Классный журнал
НиколайФохт
Воистину Чапай
16 июня 2019 12:23
Былинный герой Гражданской войны, опорник советской мифологии Василий Иванович Чапаев наконец‑то попал под защиту. Неутомимый следопыт «РП» Николай Фохт переписывает историю в лучшую (по крайней мере, для Чапая) сторону.
Чапай — это вопрос философский; это проверка, это испытание; вирус, проникший в кровь в детстве, а сейчас, когда, казалось бы, уже все равно, обнаруживший себя.
Чапай — трагифарс, Шекспир и стендап, чудовищный микст, миф, не отделенный от реальности, непобедимый и обреченный на забвение.
Чапай — неразгаданный герой, сложный и бессмысленный. Герой на все времена.
По-хорошему, такой герой не должен был появиться — потому что не должно было случиться ни Октябрьского переворота, ни Февральской революции, ни отречения Николая II. Даже Первой мировой не было, ее отменили, предотвратили — а тем самым избавили человечество и от Второй мировой. Следопыт многое для этого сделал, сделал все, что мог. И значит, беспокоиться о таком незаметном и в общем-то скромном персонаже, как Василий Чапаев, — пустое. Без хаоса, без гражданской ненависти, которой несколько лет (а может, и несколько десятилетий) была охвачена Россия, такой персонаж не стал бы никем. Ну, может, председателем мастеровой артели или, как его дед, деревенским старостой. Но скорее всего, никем. Просто хитроватым мужиком, смекалистым, полуграмотным.
В идеальном мире, который мы в основном построили (смотри все предыдущие выпуски «Следопыта»), Чапаеву-герою никакой роли не отведено. И это очень хорошо. Потому что герой он неоднозначный… Хотя почему неоднозначный, он очень даже однозначный и определенный, он как раз из тех, кому война — мать родна, кто нашел себя на поле брани и в тылу, кто черпал жизненную энергию в атаках и отступлениях, в рейдах и походах, кто не променял бы окопный уют на мирную и предсказуемую жизнь.
Война, между прочим, жестокий, но почти идеальный организатор, даже можно сказать, гармонизатор реальности. Во время войны все ясно: кто прав, зачем нужна экономика, куда идти, откуда бежать. На войне, при вой-не люди, конечно, становятся чутче и добрее друг к другу, но беспощаднее к врагу. Ближе смерть, намного важнее, весомее, вожделенней становится жизнь; простая жизнь, простые радости, простая еда. Ты начинаешь выживать — и это ведь прекрасно! Потому что с таким тобой и договориться легче, и задачу тебе сподручней поставить, и бросить тебя в самое пекло — как делать нечего.
Или вытащить из этого ада, из этой кровищи, из этого орущего, стонущего, смердящего ада — тоже просто, теоретически. Одним приказом, одной телеграфной депешей, мановением командирской руки — и ты уже едешь на побывку, списываешься по ранению или прибываешь домой в гробу. Что тоже, если разобраться, избавление.
Война идеальна, потому что цель ясна, все движения регламентированы, все направления указаны на картах — красными и синими стрелками. Да, человек непредсказуем, что-то может пойти не так. Но вот парадокс: чем дольше война, чем она огромней, тем меньше в ней этого подлого и внезапного, неуправляемого человеческого. А значит, эшелоны отваливают по расписанию, марш-броски укладываются в нормативы, на первое место выходят тактика и стратегия. Этот страшный интеллект войны, это ее отточенное веками умение, мастерство. Победа, триумф осязаемы и зримы: захваченные пароходы и подводы, присоединенные земли вместе с лесами, морями, дорогами и мостами, целыми деревнями; со всем работоспособным населением, с поголовьем и природными ресурсами. Война — такая понятная и сладкая вещь. Надо только свыкнуться с ней и верить, что бессмертен, — и тогда твоя война будет вечна. И в этой вечной кровавой радости самое место Чапаеву Василию Ивановичу, только там и место.
Да, в том прекрасном мире не было никакой Гражданской войны, никакого комдива Чапаева.
А в этом был.
Но и в этом несправедливом мире Василий Иванович изо всех сил старался превратить себя в миф. Я так понимаю, всякие чудеса из жизни он сам про себя рассказывал.
Он сразу хотел быть особенным. Поэтому объяснял, что родила его дочь губернатора от цыгана. Потом то ли мать померла, то ли просто от позора решили дитя отдать на воспитание крестьянам — но вот оказался в семье плотника, Чепаева.
