Классный журнал

Николай Фохт Николай
Фохт

Тихий Дон: двойное спасение

08 сентября 2019 14:39
Неутомимый следопыт «РП» Николай Фохт в своих разборках с историей уже брался за подобные дела. Например, установил, кто на самом деле написал то, что написал Уильям Шекспир. А теперь так же беспощадно выяснит авторство «Тихого Дона». Для Николая это дело чести. А для читателей еще одной исторической загадкой меньше.


Я уже думал, миновала меня чаша сия, не надо разбираться с великой тайной: кто написал роман «Тихий Дон»? А вот как бывает — довелось.
 
Почему в свое время, когда еще был на лихом коне, когда все мировые тайны щелкал как орешки и даже не то что тайну происхождения человека раскрыл, а и Джека Потрошителя обнаружил; почему тогда, когда всяко лыко было бы в строку, а христово яичко хорошо к святому дню, — почему не взялся и не решил все про Шолохова и «Тихий Дон»?
 
Каюсь, сплоховал. Расслабился, головокружение от успехов сбило прицел и притупило бдительность. Мне казалось, проблема и без моего решающего участия рассосалась. Причем все решилось, думал я, уже давно, до нашей новой и сверкающей эры, до миллениума. И, представлялось мне, решилась она в пользу советского писателя Шолохова. В том смысле, что его авторство утвердилось безоговорочно и стороны разошлись по своим палаткам.
 
И еще мне казалось, что лично для меня спор про «Тихий Дон» — пройденный этап. Как-никак, доказал существование Шекспира, а проблема авторства Шолохова казалась мне похожей и даже меньше. Там вообще отрицался целый человек, автор, а тут — всего лишь ключевой, но один роман.
 
Как же я заблуждался и как же я понял: рано вынул ногу из стремени, а шашку вложил в теплые, уютные ножны. Буквально в последнее время столкнулся с тем, что спор о «Тихом Доне» разгорается с новой силой. И больше того: по моим наблюдениям, чаша весов в двадцать первом веке склонилась в пользу того, что Шолохов этот роман украл.
Вот и зародилась мыслишка тряхнуть стариной, поставить крест еще на одной тайне. А по мере немудрящего моего расследования возродилась и привычная на сегодня задача, задача исправления. Потому что ошибок тогда было так много, что хоть навеки застрянь в том страшном, неприятном и бессмысленном времени; времени, которое выжгло степи, вымыло пологие берега, выморило голодом всех тихих и нежных; времени, которое вывело на помосты и погосты новых, стальных, гранитных да ртутных героев. И поэтому случился в людях перекос, накренился русский народ, как Пизанская башня. И чуть не рухнул, а может, и того, рухнул как раз. И, короче говоря, задача определилась достаточно точно и прозрачно: максимально наладить баланс, выправить непутевый свой народ.
 
Ну, хотя бы одного человека для него спасти.
 
 
 
Роман
 
«Тихий Дон» писался долго, как и положено эпопее, «войне и миру» своего времени, — пятнадцать лет. Хотя одно из главных сомнений по его поводу — то, что он уж очень скоро написан. Имеется в виду, что первая книга, самая, как считается, яркая и главная, написана за год. А если еще точнее, Шолохов в конце (осенью) тысяча девятьсот двадцать пятого года принялся за роман о казачестве, о корниловском восстании, о восстании казаков в Вешенской, потом поменял концепцию и решил начать историю с мирного времени, до Первой мировой. И выходит, что гениальный текст написан вообще менее чем за год: в ноябре двадцать шестого начата работа над новой версией, а в феврале значительная часть первой книги, тома, была уже практически готова. В двадцать седьмом, в августе, уже были закончены первые три части, и Шолохов отправляется с ними в Моск-ву. Он приносит рукопись писателю Серафимовичу, который написал предисловие к первому сборнику рассказов Шолохова. В январе двадцать восьмого «Октябрь», где Серафимович был главным редактором, начинает публикацию романа. В мае первые части уже выходят отдельной книжкой. В двадцать девятом первые книги «Тихого Дона» издает ГИЗ, две книги романа, тираж серьезный — сто тысяч. И сразу переиздает. А в тридцать девятом — и третий раз.
 
