Классный журнал

Зов Люси

14 мая 2019 09:19

Обозреватель «РП» Александр Рохлин отправляется за Волгу, в глухие Керженские леса на глухариный ток. Посмотреть, послушать глухарей и по возможности ретранслировать. Теперь и читатели «РП» могут услышать зов весенней природы во всей ее неподдельности. И неукротимости.

Если весну не звать, она не придет.

Раньше как было? С наступлением времени, то есть когда терпеть зиму становилось уже невыносимо, начинали весну кликать, заклинать, звать… И петь особые песни — «веснянки». Про то, как солнышку бы пора выкатиться, на светел мир воздивиться, сердце девичье лаской согреть, молодцам в душу заглянуть, дух из нее вытащить и в ключ живой воды закинуть…

Кто-то из нас сейчас весну зовет? Кому-то требуется «дух из души вытащить» и в живую воду окунуть?

Молчание…

А ведь кто-то это делает. Творит подвиг в безвестии и без славы. Кликает весну. Зовет ее, родимую. И она к нему приходит. Как же без весны?

Если у людей все набекрень, то у птиц нет. Те еще помнят, что без весны, без тепла, без родной копалухи под боком не будет дальше жизни. Поэтому есть глухариный ток. Место особого заклятия-закликания. Токуют глухари в тоске по глухарочке-копалухе. Зовут ее, зореньку-ясынку. И когда та приходит, когда выберет себе по нраву доброго молодца с ажурным пером в хвосте и лучшей песней-клохчей в горле, тогда можно считать, что зима побеждена. А вместе с ней и хозяйка ее — смерть.

За тем и я ехал на ток. Посмотреть да послушать. Чтобы потом своей «глухарке» песню про весну спеть. Глядишь, и очнется от зимы. И люди меня добрым словом вспомнят. Я же герой — весну призвал.

Ток я выбрал особенный, заповедный. Где у нас глухарям и тетеревам особенно привольно живется — в Керженских лесах, за Волгой. Там их никто и не пугает — поскольку заповедник. И число их растет от года к году.

Велено было в пять утра прийти к мосту через ручей. С лыжами. Кем велено? Евгением Николаевичем Коршуновым. Главным по глухариному току в Керженском заповеднике. Пройти по указанной тропинке через две улицы поселка Рустай, выйти на набережную, а там мост. Я все равно заблудился. Потому что ощущение дремучести леса здесь катастрофическое. Даже на улицах поселка. Ты словно в космосе. И выхода нет. Но дышать очень даже можно.

Зато Коршунов чувствует себя как птица, свободная и неуязвимая. Лес и кормит, и защищает. И еще чем-то таким одаривает, что выходить из него не хочется. Вот и живет Евгений Николаевич словно на отдаленном кордоне всю жизнь. Ему уже под семьдесят, а на вид вообще возраст не определяется. И весь он подобранный и пружинистый. Такие люди усталости не знают. И по своим угодьям, в лесу, могут и с закрытыми глазами видеть — мышь не проскользнет.

Рустай — бывший поселок лесозаготовителей. В первой, дозаповедной жизни сквозь него шла узкоколейная железная дорога. Потом рельсы сняли, а насыпь осталась, и по ней стрелой летит дорожка на восток, к солнцу. А справа и слева то лес, то болото или то и другое вместе. И тишина, которую неподготовленному человеку трудно выдержать и осознать.

В конце узкоколейки, в проеме сосен было нарисовано солнце — мягкими оранжевыми карандашами. К нему-то мы и топали с Евгением Николаевичем. А он говорил:
— Глухарь прилетает загодя, вечером. Рассядется на сосне — ночует. А утром слетает вниз и начинает заводить песню. То клохчет, то бормочет, то посвистывает или щелкает. Ходит гоголем: грудь выпятит как гусар, хвост распушит и голову к небу задирает. Поди таким не залюбуйся! Ну-ка… тихо!

Мы остановились и замерли. Мне так хотелось услышать глухаря, что собственное дыхание казалось безобразно громким и навязчивым. Коршунов постоял несколько секунд и заметил:
— Нет никого. И вряд ли нам повезет. Слишком холодно еще. Вчера ночью до минус семнадцати прижимало. Не идет весна…

И хотя сообщение никак не обнадеживало, я вдруг почувствовал себя внутри совсем другой истории. Оказывается, можно услышать, как просыпается земля, как открываются запертые на зиму двери и через них, почти не слышно и не видно, просачивается новая жизнь, земля начинает оживать. И сдвигается время. И глухариный клекот тому самый верный признак.

— Даже дятел не долбит. Тоска… Не идет весна, — повторил Коршунов, и мы двинулись дальше.

Что во всей этой «тоскливой» картине удивляло, так это следы. Их было великое множество. Словно мы были не на особо охраняемой территории с закрытым входом, а в городском парке у станции электричек. И шлындали здесь все кому не лень.