А когда сам стал плотником, строил церкви. Однажды надо было крест на куполе установить, он вызвался, установил и, потеряв равновесие, свалился со всей высоты. И ничего себе не расшиб. Это важное чудо.
Или еще: встретил девушку, полюбил и сбежал с ней из дому. Они купили шарманку, зарабатывали на ярмарках игрой, пением и танцами. А потом девушка простудилась и померла, а любовь в душе осталась на всю жизнь.
Таким образом подтверждается, что жить обычной жизнью Чапаеву было скучно. Хоть это и очень странно. Он был смышленым, дерзким и вроде даже умелым юношей — действительно хорошим плотником. И обладал как минимум двумя талантами сверх того: замечательно пел и, я так понимаю, умел рисовать. Иначе как бы он реставрировал иконы? Да что там реставрировал, он их писать умел, причем с выдумкой, отбросив каноны. За что и поплатился — намалевал одной старушке вместо Николая лик бравого молодца в усах. Был скандал, его очередной раз выдворили.
Вообще, этих косвенных улик достаточно, чтобы понять, куда с самого начала метил сын плотника Василий Иванович. И самое главное, он добился своего. Стал иконой, но такой, потешной, масскультовой, в духе Энди Уорхола.
А может, лучшего ему и не надо было.
А как было на самом деле?
Про плотника все верно: отец плотник, сын тоже ремеслу этому был обучен. Жили бедно, переезжали в поисках работы. Обосновались в Самарской губернии — хлебная местность. В церковноприходской школе про-учился три года, бросил, пошел работать. Иногда с отцом шабашничали, путешествовали вниз по Волге и обратно. Три брата еще и сестра.
Один из старших братьев якобы казнен за социал-демократическую пропаганду, второй тоже стал социалистом и даже большевиком. Третий, я бы сказал, выбился в люди, удачно женился, зажиточный. Это его Василий Иванович изящно, мягко, по-братски экспроприировал. Уже чуть ли не Гражданская война шла. Чапаев приехал к брату и сказал, что нашел английскую, кажется, компанию или концессию какую-то, в которую можно выгодно вложить деньги. Брат подумал-подумал, посоветовался с женой и доверил брату деньги. Василий Иванович вложил их в свой отряд — провиант, медикаменты, обмундирование. В общем, умно: брата бы все равно раскулачили, деньги бы отняли — а так на совершенно конкретные нужды, почти «все в семью».
Да, три брата и сестра, кружевница, кажется.
Мобилизовали Чапаева еще до Первой мировой, в девятьсот восьмом. Он какое-то время служил в Киевском округе, но через полгода почему‑то был переведен в резерв, то есть вернулся домой. Точно не известно, почему его так быстро комиссовали — может быть, по здоровью, а может, и из-за его конфликтного нрава. Дома он не перестает бунтовать и женится вопреки воле отца (да и воле отца невесты). Отделяется, уезжает в Симбирскую губернию и до начала Первой империалистической успевает родить троих детей — двоих сыновей и дочь (младший сын Алексей родился аккурат 14 августа).
Чапаева мобилизуют сразу, он опять проходит подготовительные курсы и на фоне других призывников выглядит выигрышно, зарабатывает свой первый авторитет.
Воюет Чапаев хорошо — три Георгиевских креста и Георгиевская медаль, но это не точно. Насколько я понял, документально подтверждены только два креста. Так что, скорее всего, полным георгиевским кавалером он все-таки не был. Хотя это, разумеется, вообще не имеет значения. Дважды Чапаева ранят, у него после первого, сложного ранения перебит сустав правой руки. Поэтому в Гражданскую он не мог «впереди на лихом коне», трудно было управлять лошадью. По дорогам и бездорожью фронтов Чапаев перемещался на автомобилях, на «фордах» да «студебеккерах».
Несмотря на то что с четырнадцатого по семнадцатый год на фронте, живет бурной семейной жизнью. Сначала жена Пелагея уходит от него к местному кондуктору; приехав на побывку, Чапаев прощает и возвращает жену, но потом все равно она уходит. А в конце своей царской службы исполняет обещание, которое дал погибшему боевому товарищу, — позаботиться о его детях. Находит вдову товарища и вместе с детьми забирает вдову. Теперь пятеро детей вместе с вдовой/женой живут в доме отца Василия Ивановича. А сам к тому времени фельдфебель Чапаев снова на фронт.