Книгу приняли отлично, Шолохов знаменит. Дальше все пошло не так гладко, не так стремительно. Третий том «Тихого Дона» писался три года, четвертый — шесть лет. Много причин.
 
После первого шолоховского успеха писателя почти сразу обвинили в плагиате. Потому что в голове не укладывалось, как можно было двадцатилетнему пареньку, малообразованному, как считалось, меньше чем за год создать шедевр. И, главное, так быстро миновать все издательские и идеологические препятствия. И получить такую хорошую критику, и стать таким популярным. Не сходилось и то, что первая книга вообще, мягко говоря, не пролетарская. Великая и свободная от всякой партийности, просто свободная. Как такое возможно? Тем более, по мнению сомневающихся, изданные до романа рассказы Шолохова не идут ни в какое сравнение с «Тихим Доном». Не его, мол, рука. В «Тихом Доне» виден рассказчик — умудренный, опытный, прошедший не только революцию, Гражданскую войну, но и Первую мировую. Сколько там Шолохову было в четырнадцатом? То-то и оно, девять лет. Засомневался даже Сталин — поэтому была создана комиссия под руководством сестры Ленина Марии Ульяновой. Шолохова заставили предъявить рукопись, он предъявил. Комиссия пришла к выводу, что сомнений быть не должно, автор «Тихого Дона» — Михаил Шолохов.
 
Казалось, проблема снята.
 
Нет, поутихла, но не исчерпана. Несколько раз вспыхивали новые версии: то в письме Леонида Андреева всплыло имя Сергея Голоушева и название его романа «Тихий Дон» (а на самом деле серии очерков «С Тихого Дона»); то в конце тридцатых местные, что называется, жители стали писать письма, что автор книги никакой не Шолохов, а их земляк писатель Федор Крюков; а то и сам Александр Серафимович объявлялся автором. В Советском Союзе, разумеется, с еретическими версиями разобрались, но на Западе, в русской эмиграции Шолохову хорошей книги не простили.
 
Там, наоборот, версии развивались, крепли, отшлифовывались. В результате, как я понимаю, была одна тотальная и одна локальная.
 
По тотальной, Шолохов вообще ничего не писал. «Тихий Дон» он своровал у Вениамина Краснушкина, или у Федора Крюкова, или у Николая Гумилева, все остальные рассказы, повести и романы (включая «Поднятую целину» и «Они сражались за Родину») написаны разными писателями, литературными рабами Шолохова, от того же Серафимовича до Андрея Платонова. Сам Михаил Шолохов определялся как литературный проект ГПУ-НКВД. В локальной версии Шолохов тоже был проектом НКВД и Сталина, но все-таки он как писатель существовал. Правда, никакого «Тихого Дона» не писал, конечно. В семьдесят четвертом в Париже вышла книга советского литературоведа Ирины Медведевой-Томашевской «Стремя “Тихого Дона”. Загадки романа». Предисловие написал Солженицын — и заявил, что этот роман просто не мог быть написан Шолоховым, двадцатитрехлетним юнцом, который ни до, ни после «Тихого Дона» не поднимался до уровня своей юношеской, можно сказать, прозы. Мнение Солженицына — это, конечно, мощный удар.
 
В конце восьмидесятых — начале девяностых в Советском Союзе, а потом и в России антишолоховское движение встало на ноги, оформилось, обросло новыми исследованиями. И до нашего времени сформулировался, выделился один явный претендент на авторство вместо Шолохова — Федор Крюков. Писатель, учитель, лидер, представитель донского казачества в Государственной думе, участник белого движения.
 
 
Крюков
 
В двух словах версия воровства «Тихого Дона» Шолоховым выглядит так. Крюков был, наверное, самым известным до революции писателем, который писал именно о казачестве. Он публиковался в литературных журналах, писал короткую прозу и прозу очерковую, скорее журналистику. В общем, малую форму.
 
