?

— А в чем же? В этом, в этом. Или, может быть, ты поменять хочешь? На ту жизнь, другую, что после разлома в сторону откололась.

— Хочу, — выпалил я. — Куда прикажете идти менять?

— Да ты уже, считай, пришел. Я твой обменный пункт и есть, если не передумаешь. Что ж, действительно, что ли, рискнешь, парень?

Не знаю, что на меня накатило. Я встал и грохнул кулаком по столу чуть ли не у знахарки под носом, но та даже не шелохнулась.

— Банкуй, — выдохнул я ей в лицо. — Я меняю.

9. Развилка

— Повторять не буду, — сказала Маша нарочито спокойным голосом. — Если ты пойдешь туда, между нами все кончено.

10. Правый поворот

С минуту я молча смотрел на Машу, потом пожал плечами и сел за кухонный стол. Налил себе из початой водочной бутылки и залпом выпил. Закусил коркой хлеба, отдышался. Меня не оставляло назойливое и гнетущее ощущение, что все это однажды уже происходило со мной и закончилось скверно.

Мы быстро поужинали. Ощущение дежавю все усиливалось и под конец стало почти невыносимым.

— Пойдем, пора спать, — сказала Маша.

Я встал. Я чувствовал, что сейчас натворю нечто ужасное, и это нечто будет уже не исправить.

Я двинулся к входной двери.

— Рома, не ходи, — встала у меня на пути Маша. — Рома, прошу тебя, не ходи!

Я отстранил Машу и вышел наружу. В Катиных окнах горел свет. Я посмотрел на часы: прошел час с тех пор, как мне привиделась человеческая фигура у нее во дворе.

Я выскочил на Финляндскую. Быстрым шагом преодолел расстояние между домами. Пригнувшись, добрался до освещенного окна и заглянул в него. То, что я увидел, снится мне в ночных кошмарах и по сей день.

Отвратительная волосатая туша нависала над распростертой на полу окровавленной Катей. Ее лицо оказалось повернутым ко мне — боже, что я успел прочитать в Катиных глазах!

Я заорал, нет, взревел и что было сил всадил кулаками в стекло. Оно треснуло, раскололось, и я, оттолкнувшись от земли, метнулся в обрушившийся на меня град оконных осколков. Перекатился через подоконник, упал, и в следующий миг этот гад бросился на меня. Я умудрился извернуться и из положения лежа встретить его прямой ногой в пах. Он согнулся от боли — я успел откатиться и вскочить на ноги. Кровь заливала мое изрезанное лицо, сквозь марево я едва видел происходящее и лишь в последний момент разглядел у него в руке нож.

Я рванулся к нему, мы, сцепившись, рухнули на пол. Я оказался сверху и секунду спустя сомкнул руки на его горле. Я обезумел от ненависти, я душил его и бил головой об пол, не обращая внимания на ножевые удары. Я продолжал душить и бить даже после того, как он издох.

Потом в доме появились люди, я вскинулся им навстречу, и в этот миг меня, будто кинжалом, пробило болью. Я попытался встать, но боль взорвалась во мне, опрокинула навзничь. Я потерял сознание.

11. Трасса. Правая ветка

Я провалялся в больнице почти полгода. Я стал инвалидом: один из ножевых ударов достиг позвоночника и задел спинной мозг. В результате полностью потеряла подвижность левая нога. Врачи прятали глаза в ответ на вопрос, смогу ли я когда-либо передвигаться без костылей.

Первое время Маша не отходила от моей койки. Потом стала появляться реже, а месяц спустя приходить перестала. Промучившись с неделю, я попросил телефон и позвонил ей. Трубку снял Машин отец. Он велел мне больше не звонить никогда.

Я лежал в двухместной палате, о выписке не могло быть и речи: наряду с травмой спинного мозга у меня нашли множественные повреждения, а один из ножевых ударов пробил легкое и задел аорту. Однажды врач сказал, что у меня было немного шансов выжить и он сам удивляется, как это мне удалось.