Но уже семнадцатый, уже и Февральская была, и Октябрьская скоро. В армии разброд — Чапаев, можно сказать, ищет место в жизни. Бросает его по всему левому спектру, от эсеров до большевиков, с остановкой у анархистов. С большевиками Чапаев и остается навсегда. Он вообще-то странной работой первое время занимается. Точнее, работой тыловой — формирует военные подразделения для отправки на фронты Гражданской. И еще участвует как командир в разгоне мятежей против нарождающейся власти. То есть участвует в боевых действиях против или невооруженных гражданских, или неорганизованных людей с оружием. В любом случае для опытного солдата это все не самые сложные задачи. Но и до сложных доходит — сражения в качестве командира бригады, командира дивизии против белочехов, корниловцев и казаков. В основном, судя по всему, Чапаеву сопутствует успех. Все исследователи утверждают, что своей храбростью в боях и жестокостью с побежденными Василий Иванович заработал репутацию — имя его на слуху. Руководство Красной армии противоречиво относится к герою, раздражают его самодурство, истерические телеграммы в центр со всевозможными просьбами и панической оценкой текущей ситуации на театре военных действий, вечные конфликты с комиссарами. Он даже однажды висит на волоске от расстрела, но избегает позорной участи. Вместо этого Чапай обнаруживает себя в военной академии. Обычно говорят, что его туда сослали с глаз долой, но вообще-то он сам попросился, почувствовал реальную угрозу расправы. Но опять, как и в самом начале военной карьеры, учеба не задалась — меньше чем через полмесяца он просит отпустить его в действующую армию, а когда не получает разрешения, самовольно покидает академию.
Дальше его начальником становится командарм Михаил Фрунзе, а комиссаром — креатура Фрунзе Дмитрий Фурманов.
В этом месте начинается «Чапаев».
Удивительное это было время. В кровавое время вдруг хлынули в жизнь слова. Из разных углов страны. Диалектизмы, провинциализмы будто почуяли новую эру, будто поняли: закончилась языковая монополия и все слова страны стали равны. Русские литераторы, кем бы они ни были в тот момент, оказались на бурном словарном перекрестке; кем бы они в тот момент ни служили, русские литераторы впитывали новые филологические реалии, завороженно следили за восходящими и нисходящими лингвистическими потоками, ловили их голыми руками, даром напитывались свежими терпкими звуками и смыслами. Все, кто мог различать, составлять, сопоставлять слова, вмиг сделались писателями — не было просто другого выбора.
И Дмитрий Фурманов стал писателем. Считается, что это он создал чапаевский миф. Его роман «Чапаев» в начале двадцатых — бестселлер, фильм по этому роману — легендарней заглавного героя. Почему-то только сейчас заметно, как это просто сделано, книга эта. Просто во всех смыслах. Конечно, главный герой сразу, с налета совпал с шаблоном, к которому не стесняясь и не скрывая стремился, — Пугачев, Разин. Роман неуловимо, но и очевидно напоминает «Капитанскую дочку». Пугачев-Чапаев и прекрасен, и ужасен. И сметлив, и низок, храбр и кроваво жесток. Вот говорят, практически документальный роман — да какое там! Это же чистый вымысел, это действительно как у Пушкина: метафора, миф, возвышенная тень главного героя. Все в этой книге подчинено ритму, которым заразился Фурманов на войне. Да и вообще, если разобраться, книга не совсем о Чапае — она об ужасе, о притягательности жестокости, о величии и привлекательности монстра. И поэтому роман получился, стал популярен. Фильм, на мой взгляд, вообще не про фурмановский роман, он вне эстетики, там, на мой вкус, всего-то пара планов красивых, действительно киношных. И одна правильная, красивая сцена — сцена гибели Чапаева в реке Урал.
Говорят, что на самом деле все было не так. Но если внимательно вчитаться в то, что об этом известно, получается, что это как раз самая правдивая сцена фильма. Да, точно не известно, как погиб Чапаев. Более-менее ясно, что сводный отряд казаков напал на Лбищенск, где дислоцировался штаб двадцать пятой стрелковой дивизии. Комдиву удалось бежать. Он был ранен в голову, потом в живот. Действительно, он вместе с горсткой бойцов (хотя почему горсткой — вроде около сотни красноармейцев удалось собрать) отстреливался до последнего, но иного пути отступления, кроме дороги к Уралу, не было. Бойцы прикрывали Чапаева, бойцы пытались переправить тяжелораненого командира через реку. Он либо утонул, либо умер на другом берегу. Либо, что менее вероятно, его схватили казаки и расстреляли. Но версия, что утонул, все-таки самая достоверная.