Блестяще образован, филолог и историк. Успешный преподаватель. Был воспитателем поэта Александра Тенякова. За преподавательскую деятельность награжден «Анной на шее» (орденом св. Анны) 2-й степени и орденом Св. Станислава 3-й степени. Статский советник. Депутат Первой Государственной думы от Области Войска Донского. И в то же время, можно сказать, борец с самодержавием, неблагонадежный гражданин. В частности, выступает в Думе против использования казачьих частей для подавления народных волнений (речь о девятьсот пятом годе). В девятьсот шестом году, после роспуска Николаем Государственной думы, подписывает «Выборгское воззвание». За это он отбывает трехмесячный срок в тюрьме и получает запрет на проживание на территории Области Войска Донского.
 
Участник Первой мировой — в составе госпиталя Государственной думы.
 
После октябрьского переворота, после того как большевики взяли курс на уничтожение казачества именно как класса, он примкнул к Белому движению. Он не был бойцом — еще в юности его комиссовали из-за близорукости, но он был идеологом борьбы с большевиками. И, разумеется, вынужден был мигрировать с воинскими белогвардейскими частями по мере того, как менялась ситуация на фронтах Гражданской войны. По словам, что называется, очевидцев (в основном это свидетельства белоэмигрантов), Федор Дмитриевич писал роман о борьбе казачества, о судьбе казачества в наступившую лихую годину. И рукописи возил с собой, в походной сумке. Надо уточнить, что время и условия для писательской работы у Крюкова были. Он, конечно, не постоянно скитался с белогвардейцами — в восемнадцатом работал директором Усть-Медведицкой женской гимназии, затем становится директором мужской гимназии, там же. А до этого — контужен, посажен большевиками в тюрьму, отпущен.
В двадцатом году, отступая с белыми из Екатеринодара (Краснодара) через Новочеркасск на север, повторно заболел тифом и умер. Предположительно похоронен в станице Новокорсуновской.
 
Достойный претендент.
 
Кроме чисто литературных мотивов есть биографический момент. В тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году Крюков с серебряной медалью окончил Усть-Медведицкую гимназию (которую потом возглавил). Он учился вместе с легендарным командиром Второй конной армии Филиппом Мироновым, Александром Поповым (это писатель Серафимович, теперь Усть-Медведицк — город Серафимович) и Петром Гореславским — тестем Шолохова!
 
Так вот, версия основана на том, что Крюков не умер от тифа, а был расстрелян красными. Все его вещи, включая рукопись «большой вещи о казачестве во время Гражданской войны», изъяты. А черновик романа оказался в ЧК. Разобравшись после Гражданской, что в их руках великое произведение, большевики решают использовать его в своих целях. И берут Михаила Шолохова, мальчишку, начинающего писателя. По этой версии, так я полагаю, Шолохова рекомендует Серафимовичу Гореславский (сразу всплывает история, что изначально Шолохов сватался к младшей дочери Гореславского, но тот заявил Михаилу Александровичу, что сначала ему надо замуж выдать старшую дочь, и, мол, если Шолохов согласится, он из него человека сделает; то есть о существовании рукописи тесть уже знал, а может, именно у него она и хранилась; а может, — это вариант версии — он и украл у Крюкова рукопись, они вместе, мол, отступали, а потом она, рукопись, оказалась у чекистов).
 
Или другой вариант. В двадцать втором Шолохов не только служит учителем начальных классов, но и работает комиссаром — или кем там — на продразверстке. Отбирает у казаков излишки зерна. И что-то там идет не так (то ли из-за жестокости, то ли, наоборот, из-за мягкотелости и сочувствия братьям казакам), Шолохова отдают под трибунал и приговаривают к расстрелу. Да, времена были жесткие. Но изменяют наказание: отец достал фальшивую метрику, по которой Шолохов несовершеннолетний. Ему дают год исправительных работ и отправляют в Болшево, это практически Москва. Там Шолохов пробует учиться на рабфаке, но вдруг становится служащим домоуправления рабоче-строительного кооператива, руководит которым Леон Мирумов, кадровый сотрудник экономического управления ГПУ. Бинго! Именно с его подачи и запускается проект «Шолохов». Будущего гения и лауреата быстренько натаскивают (он ходит в литературную студию объединения «Молодая гвардия», где мастерами Виктор Шкловский, Осип Брик, Николай Асеев), делают ему сначала маленькое имя, потом — большое, публикуют от его имени рукопись Крюкова.
 
А как же рукопись, шолоховское авторство которой подтверждено, причем не только комиссией Ульяновой, но и современными, российскими учеными?



