Классный журнал

Как я отрекся от Джордано Бруно, но потом все исправил

18 марта 2019 09:18

Действующий следопыт «РП» Николай Фохт делает это не только в номере, посвященном шансу: он давно и методично дает истории шанс стать лучше, человечнее, что ли. История исправляется, работает над своими ошибками. А следопыт — над своими.

Дошла очередь и до Джордано Бруно.

Хотя, если быть точным, с него все и началось.

Именно его я хотел спасти в первую очередь. Потому что он пострадал за Землю. С младых ногтей, из учебника, из народной молвы и Детской энцик-лопедии известно: Джордано Бруно сказал, что Земля, во-первых, круглая, во-вторых, вращается не только вокруг своей оси, но и вокруг Солнца, а не наоборот.

Но и даже не за это пострадал Джордано Бруно, а за то, что не отрекся от своих убеждений, как какой-нибудь Галилео Галилей. Который отказался, хотя и с фигой в кармане, от гелиоцент-рической схемы. Ну что значит «какой-нибудь» — великий ученый. И да, не с фигой в кармане: он сразу и изначально готов был от всего отрекаться, он не собирался соперничать с инквизицией, с мировым католицизмом. Он вообще был очень современным, Галилео. Ради большого дела, ради науки и (возможно) пользы для учеников он впрямую ничего не говорил; он открыто шел на компромисс; он безо всяких экивоков писал эзоповым языком и даже выпус-тил книгу про вращающуюся вокруг Солнца Землю с объяснением, что этот научный труд развенчивает всякое коперниканство. Он хитрил, он выворачивался, он остался жив.

И, кстати, сделал для науки немало. Правильно, надо сказать, поступил. Да, он был очень современным, с той поправкой, что, каждый раз отрекаясь, никого вроде не оклеветал, не подставил, взял грех только на свою душу. В этом он был анахроничен и архаичен, безусловно.

Джордано Бруно совсем не такой. Были приступы малодушия (ну, исходя из интерпретаций современников и позднейших исследователей), были компромиссы — а в результате все равно герой и мученик. Можно сказать, ни за что. За убеждения, в которых мало кто разбирался, которые разделяли считанные единицы. Он тоже не предал дела своей жизни, он искупил его смертью, которую, получается, ею же попрал.
Он остался в веках, как говорится.

Но и Галилей остался. Вот ведь незадача: один поступил как герой, другой как обычный, заурядный человек. Один прошел сквозь гонения, пытки и ужасную смерть, другой, в общем, тоже пострадал, но его не пытали, не травили, не держали восемь лет в тюрьме, а поместили под домашний арест — говорю же, наш современник.

Просто одного надо спасти, а другого не надо.

Так вот, первый, кого я хотел спасти, был Джордано Бруно. А отрекся я от него, потому что вдруг обнаружил, что сожгли его не за науку. Даже если мельком ознакомиться с биографией Бруно, станет ясно, что он пострадал именно как еретик и отступник, по религиозным мотивам. В дошедшем до нас приговоре нет даже слова про его научные взгляды. Хорошо, достоверно известно только об одном пункте приговора из восьми — Бруно обвинялся в том, что «объявил: величайшее кощунство говорить, будто хлеб пресуществляется в тело». То есть насмехался над важнейшим католическим обрядом, таинством. Ясно, что он троллил не Бога, а церковь, не веру, а глупость религиозных, церковных извращений. Ну, как он считал. Потому что он, например, не верил, что Дева Мария могла родить девственницей и от Святого духа, не верил в Троицу, не верил в воскрешение Христа. Он его вообще считал магом — за чудеса, что, согласимся, вполне логично. И ладно бы не верил — Джордано Бруно не умел держать язык за зубами, он, даже когда носил свой доминиканский хабит, кощунствовал среди братства. А уж в светских одеждах и подавно не стеснялся в высказываниях. Он вообще, как я понял, пытался учинить раскол в уже пару раз расколовшемся христианстве: Бруно описывал новую церковь, не похожую ни на лютеранскую, ни на кальвинистскую; церковь синтетическую, которая спокойно принимала в лоно свое науку, которая могла приспособить для своих нужд взгляды, враждебные христианству, — например, как я понимаю, Джордано Бруно верил в переселение душ. Не верил в воскрешение Иисуса, но верил в переселение души в тело другого, нового, народившегося человека.

В общем, судя по всему, обвинили его в клерикально-идеологическом терроризме, его взгляды на устройство физического мира были отягчающими.