Эта гибель, эта сцена из фильма, чего греха таить, магическая. Это так правильно снято, что каждый раз, даже сегодня, напряжение не спадает: выплывет или нет? Мне и сейчас захотелось, чтобы выплыл. Черт с ним, пусть бы живым остался. А что с ним делать, с выжившим, — вот вопрос.
Если он когда-нибудь, конечно, выплывет. Помогать ему что-то совсем нет охоты. Пусть сам выбирается.
— Ну здорово, Федор Клычков!
Фурманов поднял глаза и обомлел. Нет, неправда — он окаменел, потому что предчувствия его подтвердились. Он ждал именно этой встречи, именно этот голос боялся и странно, болезненно желал услышать.
— Может, пригласишь присесть? Ноги у меня не казенные, одна вообще по кусочкам собранная, ты ведь знаешь, Федя.
Дмитрий Андреевич попытался взять себя в руки. Носком сапога он отодвинул новенький, как все в этом буфете около Драматического театра, венский стул — получилось довольно грубо. И дико.
— А, ну спасибо. Вижу, мы ролями поменялись: я теперь нежный и вежливый, а ты, комиссар, стало быть, мужлан.
Он сел и смахнул с льняной, некрашеной скатерти невидимые крошки. Фурманов ладонями обнял горячий от чая подстаканник, сделал глоток. Чай был именно таким, как он просил буфетчика, — на липовом цвете, с медом и лимоном. Невероятно дорогой, но что-то нездоровилось, хотелось быстрее согреться. До этой встречи. Теперь-то Фурманова бросило в жар. Где-то глубоко промелькнула совсем уж дурацкая мысль: как некстати он объявился, весь чай испортил, деньги только на ветер.
— А вы что же, тоже на «Жирофле Жирофля» были? — Более идиотского вопроса трудно было себе представить. Но Фурманова знобило, он и эти-то слова выдавил из себя с огромным трудом.
— А с каких это пор мы с тобой, Митя, на «вы»? Ты хочешь сказать, что не узнал меня. Так я не поверю. Я тебя и тогда насквозь видел, а сейчас-то уж, когда ты такой весь разнеженный и забуревший, подавно.
— Тот, кого я знал и на кого вы намекаете, геройски погиб. А если бы выжил, не стал бы прятаться по огородам, а продолжил бы сражаться за большевистскую власть.
— Эко тебя понесло, ты не болен ли часом? Сам ведь меня трусом и карьеристом обзывал в своих донесеньицах.
— Я и в лицо это говорил.
— Верно, говорил. Хотя это ты в угаре ревности, Митя, но по существу оказался прав. Я трус и подлец.
— Слушайте, я сейчас вызову милиционера. Зачем вы тут комедию ломаете, ради чего?
— А вот это хороший вопрос. Знаешь, когда вы отбыли с Наей из расположения дивизии…
— Не смей ее Наей называть, она для тебя Анна Никитична!
— А у тебя обида, смотрю, не зажила. Хорошо, пусть будет Анна. Так вот, когда вы уехали с супружницей, такая, знаешь, тоска навалилась. Я ведь все вспомнил, всю свою мирную жизнь, которая мне казалась пустой и плос-кой, как блин. Помнишь, я говорил тебе, что смелым-то я был как раз в те довоенные времена, голодные, суровые, но времена, где была и любовь, и дело настоящее. А став красным командиром, познав, можно сказать, почести, вообще славу, убедившись, что почти все вокруг — гнилые, слабые люди, даже мои бойцы и друзья, над которыми у меня была о-го-го какая власть; постигнув своим умом все это — вот тут я испугался по-настоящему. И Анна уехала… И ты — потому что хоть и с гнильцой, а был ты мне правильным другом, хорошим помощником да ратным товарищем. Кровь вместе пролили — я такого не забываю.
— Ага, и поэтому на жену мою глаз положил?
— Ну это кто еще на кого положил, это еще посмотреть да взвесить надо. Но погоди, не перебивай. Я тебе сейчас должен главное рассказать, то, что никому никогда не рассказывал. Мне без этого не жить.