А вот это, оказывается, тоже доказательство, что не он автор. В общем, несчастного Шолохова заставляют от руки переписать текст Крюкова. Ему в этом помогает жена, часть рукописи — ее рука. И там в автографе Шолохова масса (по мнению антишолоховцев) доказательств, что полуграмотный мужик слепо передрал чужую рукопись. Ну и всякие хронологические нестыковки, исторические нелепицы, просто куча грамматических ошибок.
 
Дальше мнения расходятся. Может, и он, Шолохов, сам писал остальные произведения, может, «рабы» — в любом случае ничего похожего по художественному уровню на «Тихий Дон» создать писателю не удалось. Да и вообще, не похож он на писателя, никогда о литературе не говорил, только клеймил врагов народа и защищал советскую власть.
Конечно, я очень поверхностно пересказал эту историю, которая длится уже много десятилетий. Но основные претензии понятны: невежествен, молод, не подтвердил талант, игрушка в руках чекистов.
 
На первый взгляд, у сторонников плагиата все козыри на руках. Действительно, из исследований видно, что совпадают метафоры, целые словосочетания, Шолохов буквально заимствует у Крюкова выразительные средства. Потом, в доказательство того, что рукопись Шолохова — это не рукопись, а списанная двоечником работа, приводится масса «описок» незадачливого копипастера. Поэт Андрей Чернов, современный и авторитетный сторонник «не Шолохова», приводит несколько таких «ошибок передера». Например, в рукописи Шолохова стоит: «Вторая жена, узконосая Анна Ивановна оказалась бездетной». А в изданном тексте более понятное — не «узконосая», а «узкокостная», то есть, как я понимаю, не склонная к деторождению. Мол, Шолохов при переписывании не вник, проглядел, а старшие товарищи, издатели, Серафимович или поправили, или пользовались первоисточником напрямую, минуя Шолохова. Или в рукописи: «По навозу топчется пушистый козел», а надо бы, а написано на самом деле, в первоисточнике — «тушистый», то есть грузный. Тут тоже переписчик, по версии Чернова, перепутал, сплоховал. Ну или в его словарном запасе просто отсутствует это самое «тушистый». Довольно много приводится таких ляпов. Таким образом, на априорные, косвенные аргументы (молодость, отсутствие образования, слабость других произведений, кроме «Тихого Дона) накладываются тоже косвенные, но более предметные, серьезные доказательства. Очень серьезные — если читать только эти материалы.
 
Разумеется, я самонадеянно решил провести свой анализ — малонаучный, но точно не ангажированный.
 
И совершил открытие, свое личное.
 
 
Не хуже романа
 
Я открыл для себя писателя Федора Крюкова. Это очень неожиданно — прекрасный, фундаментальный стиль, в котором многое: традиция, языковой колорит как очевидное новаторство, свобода композиции, странное и тоже модернистское общее настроение короткой прозы Федора Крюкова. Такой неожиданный и в то же время вполне закономерный микс: Чехов, Лесков, Андреев. Хотя еще разобраться надо, кто на кого повлиял. Это, конечно, чистое удовольствие. И странно слышать от защитников ортодоксальной, шолоховской версии, что Крюков просто второсортный литератор и уж кто-кто, а он точно не мог быть автором великого произведения. Крюков никакой не второсортный, это очень заметный голос в русском литературном процессе конца девятнадцатого — начала двадцатого века.
 
И мои первые ощущения — он не писал «Тихого Дона», даже самую красивую, самую сильную первую книгу. И все остальное — тем более.
 
Я скажу крамольную, легкомысленную и безответственную вещь: «Тихий Дон» — произведение, во-первых, очень неровное, во-вторых, общий уровень прозы ниже уровня прозы Крюкова.
 