И, кстати, то, что Земля круглая, все уже более-менее знали — из-за Колумба и других путешественников, которые ее обогнули.

Короче говоря, я как-то слабоумно фыркнул: да ты и вправду был еретиком, Бруно! По законам того времени тебя правильно сожгли. Вот если бы за круглую и крутящуюся Землю…

Стыдно сейчас. Хотя есть сторонники и такого подхода: мол, развели тут антимонии, присвоили незаслуженно звание великого ученого. А на самом деле раскольник, бунтарь, хуже Эразма Роттердамского. На святое, одним словом, покусился. Богохульник и кощунец, верующих, конечно же, оскорбил. Но я все-таки думаю, что во все века критерии для добра и зла были неизменны, это нравы менялись. В чем разница? Если просто: всегда убить другого за его убеждения (да и вообще убить, в мирной жизни, даже казнить по суду) считалось злом; унизить человека — зло; украсть хоть кольцо, хоть идею — зло, и так далее, можно даже сказать, по заповедям. Нравы — да, нравы позволяли это терпеть. Но нельзя, считаю, сказать, что убийство во времена Ивана Грозного отличалось каким-то особым пониманием или, точнее, одобрением от убийства или любого другого злодеяния сегодняшнего.

Кровавое христианское мракобесие, нравственные преступления нашей цивилизованной религии нечего оправдывать — клеймить безо всякой скидки на времена! И Бруно спасать: он был великим человеком, он был героем, участь его сравнима с судьбой Жанны Д’Арк — не менее драматична, не менее несправедлива.

Господи, как все они похожи! Жанна, Парацельс, Вийон, Бруно — изгнанники, изгои, провидцы, гении. По житейским меркам, думаю, непонятны, неприятны, «с характером», как говорят в народе о любом выбивающемся из общего ряда.

О нем известно вроде бы достаточно, но, конечно, крайне мало. Родился в Ноле, юг Италии, недалеко от Неаполя. Семья небогатая, хотя дворянская; отец, Джованни, — отставной военный, знаменосец — настолько бедный, что вынужден вести хозяйство на маленьком земельном участке — овощи-фрукты; настолько бедный, что из развлечений детства Филиппо (светское имя Бруно, в честь деспота, короля испанского Филиппа II) — бесплатные прогулки с отцом по пересеченной местности и любование окрестными красотами: рядом Везувий, где-то тут, по легенде, могила Вергилия; настолько бедная семья, что поступает Филиппо в неаполитанский монастырь святого Доминика — потому что бесплатно. Таким образом, Филиппо после пострига становится братом Джордано, доминиканским монахом соответственно.

По окончании монастырской учебы становится священником в провинциальной Кампанье. Служит мессы, пишет свою странную, литературно-философскую литературу. Отличается не только памятью, но и опасным поведением: из кельи своей вынес все иконы, оставил только распятье. Ну и опасные, богохульные разговоры. Это, конечно, ересь. Назначается даже специальное расследование. Бруно бежит в Рим, потом на север Италии, оттуда и вовсе в Швейцарию, в Женеву, где его зачисляют в Женевский университет. Тут правят бал кальвинисты, реформаторы. Бруно сначала счастлив (избавился от католиков-мракобесов), но почти сразу несчастлив. Реформированное учение оказалось чуть ли не более догматичным, чем то, от которого он бежал. Он спорит с кальвинистами, говорит опять совершенно кощунственные речи и снова сбегает от греха. Во Францию.

Тут спокойнее, можно заняться работой. Он читает лекции об Аристотеле и, заработав известность, перебирается в Париж, в Сорбонну. Служит преподавателем, он автор научных работ по мнемонике, искусству памяти, а точнее, запоминания. Именно это уникальное товарное предложение, мнемоника, делает его знаменитым. Люди хотят запомнить все: Библию, бухгалтерские книги, венки сонетов, все, что им нужно и не нужно. Как Джордано Бруно. Видимо, искушение стать всепомнящим настолько велико, а книги по мнемонике для того времени настолько увлекательны (предположу, что скорее загадочны), что не удержался даже король Генрих III. Некоторое время Бруно обучает его — видимо, не слишком успешно. Не знаю, лукавил ли брат Джордано или действительно считал, что метод подходит всякому. Разумеется, потренировать память, вообще головной мозг можно, но сверхспособности даются свыше, тут ничего не поделаешь. Несколько лет, короче говоря, Бруно живет спокойно, пользуясь привилегиями монаршего наставника, а потом снова вступает в конфликт с местными теологами на почве Аристотеля (Бруно его критиковал, конечно) и уезжает в Англию.