Собеседник немного картинно уперся взглядом в пол, расставив широко ноги. Фурманов легко дорисовал шашку, которая лежала бы на левом бедре, новую, реквизированную наверняка папаху… Сомнений не было — перед ним сидел Чапаев.
— Так вот, я же загодя, за неделю почуял, что казара за мной придет. И что внезапно ударят, и что им буду именно я нужен. И такая пустота вдруг на душе. И главное, разведка ничего не говорит, нету у меня сведений, нет оснований усиливать охрану. И откуда ударят, вот вопрос? А без оснований серь-езных я же не могу выйти к бойцам и сказать: люди добрые, братья боевые, за Чапаем вашим смерть идет, надо Чапая спасать. Несолидно. Да и получаюсь я трусом тогда. Две ночи, веришь, не спал, прислушивался, выбегал среди ночи на улицу, якобы посты проверить, а сам на окраину выходил, всматривался. На третью ночь надоело мне это все. Я уже не сомневался, что удар будет, — так лучше я спасусь, обману врага, выжду момент и, когда они будут думать, что взяли Чапая, ударю внезапно. Такой был план. В общем, мы с Петром Исаевым все рассчитали. Нашли в полку бойца Карнаухова — он вылитый я, знает это, да еще за моей спиной изображает, передразнивает. Ну вот пусть и потрудится на благо командира. В общем, нарядили Карнаухова натурально Чапаевым и оставили ночевать в штабе. А я ушел в дом, на самом краю Лбищенска. Там поп с попадьей проживали. Тоже замаскировался… усы, понимаешь, сбрил, в походном мешке — форма, которую с расстрелянного казака сняли. Ну и затаился. У Петра твердые инструкции: если налет, Карнаухов как бы тайно бежит, а все бойцы его прикрывают, как меня, — Петро это должен организовать. В темноте (а эти сволочи ночью же нападут) да в суматохе не распознают — тем более Петро придумал сразу, как начнется, обмотать Карнаухову голову, будто его ранило. И все ладно в этом плане было, кроме одного. Я-то Петру сказал, что, пока они в штабе будут комедию валять, соберу пару сотен бойцов, тайно или под предлогом учения какого, выйду с ними в лес и затаюсь. Чтобы ударить в нужный момент. Но знаешь что, я не сделал этого. Я, знаешь, Митя, вдруг представил себе, что нету никакой вой-ны, что иду я вдоль берега реки и насвистываю. Рядом Пелагея, хоть какая из двух, а то и Настена — помнишь, рассказывал тебе, которая от жара померла. И так мне вдруг свободно и ясно все стало… В общем, никакого я отряда не собрал, а просто отсиживался у попа. Да и недолго пришлось ждать: когда они ударили, я переоделся, вскочил на кобылу с обмотанными для секретности копытами и тихонечко, леском выехал из Лбищенска. А там уже простая история. Прибился к санитарному поезду (пришлось в руку больную стрельнуть), решил в Москву — чтобы никакого фронта в помине. Деньжата кой-какие были, ценности тоже экспроприированные, на первое время хватило.
— Так чего ж не домой, почему жен не разыскал, детей?
— Да ну, смешной вопрос. Сразу бы поймали и к стенке — и меня, и их. А так — Чапай герой, а они — семья героя. И ты, Митя, надо сказать, очень своей книжкой им помог. А мне твоя писанина тоже, знаешь, понравилась. Я ведь в Москве не терял времени даром, на курсы пошел, подтянул образование, устроился в одну жилконтору — дом большой, в центре, партийные и военные вожди. А я кранами да раковинами занимаюсь. И не боюсь даже, что узнает меня кто-нибудь.
— Да ты, Василий Иванович, размордел, да без усов, да без шашки — никому в голову не придет, тут ты прав. Но если по совести, в чека тебя надо сдать.
— Этого ты не сделаешь. Ты же первым вслед за мной в расход пойдешь. Как же, комиссар проглядел контру да еще представил всесоветским героем. А Наечка как же, одна останется? Я ее сегодня видел на спектакле — расцвела пуще прежнего. Чего про тебя не скажешь. Ты какой-то зеленый, Дмитрий. Болеешь, что ль?
— Не твое собачье дело.
— Вот, узнаю комиссара. В общем, я так понимаю, Анна скоро придет — она же, небось, к артистам за кулисы пошла? Поэтому закруглюсь я. Теперь и ты помайся, чего мне одному тяжесть такую нести. Скажешь, за что, мол, ты-то в чем виноват? А вот не уехал бы, не сбежал бы из-за своей ревности дурной, остался бы со мною, глядишь, и не было бы ничего. Вместе бы полегли, геройски. Вот только кто об этом подвиге написал, а, Федор?
Чапаев легко поднялся и проворно вышел из буфета.
Фурманов только сейчас почувствовал, что рубашка под френчем промокла до нитки и его продолжает знобить. Он попытался сделать глоток, но чай остыл; более того, глоток показался ледяным, колючкой процарапал горло.
— Господи, да ты у меня совсем больной. Оставила-то на полчаса. Давай, пойдем домой, будем лечиться. — Ная была отчего-то взволнована, не смот-рела в глаза, мельтешила. А что если она столкнулась с Чапаевым? А что если она все знала и они встречались за его спиной все это время?
Фурманов тряхнул головой, пытаясь разогнать болезненный морок и сосредоточиться. Он понял, что в жизни наступает новый этап, может быть, самый главный и самый страшный этап в его жизни. Последний. Он попытался улыбнуться и медленно встал из-за стола.
— Да, пойдем домой, дорогая.
Колонка Николая Фохта опубликована в журнале "Русский пионер" №91. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
- Все статьи автора Читать все
-
-
16.07.2022Месть хаоса 0
-
08.07.2022Одиссей. Ευαγγέλιο 0
-
25.06.2022Кекс идеальных пропорций 0
-
17.05.2022Как мы все прозябали 1
-
08.05.2022Вавилов 1
-
30.04.2022Сотворение шакшуки 1
-
24.03.2022Король в пустыне 2
-
10.03.2022Баланда о вкусной и здоровой 10
-
23.02.2022Посмертный бросок 0
-
27.12.2021Котлетки для медитации 2
-
22.12.2021Одиссея «Капитала» 1
-
26.11.2021Порцелиновая справедливость 2
-
8
4400
Оставить комментарий
Комментарии (8)
«Русский пионер» №91 - Честное пионерское
-
-
Андрей
Колесников2 4882Танцы. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников2 9357Февраль. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников1 13797Доброта. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников1 15767Коллекционер. Анонс номера от главного редактора -
Полина
Кизилова14444Литературный загород
-
- Самое интересное
-
- По популярности
- По комментариям
Андрей Колесников 
Владимир Путин 
Ксения Собчак 
Майк Гелприн 
Алена Бабенко 
Василиса Володина 
Роман Бескровный 
Инесса Обратная связь 
"Слишком раскован" - это деликатно. Следовало сразу написать "развязен". Ведь речь идет об участнике гражданской войны в России, положившем голову на поле брани. Подчеркиваю: ни один участник гражданской войны - хоть красный, хоть белый - не заслуживает глумления над своей памятью, пусть это всего лишь стилистическое предпочтение автора. Не того размера трагедия. Но это по поводу текста. Вам же - успехов в творчестве. Будут теперь обращать внимание на ваши посты. Естественно в качестве читателя.
Жил-был паренек...
Лета летели быстро и долетались...
Жизнь закрутила паренька в водовороте своем...
Паренек носом хорошо работал и нос спасал его в водовороте жизни...
Достиг паренек высот высоких благодаря носу....
А на высоте высокой нос подвел паренька...
Фурманов появился в окружении паренька....
А может специально нос свел Фурманова с Чапаевым...
Кто об этом знает? Никто, кроме НОСА...
Свел, так свел...
Водоворот жизни закрутил двух людей...
Из водоворота жизни один вырвался...
А второй остался в водовороте том...
Новым людям - новые лидеры нужны...
Родил Фурманов лидера новым людям...
Родил и живем мы с тем, что нам родил Фурманов...
А что было на самом деле, так то знает только НОС человека по имени Чапаев...
А затем закрутил НОС людей с Лубянки...
Начали люди с Лубянки плодить для новых людей....
Что начали плодить....
Маленькие рассказы про то, что было и про то, что забыло быть...
Те маленькие рассказы зовутся анекдотами....
Так что дорога наша лежит на Лубянку...
На Лубянку до людей, которые решили подарить новым людям лидера по имени Чапаев....
Причину надо нам выяснить...
Причину ту, которая заставила людей с Лубянки сотворить лидера....
Причину познав -можно изменить водоворот по имени жизнь...
Жизнь - шутка чья та...
А коль шутка чья-та, то и шубка обязана быть у тебя от шутника.....