Он, «Тихий Дон», вообще в другой эстетике. У Крюкова смачность и колорит казацкой устной речи — прием, выразительное средство, которое используется очень осторожно и встроено в авторский стиль, колорит этот органичен и гармоничен, «литературен». В «Тихом Доне» автор упивается знанием казацкого диалекта. Это не краска — это цель, мотив, метод, который, как ни странно, затмевает (на мой взгляд) довольно прозрачный замысел автора. Иногда, я сам удивился, это выглядит смешно, почти графомански — похоже на опыты начинающего литератора. Иногда — очень красиво, гениально, удивительно. Развитие сюжета, вообще развитие повествования в «Тихом Доне» похоже на развитие сюжета сериала, не слишком сложного: строго вертикальное, без неожиданных поворотов, без попытки даже полифонии. Понятно, я немного упрощаю, будем считать, что горизонтальное развитие дается — но в таком, старомодном стиле: выделяется особое пространство — часть, книга — и продолжается обособленное и все-таки вертикальное развитие отдельного сюжета. С прозой Федора Крюкова сравнивать, конечно, некорректно — я читал только короткую прозу, а в романе другие законы. Но даже по рассказам, по некрупным очеркам видно, что внутри своей малой формы писатель чувствует себя свободно, я бы даже сказал, он почти форму не замечает, пренебрегает. Поэтому получается легко и — немного обманывает ожидания. Ждешь поворота в одном месте, а он или не наступает, или сливается, совпадает с кульминацией — внезапной и уж точно непредсказуемой. В прозе Крюкова кроме изящества, иногда даже излишней литературности есть раздольность, воля, физическое ощущение безмерности того пространства, в которое погружены герои. Повторю, я не знаю, как бы жила и дышала большая проза Федора Крюкова, но мне кажется, ему хватило бы мастерства, вкуса и литературного чутья написать не архаично, не «как “Война и мир”». В прозе Крюкова компоненты, вещества ведут себя естественно: свободно разливаются по всему пространству прозы, перемешиваются друг с другом, затекают в самые укромные, заповедные углы писательского и читательского сознания.
 
С одной стороны, нельзя судить по короткой прозе, с другой — можно. Шолохов как раз свою малую прозу повторяет почти дословно. Рассказы у него такие же, из двух половин. Во всяком случае, первый и второй тома «Тихого Дона» — отработанный, естественный для писателя прием. Рассказ «Двухмужняя», например, — конспект, прообраз будущего романа (тут, кстати, можно было бы и закончить спор о том, кто написал «Тихий Дон»). Начинается с бытописания, такая этническая проза, потом ни с того ни с сего (ну, по художественной логике) политически правильный кусок, художественной ценности не имеющий, — и вся запретная, сложная любовь превращается в арену битвы нового со старым. Ну как появление в первом томе «Тихого Дона» Осипа Штокмана или весь второй том. Хрестоматийный «Нахаленок» — прекрасное, поэтическое, очень точное начало — и идеологическое, схематичное, чудовищное в самом своем замысле окончание рассказа. В Шолохове, в каждом его произведении объявляется естественный талант, которого ненадолго хватает, — а потом умелость, услужливость зависимого, ангажированного писателя. Мне кажется, весь второй том очень средне написан, какой-нибудь «Разгром», «Железный поток», «Чапаев» даже сильнее во всех литературных компонентах. И если уж говорить честно, самая сильная первая книга романа — тоже очень неровная, в контрастах от великого до почти смешного. В этом месте я лучше сошлюсь на Грэма Грина, который считал «Тихий Дон» не романом даже, а набором эпизодов. Понятно, что он не в оригинале читал (наверное), сочность языка ему не понятна, но с композиционными особенностями, на мой взгляд, он точно разобрался.
 
И ведь я это все не для того, чтобы с высоты своего дилетантизма и из далекого и прекрасного двадцать первого века обругать Михаила Александровича. Я это все для того, что, на мой взгляд, «Тихий Дон» написал именно он. Может, и неровная книга — но золотых самородков и бриллиантов в ней достаточно, чтобы получить любую премию, да хоть бы и Нобелевскую. И смелость написать в двадцатых, а потом и в тридцатых, в сороковых именно такой роман, где две половинки писателя, честная казацкая и советская, бьются друг с другом не на жизнь, а на смерть, — это, мне кажется, смелость одного человека, отдельного; смелость настоящего писателя. Я не поверю, что у ГПУ, НКВД хватило ума и духу придумать именно такой проект, такой рискованный. На это безрассудство способен только одиночка. Именно поэтому «Тихий Дон» написал Шолохов, не Крюков.
 