— Это как раз глухарь кормился, — показывал Коршунов на темное пятно на снегу под одной из сосен. — Глухарь зимой сосновой хвоей питается и оставляет после себя следы сытного ужина… А это заяц… Здесь волк… А там лоси, — спокойно заметил Коршунов. (Мне кажется, что он ровен ко всем животным, кроме птиц.) — В первый год основания заповедника мы обошли всю территорию и не нашли ни одного лосиного следа или помета. А сейчас…

Тропинок со следами ног сохатого наблюдалось явно больше прочих. Они пересекали нашу дорогу и останавливались у молодых осин. Лось лакомился корой.

— А сейчас, спустя 25 лет, в заповеднике почти 350 лосей, — продолжал Коршунов. Впечатляет?

— А браконьеры?

— Вот этих как раз поубавилось… Была здесь история с одним. Убил лося. Мясо на себе тащил. Хоть и местный, но когда к Керженцу вышел, перепутал, в какую сторону река течет, и два дня по лесу плутал, пока его егеря не выследили… Он даже тушенку выбрасывал, а лосиное мясо тянул… Упорный…

— На продажу?

— Вряд ли… Так, от жадности.

Вообще, по рассказам, жизнь в Керженском заповеднике мирно-заповедной стала далеко не сразу. Это я, вновь прибывший, шел в восторженной тишине выкликать весну вместе с глухарями. Но чтобы эта тишина сложилась и звериные следы во множестве окружали лес, здесь пришлось повое-вать. С местным народонаселением… А кому понравится? Жил ты себе в глухомани, и лес своим считал со всеми его потрохами. А тут вдруг напасть: лес кончился, жить не на что и в лес больше пускают. Береги природу! Новые порядки местные встретили в штыки и частенько подпускали красных петухов заповедным властям… Но те, кто пришел сюда восстанавливать популяции лосей и выхухолей, победили. И в это даже не очень верится, однако факт.

Коршунов снова остановился и прислушался. Сосны поскрипывали от ветра. Какая-то птица чирикнула в лесу.

— Это синица-гаичка кричит, — тут же заметил Евгений Николаевич.

Глухарь же молчал.

— Здесь я их в прошлом году наблюдал, — сказал Коршунов и добавил вдруг: — А вот тут я медведицу встретил…

— Медведицу? — обомлел я и огляделся кругом.

— Она на дерево забралась, уселась попой на ветку и сидит. Оказывается, на соседнее дерево медвежата ее забрались, а она за ними приглядывала. Я час простоял, потом решил домой сходить за фотокамерой, вернулся и опоздал на несколько минут — ушли.
Мы шли по бывшей узкоколейке уже три часа, и ничего вокруг не менялось. Болота спали. Деревья скрипели. Коршунов рассказывал про лису, которая жила у него дома, почти как домашняя собака. И как он ее однажды потерял в лесу: набегалась и заснула лиса мертвым сном под деревом. А у лис такая особенность — во сне ничего не слышат, хоть за хвост тащи. И она не услышала, как ее домой звали. Вернулась в поселок только через две недели, тощая и грязная… Но потом, через какое-то время, все равно ушла — дикий зверь все же… Сама решила: погостевала и хватит.

Я шел и думал: зачем мне лиса? Мне глухарь нужен, как на картиночке, — с ажурным хвостом, красными бровями и чтобы весну кликал во все глухариное горло. Может, на него одного только и осталась надежда… Где весна?! А его все нет и нет. Что, мне самому весну звать? Неужели глухариное время еще не наступило? Значит, и весне еще рано приходить. В общем, горестные лезли в голову мысли. А тут еще начали мы проходить мимо выгоревшего в 10-м году леса — одни обгорелые палки. Совсем тоскливое зрелище. Только проводник мой не унывал. Он знал, что глухари рано или поздно прилетят. Но, видимо, не для меня.

— Я к птицам тянулся с четвертого класса, — как-то между делом сказал Евгений Николаевич. — Дед мой дома синиц держал… И я, видимо, насмотрелся, наслушался…
Мы прошли в тишине несколько шагов. И Коршунов добавил вдруг:
— А дед кулаком был. Когда за ним пришли, он на грушу в саду влез и всю ночь сидел. Его и не нашли. А утром он всю семью с места снял и в город увез. Так и выжили…

Без единого глухариного щелчка мы прошли четырнадцать километров до кордона Черноречье… Солнце скрылось где-то в облаках, и через минуту повалил снег.
Приехали…

— Чаю попьем, а там за нами и «Бобр» придет, — сказал Коршунов.

— Кто?

— Вездеход на гусеничном ходу.

И тут я увидел нечто невозможное. Этим невозможным был северный олень. Он стоял метрах в тридцати от нас и смот-рел прямо на меня. Без страха, внимательно и, я бы рискнул сказать, с нежностью. Я ни разу не зоолог, чтобы оленей в лицо знать, северный или какой-нибудь мадагаскарский. Но этого красавца я узнал сразу и безошибочно, можно сказать, сердцем. Которое от нежности вдруг помутилось. Бывает же такое… Потому что олень этот был из кино. Вернее, из мультфильма, который я смотрел тысячу раз. «Снежная Королева» Ганса Христиана Андерсена. У двух молодых березок в Керженском лесу стоял живой северный олень. Тот самый, андерсеновский, которого Герда выручила из разбойничьего плена, а он помог Герде добраться до замка злой королевы выручать Кая. Ошибки быть не могло. Но я все равно застыл, как Кай в ледяном замке, и задал вопрос уровня туриста на экскурсии:
— Кто это?