В свите французского посланника он проводит некоторое время в Лондоне и Оксфорде. Потом привычно ссорится с местными. Но самое главное, в Лондоне он вхож к Елизавете и использует эту привилегию, чтобы склонить королеву к гелиоцентрической системе. Точнее, гелиоцентрическая система Коперника стала как бы научной, математической точнее, базой философии (а может, теологии) Джордано Бруно. Вселенная бесконечна, Земля в движении — она вращается вокруг своей оси и вокруг Солнца, планет во вселенной множество, миров, подобных нашему, тоже не счесть. Бог есть природа, природа, а значит, и Бог — во всем. Но это не дядька на облаке, Бог, он вовсе не предопределил любую судьбу, он не контролирует каждую каплю дождя и каждую морковку на огороде. Он только затеял этот мир, а дальше мир развивается по своим законам. Где, например, вещество не возникает ниоткуда и никуда не пропадает, его, вещества, Бога, всюду во вселенной единое количество. В этом смысле Бог един, и ни в каком ином.

Тут я, конечно, увлекся интерпретацией, но уж больно все это складно и увлекательно. И прогрессивно для шестнадцатого века. Хотя какой там шестнадцатый. У Лукреция в «Природе вещей», да и у прочих эпикурейцев все это сказано до новой эры. И про сохранение энергии, и про именно природный механизм, который управляет нашей жизнью. Законы природы, а не Бог (в случае с Лукрецием — боги). И самое главное, не Бог, единый в трех лицах, правит нашими поступками. Мы сами за все в ответе. Срезаю, упрощаю, но ведь все именно так. И получается, мне кажется, что Создатель — всего лишь код, фигура речи, псевдоним для неразгаданной к тому времени, да и непознанной сегодня причины жизни, первого импульса, Большого взрыва. То есть сегодня мы эти слова произносим как бы с гордостью — мол, посмотрите, мы смогли найти компромисс между духовным осмыслением мира и его материалистическим, истинно научным. Но все это было сказано две тысячи лет назад и как минимум повторено, уточнено более чем четыреста лет назад. И тогда, в эпоху Возрождения, и сейчас, в век толерантности, нет-нет да и закрадется мысль: а что, действительно христианство, эта прогрессивная, эта монотеистическая, авраамическая эта разновидность культа, затормозила научную мысль на два тысячелетия? А как еще объяснить? Что мы выиграли от всего этого воинствующего единобогоборства? Веками до него человечество развивалось такими темпами, до которых новейший мир только к Возрождению дорос. Ну да, распадались великие империи, но прогресс, как ртуть, переливался в новый сосуд, в новую цивилизацию. И лишь единая и прогрессивная религия остановила развитие человечества, отбросила его (чуть не сказал «в средние века») в примитивную эру. Где человеческое достоинство и свобода ничего не значат без одобрения власти и толпы.
Уф!

Короче говоря, два английских года — расцвет литературного и философского творчества Джордано Бруно. Тут написаны главные его вещи: «Пир на пепле», «Изгнание торжествующего зверя», «О бесконечности Вселенной и мирах» (какое название, душа поет, не хуже, чем «О природе вещей»!), «Тайна Пегаса», «Киленский осел», «О героическом энтузиазме». Ну да, главные и по-своему прекрасные произведения. Свои философские и даже научные воззрения Бруно излагал в яркой, безусловно литературной форме. Диалоги, беседы, аллегорические периоды и притчи — автору так было способней выражать взгляды, да и тренд такой был. Беседы с самим собой, с адвокатом дьявола, плюрализм. А может быть, Джордано Бруно хотел сложные свои умозаключения упростить, чтобы они легче воспринимались? Я вот именно этой версии буду придерживаться, она мне и поможет в конце концов.

Дальше — немецкий период. Транзитом через Париж в Германию. Майнц, Висбаден, Марбург, Виттенберг, Прага, Гельмштедт, Франкфурт-на-Майне. Шесть непростых лет, отсутствие стабильной работы, а значит, безденежье по большому счету. С другой стороны, свобода — вот что дала Германия.

А Италия эту свободу отняла. Бруно принимает приглашение венецианца Джованни Мочениго обучать того все той же мнемонике. Теперь считается, что Мочениго изначально был агентом инквизиции, он намеренно провоцировал Бруно на кощунственные заявления, а когда ученый почувствовал неладное, просто запер его в подвале, а потом сдал инквизиции. Мучили Бруно сначала год в венецианской тюрьме, потом, после того как он пообещал раскаяться, только поговорив с самим папой римским, отдали в руки самой страшной, римской инквизиции. Семь лет тюрьмы, которые включали пытки и унижения. Требовали просто отступиться, покаяться. Конечно, не факт, что после покаяния не казнили бы, — просто казнь была бы без мучений, может быть. Свидетелей обманом заставляли оговаривать Бруно, доставали оригиналы, рукописи, которые подтверждали авторство скандальных, кощунственных книг. Хотя, кажется, достаточно было улик, найденных еще в келье доминиканского монастыря, — чтобы отлучить, распять, сжечь.
Ему предъявили эти восемь мифических пунктов. Кстати, я нашел версию этого приговора — в кино про Джордано Бруно, которое снял Джулиано Монтальдо. Продюсером был Карло Понти, оператором — Витторио Стораро («Последнее танго в Париже», «Апокалипсис сегодня»), композитором — Эннио Морриконе, в главной роли — герой спагетти-вестернов Джан Мария Волонте — и состав ничего себе, и фильм неплохой.

1. Плохо отзывался о Папе и церкви.
2. Поставил под сомнение девственность Марии.
3. Отрицал воскрешение плоти.
4. Сказал, что Христос не сын Бога, а всего лишь маг.
5. Написал, что существует множество бессмертных миров, а Земля вращается вокруг Солнца.
6. Сказал, что не верит в воскрешение и в ад и что даже дьяволы спасутся.
7. Что магия возможна и даже апостолы были магами.

Вообще-то семь получилось, но смело прибавляем ересь про хлеб, который пресуществляется в тело, — и получим искомое число обвинений. Гипотеза, с одной стороны, безусловно верная, с другой стороны, проверить ее нельзя. Все перечисленное Бруно говорил, про это и соответствующие доносы есть. В доносах одного Мочениго сформулировано в два раза больше смертельных ересей. Да одних только книжек лондонского периода достаточно, чтобы сжечь, одного «Изгнания торжествующего зверя» достаточно. Но сжечь не значит опровергнуть, как гениально и, такое впечатление, хладнокровно заметил Джордано, выслушав вердикт. И они действительно больше боялись, зачитывая приговор, чем Бруно, его слушая. Им не нужен был приговор, не нужна была казнь, им нужно было отречение. Бруно разгадал, конечно, это и решил выиграть битву. Семнадцатого февраля тысяча шестисотого года на площади Цветов он победил. Это была абсолютно философская жертва, это был космический акт. Все хотели, чтобы он остался жив, а Джордано Бруно хотел остаться правым. Они проиграли, он победил. После этой казни, как всегда, всплеск реакции, запретили даже не запрещенного все это время Коперника, сломали Галилео Галилея (хотя он и не думал сопротивляться), но это уже агония. Католики проиграли, они разоблачили сами себя.

Только цена, как всегда, слишком большая. И мы сейчас все исправим.

В общем-то, я уже неплохо тут ориентируюсь, в Европе Средних веков и Возрождения. Накопил за время странствий карт, в записной книжке десятки адресов: отели, постоялые дворы, крестьянские дома, холодные и темные городские квартиры. Люди, конечно, разные, в смысле из разных эпох, редко когда доведется пересечься вдругорядь. Но уж если выпадет такая возможность, если по плану надо еще раз навестить знакомую местность — это счастье. В обычной-то жизни приедешь повторно, ну, скажем, в Вильнюс и уже чувствуешь себя в своей тарелке и даже больше — хозяином положения. Вещи в чемодане отборные, ни грамма лишнего; все забегаловки проверены, избранному куску рот только радуется. Есть любимые маршруты, важные мес-та. И все-таки — никакой ответственности, туризм и путешествия в чистом виде. Сплошная радость.

С другой стороны, Лондон пятьсот восемьдесят девятого сильно изменился с моего последнего посещения в шестьсот тринадцатом. Пустовато пока еще. Но тут намного спокойней, чем на материке.

Только-только открылась «Роза» — первый специально построенный театр. Еще один признак возрождения и стабильности. Недолго думая, отправился к нему, покрутился там, поговорил со сторожем, купил булку свежайшего, но грубоватого хлеба у благообразной старушки — она предлагала еще пару луковиц или яблок — да кислого молока. Короче говоря, все, что надо, выяснил часа за четыре. На следующий день я занял столик в «Якоре». Ждал я с нетерпением, с волнением даже небольшим. Как Штирлиц в «Элефанте» ждал свидания с женой, как я в «Zur Letzten Instanz» ждал самого Штирлица. И радостно, и тревожно было на сердце. Ни малейшего сомнения в успехе и жуткое волнение перед разговором. И еще я боялся его пропустить: юноша ведь совсем, а ведь я знавал его уже зрелым, полноватым, лысоватым мужчиной.

Он влетел в «Якорь», и я сразу его узнал.

Ну хорошо, ничего он не влетел. Зашел вальяжно, и за вальяжностью виделась неуверенность. Мне даже показалось, что у него в кармане нету даже пары монет на пинту пива. Он поискал глазами знакомых и, не найдя никого, пристроился почему-то у самого входа, не за стол даже — какая-то табуретка. На этом убогом квадратике разложил все, что нужно для раскуривания трубки: кисет, тампер, шомпол и даже, как я понимаю, ершик достал. Аккуратно, плавно, в три приема набил недорогую глиняную трубку с длинным мундштуком. Встал, взял с соседнего стола свечку и прикурил. «Надо ему огниво подарить, что ли», — зачем-то про-мелькнуло в голове. Он несколько раз затянулся и поставил трубку на табуретку. В этот момент я и решил действовать.

— Сударь, а не изволите ли присоединиться к моей скромной трапезе? Вы ведь актер, не так ли?

Он вспыхнул и посмотрел пристально, тревожно.

— Вы чего или кого ищете, сударь?

— О нет, прошу прощения, не с того начал. Я ищу Уильяма Шекспира. Мне кажется, вы подходите под описание, которое у меня есть.

Шекспир даже как будто обрадовался, когда услышал свое имя.

— Забирайте это свое курение и подсаживайтесь за столик, у меня к вам есть дело.
Красивая сцена, думал я. Желтый, похожий на искусственный свет от свечей и лучи солнца из мутного окна смешивались и давали волшебный эффект, как в фильмах Карвая. Полумрак и отчетливая ясность. Шекспир жадно хлебает пиво и ест ростбиф прямо с ножа.

— Как, говорите, его зовут, этого вашего поэта?

— Поэт, философ, умнейший человек своего времени. Просто пишет такие как бы диалоги. Хотя и для театра у него есть. Джордано Бруно. Неужели не слышали?

— Итальянец? А что, в Риме есть театр? Ставили вашего Джордано? — Шекс-пир ушел от ответа.

— Нет, не ставили, в том-то и дело, что просто поставить это сложно. Тут нужна переделка, вы же с этим хорошо справляетесь?

— Что есть, то есть. А он сейчас в Лондоне? Нет? Это хорошо, не будет требовать долю за сюжет.

Я промолчал, потому что в этом обстоятельстве крылось продолжение моего плана.

— Как вы говорите, «Пир на пепле»? Что-то слышал, кажется. Памфлет, против католиков? Публика не захочет такое смотреть. Публика любит про свою жизнь, любая публика, простаки и богачи.

— Там не только и не столько про католиков, это, скорее, научный трактат. Но там есть и английские нравы, охота высмеивается, например.

— О, это смело. Если смешно, пойдет.

— Ну вот насчет того, смешно или нет, не уверен… Но вообще, все как бы на парадоксах построено, понимаете, Уиль-ям? Пир в первый день поста…

— Я знаю, что такое пепел.

— Ну да. Это как бы такой пир во время чумы, — сорвалось у меня с языка.

— О! Неплохое название. А значит, половина дела. И про чуму у нас любят не меньше, чем про пожар или про кровосмешение.

Ладно, ничего, для хорошего дела не страшно. Александр Сергеевич и сам эту вещицу у шотландца стырил, так что в некотором смысле историческая справедливость.

— И кроме всего прочего, это абсолютный скандал. А вам и нужен сейчас скандал. Скандал — это слава. Вы с этой пьесой твердо войдете в репертуар «Розы», да и себе роль выпишете. Вот, гляньте, я набросал подстрочник.

Больше всего я боялся, что Шекспиру станет неинтересно. Вещь и правда тяжелая.

— Да… Тоска, конечно. Но мысли есть и правда свежие. Только сюжет нужен.

— Ну, это ваше дело. Не знаю, может быть, все эти люди выброшены на необитаемый остров кораблекрушением. И они вынуждены философствовать.

— Нужна девица, без девицы мы эту философскую тягомотину не про-дадим.

— Да делайте что угодно. Только помните: там мало что есть от пьесы, но там золотые сентенции, мысли великие. Это же сенсация, вот это, где это… ага, вот: «Прошу вас, синьор Ноланец, позвольте мне выслушать соображения, по которым вы считаете Землю движущейся». Представляете? Тут речь пойдет о теории Коперника, по которой Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот. Да и вообще, всего Аристотеля разносят в пух и прах.

— А Ноланец — это кто, из текста как-то не совсем понятно?

— Ну, это сам автор, он из Нолы, это рядом с Неаполем.

— Ясно. Нет, мне вот это место больше понравилось: «Ведь существует бесчисленная масса таких людей, которые заранее полагают, что они обладают знаниями, и считают себя достойными, чтобы их постоянно выслушивали; как вы видите, все университеты и академии полны этими Аристархами, которые не уступят даже пустяка самому Зевсу Громовержцу». Хлестко! Это подойдет. Ладно, я покумекаю, в неделю управлюсь.
Шекспир написал «Пир во время чумы» за два дня. Это была история, как четверо джентльменов и одна леди бежали на корабле из Лондона от чумы. Попали в кораблекрушение и оказались на расчудесном, сказочном острове, где вдоволь еды, экзотических фруктов. В водах не только рыба, но и русалки, а из леса нет-нет да и выглянет сатир. Самое прекрасное, что диалоги Бруно почти дословно перенесены на этот остров, а мысли о движении Земли, о свойствах материи даже развиты, легко и талантливо. Хотя бруновский текст вложен в уста зануды-философа, но это уже не важно.

— Я показал «Чуму» Филиппу Хенслоу, а тот, конечно же, приме «Слуг лорда-адмирала» Эдуарду Аллену. Они в восторге, послезавтра приступаем, сделаем за месяц.

— А вам-то там роль досталась?

Мне показалось, что Шекспир смутился, но может быть, я ошибся.

— Предложили сыграть Волумнию, это та, которая с ними увязалась. Роль хорошая, яркая, характерная. Как для себя писал, — усмехнулся драматург.

Он не знал, что на премьере в «Розе» будет Джордано Бруно.

Да, я перехватил Джордано в Праге. Огорошил известием, что в Лондоне ставится пьеса по мотивам «Пира». Сначала Джордано рассвирепел, но все-таки согласился меня выслушать.

— А что тут плохого? Этот парень, Шекспир, только с виду неотесан, он гений, в нем есть природный ум, дар не только лицедея, но и литератора. Я видел пьесу. Конечно, она учитывает нрав толпы, она сделана, чтобы понравиться публике, но, маэстро, не вы ли сами облекаете свои великие мысли в легкую форму? Вы хотите, чтобы вас поняли все, кто умеет читать. Но с Шекспиром и с его театром вы идете дальше, много дальше — вы будете понятны совсем простым людям, неграмотным даже. Вообразите, бакалейщик или кузнец станут разбираться в устройстве мира лучше, чем хваленый богослов на университетской кафедре! Это ли не победа? Вообще, мне кажется, вам надо ехать туда, в Лондон. Положа руку на сердце, именно в Лондоне было лучше всего. Вы много писали, к вашему голосу прислушивались, там все было не напрасно. И главное, сейчас там можно многое сделать. Тот же театр. Пусть он будет кафедрой просвещения народа, человечества. Вместе с Шекспиром создадите прекрасные спектакли. Только подумайте, можно ведь написать пьесу о жизни на другой планете, можно вообще изобразить на сцене ход небесных тел и светил. Это революция в искусстве, драматургии, философии, наконец. Можно целый театр для этого придумать и название дать какое-нибудь хорошее, со смыслом — «Глобус», например. Ведь когда читаешь — одно, когда видишь своими глазами и слышишь своими ушами — совершенно другое. Вы мечтаете в Италию? Вы вернетесь в Италию, но вернетесь победителем, вернетесь героем, а главное, вы сделаете огромное дело для всего человечества. Отложите это возвращение. Ну хорошо, не решайте сейчас, не заглядывайте так далеко — но на спектакль по «Пиру» вы же должны явиться! Поставить на место английского писаку, посмевшего сделать из вашего трактата какой-то там спектакль. Ну, в конце концов, гонорар потребовать — это ведь надо сделать?

Через три недели мы были в Лондоне. Джордано присутствовал при абсолютном триумфе «Пира».

На следующий день мы уже оба сидели в «Якоре» и с нетерпением смотрели на входную дверь. Во взгляде Джордано было любопытство. Это хороший знак, подумалось мне.

Колонка Николая Фохта опубликована в журнале "Русский пионер" №89. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все