Не говоря уж о том, что Крюков (да и многие иные претенденты) не могли описать некоторые события романа, потому что к тому времени их не было в живых.
 
Не говоря уж о том, что версия, по которой тесть Шолохова Гореславский украл рукопись у Крюкова, несостоятельна, потому что Гореславский сидел в большевистской тюрьме, когда Крюков с частями Белой армии начал отступление.
 
Не говоря уж о том, что проведено несколько фундаментальных лингвистических экспертиз, в том числе внешняя, не российско-советская, которые доказали авторство Шолохова.
 
Не говоря уж о том, что существует подробный и, чего уж там, более скрупулезный разбор «переписанной» шолоховской рукописи, который доказывает, что там не «передирание», а работа над текстом, сконструировать, придумать и имитировать которую практически невозможно, бессмысленно. Это то же, что американцам сымитировать полет на Луну было бы, — легче действительно слетать.
 
Не говоря уж о том, что ни одного прямого доказательства авторства Крюкова или кого-то еще не существует. Слишком много людей было бы задействовано в конспирологическом «шолоховском» проекте, чтобы почти за сто лет не появилось достоверного, твердого, безусловного доказательства.
 
Не говоря уж о том, что Шолохов наверняка читал Крюкова и не мог не попасть под его влияние.
 
На мой взгляд, сомнений нет, «Тихий Дон» написан Михаилом Шолоховым, не Федором Крюковым, к сожалению.
 
 
Антибиотик
 
Я, кажется, свыкся с ужасом. Ужас этого вялого, безнадежного потока людского: женщины, старики, дети. Они вышли еще осенью из своих, как я представлял, уютных и теплых домов, кинули свои душистые, затихшие до весны огороды и вишневые сады. Бросили забуревшие от сорняков, но все еще небезнадежные земли под рожь или кукурузу. Пару лет с грехом пополам добывали хлеб; к привычной тяжести труда добавилась в эти страшные своей бессмысленностью, несправедливостью два года подлая и непривычная забота — спрятать хлеб. Треть оставить в полупустом амбаре, а остальное — в подпол. Красные придут — заберут все, конечно, но большая-то часть останется, перезимовать со скрипом, но можно. Белые тоже не сахар, но у них хотя бы командиры понадежнее, Бога боятся, не оставят совсем уж без штанов… Да какая теперь разница это вспоминать — кончилась жизнь. Остаток ее всем, кто шел через Новочеркасск на север, представлялся вот такой, разбитой конскими копытами, хлюпающей от ранней оттепели дорогой; этой самой худшей на свете дорогой, по которой на санях не проедешь, а на телеге и вовсе шансов нет. Казакам, которые присматривают за обозом, хорошо, они верхом — и то нет-нет да собьет лошадка шаг, завязнет задней ногой в густой от утреннего морозца жиже, и всадник, дернувшись по инерции, чуть не ударившись в лошадиную шею, матернется, а затем и перекрес-тится.
 
Я свыкся за пару дней. Я знал, что миссия моя недолгая, что преодолеть этот дрянной путь, испить эту чашу с кровью братоубийственной войны мне не суждено, — поэтому силы и надежда меня не покидали ни на секунду. Радовался я еще и потому, что наконец удалось мне, кажется, догнать на железнодорожном переезде остатки деникинского штаба. Пешие офицеры регулировали погрузку гражданских в вагоны состава, который застрял тут — путейцы ремонтировали испорченные пути. Я остановил своего каурого, сытого, лоснящегося, которого я выменял на мешок консервов в хуторе Сусол километрах в двадцати отсюда и на которого с завистью и злобой смотрели обозники: ехал я налегке, на прекрасной повозке, которая еще ни разу не ломалась, да и не могла — новая, ухоженная, с большими колесами, которые снабжены широким протектором, перевязанным железными цепями. За второй мешок консервов сусолинский кузнец укрепил мою повозку максимально. Вездеход, чего уж.
 
Я всматривался в группы людей, которые в беззвучной истерике пытались сесть в вагоны первыми, занять лучшие места в теплушках — о пассажирских местах речи, конечно, не шло.
 