Ответ обескураживал:
— Это Люся.

— Люся?! А что она здесь делает?

— Живет со своей семьей.

— А откуда она взялась?

— Из Волоколамска.

И тут я сел на снег.

И тут — не вдруг, конечно, и все же — Люся пошла. Аккуратно ступила на вытоптанную в снегу тропинку и сделала несколько шагов, мягко перебирая высокими тонкими ногами. Этого оказалось достаточно, чтобы я понял две вещи. Во-первых, что ко мне лично пришла весна. Потому что если бы олениха Люся была женщиной человеческой породы, то за такую походку можно было бы смело делить королевство пополам. Но самое поразительное — я вспомнил историю и даже отчетливо увидел мгновенное кино почти полувековой давности, семейную легенду, где вот такая Люся — настоящая, рыжая и сокрушительно нежная — шла по улицам Москвы, а за ней выстраивалась кавалькада автомобилей и каждый восторженный глухарь пытался спеть свою лучшую песню. Но досталась она северному оленю, конечно. И что потом случилось…

Здесь я вынужден наступить песне на горло. И сначала рассказать, каким чудом в Керженском заповеднике вообще взялись олени… Они жили здесь, как и везде по Европе и в средней полосе России, включая Московскую область, в изобилии еще триста-четыреста лет назад. К двадцатому веку поголовье сильно сократилось, но все же продолжало существовать. После революции северные олени повсеместно, включая территорию Нижегородской губернии, были истреблены. Дикие остались в Европейской России в Архангельской области, Карелии, на Кольском полуост-рове и в Коми. Эта же участь постигла и Европу. Там диких северных оленей не осталось вовсе. Рассказывают, что для того, чтобы возобновить поголовье оленей, правительство Финляндии просило Леонида Брежнева открыть границу и пустить стадо на свою территорию. В чем им было милостиво, по-царски, по-соседски, не отказано. Колючую проволоку сняли (на время), и одно стадо советских диких северных оленей эмигрировало на Запад, приняв финское гражданство. От него по всем европейским зоопаркам разошлось потомство. И в последнюю очередь до нас дошло… В московский зоопитомник оленей завезли из Финляндии. А зоопитомник этот находится в… Волоколамске. А в Керженском заповеднике решили подвиг совершить и возобновить поголовье оленей с нижегородской пропис-кой. И всей этой истории с картинками всего несколько лет. Привезенные из Волоколамска олени дали первое потомство в 2016 году. Они живут здесь в трех воль-ерах в разных час-тях заповедника. Одну семью можно увидеть в эко-центре, а остальные от посторонних глаз скрыты. Ведь конечная цель эксперимента — выпустить на волю оленье стадо. Для этого необходимо довести его численность до двадцати пяти голов. Вернуть природе ее же. А нам — почувствовать хрупкое, но столь необходимое состояние динамического равновесия (умная фраза не моя, но списана с информационного стенда в эко-центре заповедника. — Авт.).

Да. И пережить встречу с Люсей…

Мы вошли в вольер с мешком ягеля для Люси и ее родственников. Самцы набежали быстро. Человеку в заповеднике они доверяют. А Люся осторожничала, вышагивала за сеткой с высоко поднятой головой, увенчанной короной — соцветием тонких рожек. Оторвать от нее глаз было невозможно. Ожидание весны, зов весны, ее приход и полный цвет весенних надежд — все в ней умещалось. Дико, легко и непринужденно. Словно никогда по-другому и не было. И не стояли Керженские леса пустыми, без оленей, последние сто лет.

Люся не по земле ходила своими четырьмя копытцами, а по воздуху. Она вышла из-за загородки к кормушке, посмотрела на меня нежными карими глазами и склонилась к ягелю.

— А чего это она всех осторожнее? — спросил я.

— Беременная же… — ответил Коршунов.

Беременная Люся… Кино про рыжую Люсю из города Химки, которая однажды весной шла по улице Горького. Про ее походку на шпильках и процессию экипажей с обалдевшими водителями… Проходочка стала семейной легендой. Поскольку один из случайных прохожих, увидев Люсю, потерял голову. А Люся эту голову подняла. И стала тому прохожему женой, а мне — мамой…

За нами действительно приехал гусеничный вездеход Горьковского автозавода по имени «Бобр». И он потащил нас назад, в Рустай. Я увидел на обочине черный куст. Но когда мы приблизились к нему, куст встрепенулся и отпрыгнул в сторону, раскрыв крылья и ажурный хвост. Это был глухарь. Первый, весенний… Вылетел на разведку. Значит, скоро начнется.

Колонка Александра Рохлина опубликована в журнале "Русский пионер" №90. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все