Я валялся на койке, подумывая о том, как бы ловчее наложить на себя руки. Это продолжалось до тех пор, пока дверь в палату не открылась и на пороге не появилась Катя. Я знал, что она тоже в больнице с множественными травмами. Больше я не знал ничего и гнал от себя все мысли о Кате. Воспоминания о том, как увидел ее распростертой под тушей кровавого маньяка, вгоняли меня в бешенство, доводили до рвоты и нервных срывов.

Катя остановилась в дверях. Я смотрел на нее, сжав зубы, едва сдерживаясь, чтобы не заорать. Это была прежняя Катя, она ничуть не изменилась, разве что побледнела кожей и из глаз исчезло то самое выражение доброжелательной доверчивости. Сейчас это были просто Катины глаза, печальные, чистые и беззащитные.

А потом из них брызнули слезы.

— Рома, — сказала Катя сквозь них, — что же я наделала, Рома?

В этот миг во мне что-то сломалось. Я задохнулся перехватившим горло спазмом. Мир накренился, опрокинулся, обрушился на меня. Боже мой, она сказала… Она… она… обвинила в том, что случилось, себя.

Мы с Катей поженились через месяц после того, как меня выписали из больницы. Тот гад, которого я убил, кровавый нелюдь, садист по кличке Живорез, лишил Катю возможности иметь детей. Мы удочерили двухмесячную девочку-подкидыша. Ее назвали Анечкой. Катя бросила университет и устроилась в детский сад воспитательницей, чтобы быть поближе к дочке. Я пошел работать сторожем на склад, на большее я стал не способен. Помимо того что левая нога так и не обрела подвижность, меня мучили постоянные недуги, хвори и головные боли — последствия так и не залеченной до конца травмы аорты.

Мы еле-еле сводили концы с концами. Обе дачи в Репино пришлось продать — у нас катастрофически не хватало денег. Я неоднократно просил Катю разойтись со мной, она наверняка нашла бы себе подходящего парня, достойного ее и согласного взять вместе с ребенком. Всякий раз после этого Катя плакала, а я просил прощения и уверял, что люблю ее.

Близких друзей у нас не было. Люди, с которыми мы пытались общаться, с удивлением смотрели на Катю, живущую с инвалидом-мужем. Мы оба буквально чувствовали разговоры за спиной. В результате мы превратились в старательно избегающих общества нелюдимов.

К знахарке-целительнице Катя притащила меня едва не силой.

— Она творит чудеса, — уверяла Катя, — после нее люди не то что на ноги встают — от рака, бывает, излечиваются. Прошу тебя, Рома, вреда ведь от этого не будет. А если что будет, так только польза.

12. Правая ветка. Станция техобслуживания

Я сидел в глубоком кресле за столом в небольшой, но очень светлой комнате и глядел на устроившуюся в таком же кресле целительницу. Вопреки ожиданиям, она оказалась вполне молодой, современно выглядящей миловидной женщиной.

— Ко мне редко приходят такие, как ты, — сказала знахарка. — Последний раз это произошло лет сто пятьдесят тому назад. Разумеется, я не беру в расчет повторные визиты.

— Простите? — Я решил, что ослышался. — Вы сказали «сто пятьдесят»?

— Около того. Итак, тебе тридцать шесть лет. Из них первую половину ты прожил до разлома, а вторую — после.

— Извините, не понимаю, — признался я. — Да, мне тридцать шесть, и что с того? О каком разломе речь?

— А вот это тебе виднее, о каком. Я лишь вижу, что разлом был. Тот, который твою жизнь надвое развалил.

— Теперь понятно, — буркнул я. — У меня действительно случилась в жизни трагедия. Восемнадцать лет назад. Но какое это имеет отношение к…

— А говоришь, что понимаешь, — прервала целительница и усмехнулась кривовато. — Ничего ты не понимаешь. Жизнь у тебя не одна, как у всех прочих. А несколько, как лишь у немногих. Сейчас ты живешь ту, что себе определил, когда случился разлом. Несчастную. Это потому, что на разломе ты неверное решение принял. И поэтому счастливая жизнь стороной прошла.

Наступила пауза, я пытался переварить то, что услышал. Неожиданно я поймал себя на том, что отношусь к происходящему серьезно, а не как к дурному спектаклю, на который все это сильно смахивало.

— Вы мою жизнь считаете несчастной? — переспросил я, прерывая паузу.

— Я не считаю, я вижу. Живешь ты гол как сокол, дочь у тебя не твоя, жена, правда, красавица. Мучается она с тобой, ей бы другого человека найти. Мучается потому, что любит. Но вот тебя ли или память о том, что ты когда-то для нее сделал? Этого я не вижу. Живете вы — каждую копейку считаете. Едите что подешевле, носите что попроще. Никуда не ходите, и к вам никто. Что, скажешь, счастливо ты живешь, а?

— Да пропади оно пропадом, живу так, как живу. «Подешевле, попроще, не ходите», — передразнил я знахарку. — Разве в этом дело?

— А в чем же? В этом, в этом. Что ж, выходит, поменять ты не хочешь? На ту жизнь, другую, что после разлома в сторону откололась.

— Хочу, — выпалил я. — Куда прикажете идти менять?

— Да ты уже, считай, пришел. Я твой обменный пункт и есть, если не передумаешь. Что ж, ты заслужил. Ну, рискнешь?

Не знаю, что на меня в этот момент накатило. Я, опершись на костыли, поднялся и грохнул кулаком по столу чуть ли не у знахарки под носом, но та даже не шелохнулась.

— Банкуй, — выдохнул я ей в лицо. — Я меняю.

13. Развилка

— Повторять не буду, — сказала Маша нарочито спокойным голосом. — Если ты пойдешь туда, между нами все кончено.

14. Последний поворот

С минуту я молча смотрел на Машу, потом пожал плечами и сел за кухонный стол. Налил себе из початой водочной бутылки и залпом выпил. Закусил коркой хлеба, отдышался. Я вдруг почувствовал, нет, не почувствовал — понял, что все это происходит со мной не впервые. Внезапно мне стало жутко, я отчетливо осознал, что в опасности, что мне нельзя, ни в коем случае нельзя выходить из дома.

Маша накрыла на стол, но ни мне, ни ей кусок не шел в горло. Сейчас она скажет «Пойдем, пора спать», — неожиданно понял я.

— Пойдем, пора спать, — сказала Маша.

Я встал и двинулся к входной двери. «Не ходи, — забился во мне и рассыпался эхом отчаянно-пронзительный крик. — Не ходи, ты уже однажды прошел через это. Снаружи несчастье, беда и смерть!»

— Не ходи! — закричала за спиной Маша. — Рома, прошу, заклинаю тебя: не ходи! — Она бросилась ко мне, схватила сзади за локти. — Рома, не…

Что-то взорвалось во мне. И я увидел… Увидел отчетливо, как наяву. Это пронеслось передо мной за считанные секунды. Трасса, левая ветка, правая… Все вместе.

Разлом, осознал я. Тот самый, уже дважды разваливший мою жизнь пополам. Теперь он настал опять, мне снова предстоял выбор. Но на этот раз выбор сознательный.

Рванувшись, я высвободил локти, обернулся и схватил Машу за предплечья. Она кричала что-то мне в лицо, я не слышал. Мир замер, и я застыл вместе с ним.

Наверное, прошло всего несколько секунд, а может, и больше — не знаю. Я стал приходить в себя, мир медленно сдвинулся с места, затем поплыл. Я отпустил Машины руки, и она хлестнула меня по лицу. Раз, другой, я не почувствовал боли.

Потом мир перестал плыть, дернулся и, набирая скорость, побежал, затем помчался. На ходу он обрел краски и звуки — я снова стал способен воспринимать действительность. На меня обрушился Машин крик, пронзительный, истошный, визгливый. Я отшвырнул ее прочь, метнулся в прихожую и вылетел наружу.

В Катиных окнах горел свет. Я выскочил на Финляндскую. Бегом преодолел расстояние между домами. Пригнувшись, добрался до освещенного окна и заглянул в него. То, что я увидел, снится мне в ночных кошмарах и по сей день.

Я заорал, нет, взревел и что было сил всадил кулаками в стекло.

Рассказ Майка Гелприна опубликован в журнале "Русский пионер" №95. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все