И наконец я увидел его. Круглое на всех фотографиях лицо его сделалось треугольным, короткая, неухоженная борода совсем седая. Заляпанный в дороге, неопрятный дубленый полушубок, нелепый треух на голове, мокрые валенки, без галош, разумеется. Он координировал посадку слабым, больным голосом. Мне казалось, еле держался на ногах.
 
— Федор Дмитриевич?
 
— Мы знакомы?
 
— Вы же писатель? Крюков? Я видел ваше фото в журнале, запамятовал в каком.
 
— В неожиданном месте застигла меня слава… Хотя не помню, чтобы в журналах мой фотографический портрет размещался. Но могу забыть, совсем голова не работает.


 
— Вы нездоровы?
 
— Только что тиф перенес, но, слава богу, пронесло. Спасибо. Извините, мне некогда, тут видите какой Вавилон. А повозка у вас важная, первый раз такую вижу. На нее бы пулемет поставить, да в бой.
 
— Федор Дмитриевич, извините за бестактность, но у вас вот свежая сыпь на запястье, а вы уверены, что здо-ровы?
 
— Милостивый государь, вы бы ехали подобру-поздорову, диагнозы он мне будет ставить. Я в санитарном поезде Первую мировую прошел, всю, насквозь. Сам знаю, что у меня.
 
— Ну, Федор Дмитриевич, не сердитесь, голубчик. Давайте в знак примирения выпьем кофе, так сказать, за знакомство.
 
— Где вы тут кофе найдете?
 
— А у меня с собой. Знаете изобретение китайцев, термос? Наварил сам, из своих запасов: в Сусоле на постое была плитка керосиновая, а у меня остатки молотого. Выпейте, вас это поддержит.
 
Я, конечно, соврал: кофе был растворимый, и вряд ли он взбодрит Крюкова — там три таблетки сирдалуда, Крюков заснет через десять минут — так по плану.
 
— Пожалуй, сделаю глоток. Совсем сегодня плохо ночью спал, с ног валюсь, если честно. Только неудобно, люди кругом не меньше моего устали, дети есть. Вот если бы детям этот кофе.
 
— Федор Дмитриевич, время такое, циничное, рациональное — вы сейчас больше пользы принесете, если здоровы и бодры будете, тем же детям поможете. А от больного вас какой им прок?
 
— Ужасная логика, но крыть мне нечем. Наливайте вашего китайского кофию.
 
— Запрыгивайте на повозку, устраивайтесь, тут мягко должно быть.
 
Я налил Крюкову в жестяную крышку термоса. Он еще и глотка не сделал, но от относительного комфорта моей прогрессивной телеги вмиг разомлел.
 
— Я прилягу, ну так, облокочусь. О, кофе отменный, с сахаром даже. А вы, значит, читали что-то мое или только картинки разглядывали?
 
— С медом, Федор Дмитриевич, кофе. Как же, дайте вспомнить название… «На речке лазоревой», еще «Станичники», кажется. Не соврал?
 
— Все верно, это в «Русском богатстве» было дано, кажется, уже в иной жизни, в прошлой.
 
Крюков сделал еще глоток и, не смея противиться снотворному, прилег. Я дождался, пока он заснет покрепче, оглядевшись, тихонько отъехал от переезда. Путь был неблизкий.
 
Ехали мы двое суток. Крюков спал, но уже сам, без снотворного — болезнь брала свое. Он просыпался практически в беспамятстве, я успевал только впихнуть в него по две дозы левомицетина — он забывался опять. На подъезде к Каргинской окликнул пожилую казачку:
— Уважаемая, а где Шолоховы остановились, не подскажете, дело к ним есть.
 
— Это тот, что хлеб остатний берет с база, сто праликов ему в печенку? Дело к нему одно только может быть — шашкой порубить, вот что.
 
— Да я к сыну его.
 
— Ну сын хоть детишек учит, хотя наверняка такой же подлец. Вон их хата.
 
Баба показала дом, который просмат-ривался сквозь черные февральские деревья.
 
Я остановился у забора и кликнул хозяев. На пороге объявился маленький совсем человек, будто пятнадцатилетний пацан, в зипуне с чужого плеча. Но как только открыл рот, вся милота пропала.
 
— Чего надо?
 
— А вы кто будете, сын Александра Шолохова, так?
 
— Допустим. А вы откуда? Говор не местный.
 
— Это вы точно подметили. Я из Москвы, и к вам у меня дело. Я сам на фронт, беляков бить, так скажем… Вот… А товарищ мой заболел.
 
— Тиф?
 
— Похоже на то.
 
— Так вы его сразу на кладбище везите, тут ему что делать? У нас не лазарет, не госпиталь.
 
— Ну погодите, погодите. Вот у меня лекарства есть, самые последние. Да и он уже выздоравливает, ему просто уход нужен. И чтобы он не в тягость был, тут провизия есть, на всех хватит, не только на одного. И в благодарность от меня три червонца, золото. Думаю, с лихвой окупится.
 
Я видел, что предложение заинтересовало мальца.
 
— Отца-то нет… Ну да ладно, возьму вашего больного. Давайте занесем его… заезжайте на баз.
 
Мы внесли Крюкова в небогатую, но чистую избу, Шолохов положил его на широкую скамью у печки — «так лучше, отдельной палаты точно не будет». Я занес провиант, которым две недели можно было кормить средней руки пионерский лагерь. Вдобавок три пол-литровые бутыли медицинского спирта — это уж как доведется распорядиться, для медицинских целей или еще как. Хлоргексидин, левомицетин, объяснил схему приема препарата. От чая отказался.
 
— А как звать вашего друга-то? — Шолохов спросил, когда я уже выезжал с база.
 
— Федор Дмитриевич. Да он сам все про себя расскажет. Вам будет о чем поговорить.
 
Я шлепнул поводьями, крикнул «но» и отправился в обратный путь. Слишком жирно, подумал я, оставлять ему еще и мою чудесную телегу. Догоню беженцев, оставлю какой-нибудь семье безлошадной.
 
Довольный этим своим решением, я более громко и менее фальшиво крикнул «Но, залетная» и крепко ударил свежую еще кобылу по бокам. «Пусть теперь поспорят, кто чего написал», — внезапно вспомнилось.  


Колонка Николая Фохта опубликована в журнале "Русский пионер" №92Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
 
Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (5)

  • Сергей Демидов
    8.09.2019 18:32 Сергей Демидов
    Тихий дон....

    Хорошее название у произведения. Притягивает свооей реальностью.
    Тихий - спокойный значит.... Спокойный во все времена...
    Дон - река или земля вокруг реки по имени Дон...
    Тихий дон - бурлят вверха на реке Дон от ветра свежего, бурлят люди на берегах реки Дон от ветренных заумственностей...
    Тихий дон - несет дно низа тихие в моря великие...
    Величие низов в тишине заключается..
    Среди бурлящих людей на берегах реки Дон также есть дно и ниже этого дна нельзя опуститься...
    Дно человеческих бурей тишину любит....
    В тишине своей несет дно бури человеческие в великое море людское...
    Бурлят верха людские и пропускают верха посланцев тихого дна...
    Тихое дно рождает людей для людей...
    Рождает для фиксации бурь людских для будущих поколений...
    Одним из посланцев был Михаил Шолохов...
    Шолохов...
    Подарил он нам бури людские с берегов Тихого дона на многие года...
    Со дна тихого дона поднялся Шолохов на верх Тихого дона...
    А все остальное вокруг Шолохова является обычной человеческой суетой, чтобы люди от литературы голову поломали над посланцами дна Тихого дона.....
    •  
      Николай Фохт
      24.11.2019 20:42 Николай Фохт
      справедливости ради, тихий дон - не шолоховская находка. словосочетание было распространено, ели не сказать, было расхожим.
      •  
        Сергей Демидов
        4.12.2019 15:43 Сергей Демидов
        Тихий дон.... и приходит на память тишайший. Вот и вся сказка про тихий дон.
  • Алла Авдеева
    11.09.2019 09:57 Алла Авдеева
    Недавно по радио России говорили, что произведения Шолохова сильно изуродовали редактора, подменяя диалектные слова на свой вкус.
    •  
      Сергей Демидов
      12.09.2019 15:25 Сергей Демидов
      Все возможно... И в этом нет нечего удивительного..

92 «Русский пионер» №92
(Сентябрь ‘2019 — Сентябрь 2019)
Тема: честь
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям