Классный журнал

Великая декабрьская

15 февраля 2019 09:18

Волю в революции обнаруживает штатный следопыт «РП» Николай Фохт. А обнаружив, принимает в ней участие. Читатели «РП» знают, что Николай слов на ветер не бросает и если берется за дело, то доведет его до победы. Новая — вольная — версия восстания декабристов. «Минуты вольности святой».

Даже не знаю, что с ними делать.

Я понимаю, что эволюция взглядов, меняющаяся историческая перспектива, вообще, критический подход, обнуление и обновление данных никого не щадят. Я и сам порой грешу: так и хочется c высоты прожитых лет, подкопленного опыта кинуть взгляд в прошлое и иронически ухмыльнуться. Как-то все убого у вас там было, серо, мелковато. Ну неужели не хватило смекалки не наделать глупостей, неужели сил недостало построить по уму, устроить без огрехов, поступить подальновидней? Сильны мы задним умом, это правда. Хорошо, что у некоторых хватает самообладания, здравого смысла, терпения и благородства одернуть себя вовремя, взять в руки и ничего не сказать; не сказать глупость, которая не то что через несколько лет — минут через десять будет звучать бессмысленно и высокомерно.

Но что с ними делать, с декабристами этими?

В прошлом веке, непросвещенном и замкнутом, все было ясно: герои. Вышли на площадь, захотели дать народу счастье, продвинуть Россию на сто лет вперед. Речь шла о свободе: свободном слове, свободном суде, вольном крестьянстве. Не воры и разбойники, как Разин да Пугачев, а образованные, опытные, осведомленные офицеры и гражданские, соль земли. Ну да, далеки от народа, ну да, разбудили Герцена, да, предвосхитили, напророчили Октябрьскую революцию. Тогда, в моем прошлом веке, в моем маленьком, несчастном, запутанном и рахитичном веке, это все было романтично, это был подвиг, это была жертва. И казалось бы, на века этот подвиг и эта жертва. На века и не напрасна.
А вот теперь, когда я посмотрел на декабристов отсюда, из века свободного, огромного, распахнутого на весь земной шар, на все времена и эпохи; из века, устремленного в космос, обнаружил, что не все так просто. В самих декабристах и в самом восстании ничего не изменилось, а вот в послушном русском мире отношение к этим людям и к этому событию стало другим. Я своими глазами видел и ушами слышал, как самые что ни на есть интеллектуалы, борцы с поверхностным мышлением и псевдонаучными теориями отчитывали несчастных участников бунта как мальчишек. Да как они посмели ничего толком не подготовить: не согласовали планы, не прочертили четкие схемы захвата Зимнего, Петропавловки и Сената; а Трубецкой вообще не вышел на площадь; а Пестель собирался стать диктатором на десять лет, кавказцев выселить в Сибирь, а евреев под конвоем в Турцию. В последние годы несколько познавательных фильмов про декабристов снято. Там тоже им пеняют за то, что покусились на святое — на власть, царя и отечество. Мол, обманным путем заманили русских наивных солдат на Сенатскую площадь, где многие и полегли, а Каховский вообще Милорадовича в спину убил. Ну и, разумеется, Трубецкой не только не вышел, а спрятался в доме австрийского посланника в России, где его нашли всего испуганного и растерянного. А, да, и на площади Трубецкой был, только на Дворцовой, а не на Сенатской, — слушал, как Николай читал народу свой манифест о восшест-вии на престол. Рылеев быстро во всем сознался, Пестель, оказывается, тоже, тот же Трубецкой охотно выдавал товарищей. Каховский в последний момент отказался убивать царя (и зачем-то пальнул в Милорадовича). Якубович отказался брать Зимний и вообще в последний момент стал провокатором: курсировал между царем и восставшими зачем-то (от страха, подразумевается), разнося неверную информацию, пока сами восставшие не попросили его убраться, а то пристрелят. И все они были масонами. И мало кто говорил по-русски, в основном по-французски и даже по-английски. И ясно ведь как день: тайные общества, выход на площади, революции до добра никогда и никого не доведут, особенно Россию. Да и вообще, зачем нужны были эти декабристы, когда и Александр I, и Николай I, не говоря уж о Константине, да и о резервном Михаиле, — сплошные либералы, не хуже какого-нибудь Муравьева или Волконского. Александр вообще много сделал: еще до разгрома Наполеона и заграничных походов русской армии (которые, как принято считать, повлияли на умонастроения офицеров и открыли им на многое глаза) издал указ о вольных хлебопашцах, по которому, в принципе, крепостной мог получить вольную от барина, при обоюдном согласии. Другое дело, что при Александре I воспользовались указом полпроцента крепостных. Декаб-ристы, среди которых было много дворян, тоже не спешили отпускать на волю своих работников — и это теперь им тоже припомнили.
В общем, никакой романтики не осталось — просто смутьяны, недальновидные, праздные (даром что заслуженные вояки, а некоторые просто герои), бессмысленные. Еще чуть-чуть, и скажут: хотели пропиариться на царской присяге, хайпануть на временных трудностях и недоразумениях внутри семьи Романовых. Да и вообще, с ними еще по-божески обошлись. Не пытали, повесили только пятерых, хотя достойны смертной казни были многие. Что плохо повесили (у троих оборвались веревки), так это тоже показатель гуманного к тому времени государства — первая казнь за пятьдесят лет. Камеры — со всеми удобствами. Писать и читать — пожалуйста. Вся знать с молчаливого согласия власти смогла перед этапом уладить имущественные дела — наследство, дарственные. Солдат только слегка побили палками, а в основном послали служить на Кавказ, в горячую точку.

Грех жаловаться, одним словом. И не приведи господь, если бы они исполнили свои злодейские планы и захватили власть. Вот тогда зло и восторжествовало бы.
Ну им что с ними теперь делать?

Я ведь вижу, чувствую, что они правы, что они почти все верно наметили и вовремя все решили. И крови не хотели, и не власти жаждали, а действительно благоденствия. По большому счету, они власть хотели передать профессионалам. Если разобраться, уникальный случай, чтобы заговорщики такого масштаба не рвались к власти, а действовали согласно убеждениям, даже больше того — идеалам. В России такого точно не бывало, ни до, ни после. Да и, как ни странно звучит, такого подготовленного мятежа не бывало. Дворцовые перевороты не в счет, там локальная уголовщина, никакой политики; Разин и Пугачев — воровские бунты, самозваные захваты трона, сплошное предательство. А тут стройная, чего бы там ни говорили, структура, тут многолетняя эволюция, дееспособные и влиятельные участники. Если чуть вникнуть, если даже поверхностно ознакомиться, станет ясно, что, во-первых, все было очень серьезно и толково — вплоть до самого последнего дня, во-вторых, победа декабристов была очень реальна. Мне даже кажется, реальней было победить, чем проиграть это сражение.
Но они умудрились именно проиграть.

Вот я и говорю: что с ними делать? Как их спасти? Надо ли их спасать? И вообще, лучше ли стало бы в России жить, если бы декабристы реализовали задуманное?

Для начала, конечно, надо разобраться. Быстро, но и с погружением. Фильм «Звезда пленительного счастья» поможет не очень — там все клипово, обрывисто, будто специально для подтверждения мысли о спонтанности и несерьезности событий. Будто единственной движущей силой был немотивированный какой-то романтизм, стремление к недостижимым и чуждым ценностям — свободе, равенству и братству. Ну и для того, чтобы жены проявили себя с лучшей стороны: отреклись, пожертвовали, уехали за смельчаками в Сибирь.

Как будто действующие лица заботились лишь о создании красивого сюжета для русской истории, уникального, но совершенно абстрактного. Короче говоря, фильм на редкость современный.

А как на самом деле? На самом деле все вроде бы именно так и было, но с нюансами, которые и решают.

Русские войска изгнали Наполеона и дошли до Парижа. Там придумали для французов «бистро» (знаю, что миф), пошумели, попраздновали и вернулись домой. Считается, что зарубежный этот поход солдаты и офицеры использовали в каком-то смысле как ознакомительный круиз. В те времена, мол, даже знатные дворяне редко бывали за границей. И вот увидели победители, «как там живут», на каком уровне экономика и гражданские свободы, и после этого дома им стало некомфортно, захотелось «как там». На мой взгляд, военизированное знакомство с Европой свою роль сыграло, но не это было главное. В конце концов, во-первых, за границей представители высшего сословия и так бывали, во-вторых, образования, осведомленности им хватало и без победы над Наполеоном, чтобы понять, что Россия «на сто лет» от Европы отстала, в-третьих, самое главное, вернулись герои. Это значит — воодушевленные мужчины, в самом расцвете, преимущественно прекрасно образованные, имеющие вес в обществе, которым любое дело по плечу. Как бывает после всякой войны, в жизни мирной трудно сразу найти место, да и темперамент требует настоящего, опасного и полезного дела.

И они его нашли. Точнее, сами себе придумали.

В восемьсот шестнадцатом был организован «Союз спасения». Основатели — восемь гвардейских офицеров, почти все — родственники. Муравьевы, Муравьевы-Апостолы, Лунин, Пестель, князь Трубецкой, Глинка. Политическая программа — отмена крепостного права, упразднение самодержавия, преобразование политического устройства России в конституционную монархию, реформа в армии (уменьшение срока службы солдат — как минимум). И название агрессивное, и программа по тем временам радикальная, и люди серьезные. Вот скажут: серьезные, радикальные, а тянули почти десять лет — чем до декабря двадцать пятого занимались, на кухнях, то есть в салонах да ресторанах, витийствовали, шумели? Да вот не совсем так. Еще одно (для меня) доказательство, что как раз пустая болтовня, шумиха, самоутверждение им не нужны были. В России после войны вроде бы дело сдвинулось с мертвой точки. Почти в России: Александр I разрешил, можно сказать, благословил работу польского сейма. То есть в империи возникла экспериментальная территория, где функционировала практически конституционная монархия. И сам император российский прозрачно намекал, что, если этот политический эксперимент будет успешным, то же самое произойдет и в остальной, основной России. Разумеется, я упрощаю, но в том числе и отношение Александра к Польскому царству, за монархической частью которого присматривал брат русского императора великий князь Константин, заставило прогрессивную русскую общественность поверить в царя. Из «Союза спасения» возник «Союз благоденствия» с более широким составом и лояльной к самодержавию, как бы сейчас сказали, конструктивной повесткой. Решено было всячески помогать правительству на пути (как думалось) прогрессивных реформ. Вектор не изменился: конституционная монархия, отмена крепостного права, гражданские свободы и т.п., — но методы предполагались мирные, гуманные, просветительская тактика была выбрана. В этот период, с восемнадцатого по двадцать первый, члены общества именно что действуют: разъясняют свою позицию, готовят общество (узкое, высшее и светское, разумеется) к предстоящим переменам, внедряются в исполнительную власть, чтобы на собственном примере, собственными делами бороться с коррупцией (в широком смысле слова). Иван Пущин совершил карьерный дауншифтинг, став судьей Московского надворного суда, чтобы в этой системе был хоть один человек, который не берет взятки (это произошло, правда, уже в двадцать третьем году, но такие дела быстро и не делаются; инерция как раз из восемнадцатого года). Члены общества сознательно и скоординированно придерживались тактики «маленьких дел»: продвижение ланкастерского обу-чения (это когда бесплатно базовым знаниям обучались несколько самых талантливых учеников, а те, в свою очередь, передавали полученные знания прочим, большему количеству (мне кажется, такая или подобная система и сегодня существует); выкуп крепостных крестьян, над которыми нависла угроза, или выкуп талантливых творческих людей (крепостными были не только крестьяне) — актеров, поэтов. Члены «Союза благоденствия» и дружественных обществ не скрывали своих просвещенных взглядов, Александр I читал «Законоположение Союза благоденствия», обсуждал его с братом, Константином. Вот говорят, оставил без внимания, не пресек, потому что мягок был. А чего там пресекать, если это была, по существу, лояльная программа, которая, во-первых, была полезна, во-вторых, поддерживала имидж России как просвещенного, европейского государства, прогрессирующего год от года.
Если внимательно и беспристрастно посмотреть на деятельность «Союза благоденствия» и его филиалов, станет ясно, что работа проделана большая и, главное, правильная, грамотная даже с политической точки зрения.

Но потом все сломалось, скомкалось.

Александр продолжает поддерживать работу польского сейма (хотя и предостерегает его от излишнего либерализма), но в России вообще никаких преобразований не планирует. Может быть, испугался волны европейских революций (Испания, Греция), некоторые из которых завершились победой повстанцев. Хотя странно, конечно: революции и возникают из-за дефицита свобод; чтобы предупредить социальный взрыв, можно и нужно как раз эти свободы дать, а не консервировать ситуацию. Это кажется очевидным, но ведь и сегодня все происходит именно так: режим спасается консервативной реакцией вместо того, чтобы сделать простой и понятный (а главное, назревший) шаг вперед — на волю. В двадцатом году — знаковое и достаточно жестко подавленное восстание Семеновского полка. В общем, иллюзии разрушены, маски сорваны, всем, кто этим озабочен и интересуется, ясно: самодержавие само себя не упразднит и даже не улучшит.

Повестка меняется: «Союз благоденствия» распущен, возникает сначала «Северное общество», потом «Южное общество». Конституцию первого пишет Никита Муравьев (цель — конституционная монархия), «Русскую правду», программный документ второго, — Павел Пестель (цель — построение республики). Считается, что программа «Северного общества» мягче программы «Южного», да и состав «Северного», которое базируется в Санкт-Петербурге, более гражданский — в «Южном» бал правят исключительно офицеры. Снова опуская подробности и рассуждения о программных различиях, надо сказать главное: оба тайных общества и сеть их филиалов конкретно и определенно нацеливаются именно на свержение самодержавия, на переворот, на революцию. Даже в «Северном обществе», несмотря на зафиксированное положение о конституционной монархии, допускается физическое устранение самодержца. И начинается, может, не очень интенсивная, но системная и планомерная работа по подготовке переворота.

И тайны из этой работы особо не делается. Александр знал о целях революционных обществ, но до поры ничего не предпринимал. Предположу, что не из-за беспечности или мягкотелости. Возможно, вопреки сегодняшним оценкам, ситуация как раз была революционной. И царь, вероятно, опасался, что какие бы то ни было репрессивные меры запустят необратимые революционные процессы. Может быть, он не верил, что гвардейцы решатся на бунт, может быть, он полагал, что новые общества вырулят на тактику «Союза благоденствия». Он, скорее всего, не знал, что одним из планов предполагалась не только его ликвидация, но и физическое устранение всей царской фамилии — чтобы никто не мог претендовать на реставрацию самодержавия в России. Это был один из вариантов плана Пестеля. По другому сценарию, императора и всю семью необходимо было переселить в Форт-Росс, на тогда еще русскую Аляс-ку. Но вообще, конечно, само по себе цареубийство было не главным — эка невидаль! Век, примыкающий к декаб-ристам, пережил не один дворцовый переворот и цареубийство, кому, как не Александру I, это не знать. Смысл был именно в публичности, в открытости революции. Хотя и кровопролития допустить мятежники не хотели.

Как всегда, долгое планирование перечеркивается в одночасье непредвиденной ситуацией. Внезапно умирает Александр I. Корона должна перейти к брату, Константину. Но Константин не хочет быть царем, в семье на этот счет уже есть твердые договоренности: наследником станет третий брат, Николай. Но договоренности эти не публичные, официально Константин заявлений не делал. Войска, Государственный совет, Сенат и Синод присягают Константину. Он так и не отрекся официально, как положено, но и царствование не принял. Двенадцатого декабря Николай готовит манифест восшествия на престол. Переприсяга назначена на четырнадцатое.

Ситуация междуцарствия подтолкнула декабристов выступить немедленно. Сыграть на неразберихе, заставить вой-ска не переприсягать, а Сенат — принять их, заговорщицкий, манифест. В котором и объявлялась конституция — со всеми вытекающими.

Да, не исключалось убийство царя, Николая в данном случае. А там уж Бог знает, как пойдет.

О восстании все известно в подробностях, почти без разночтений.

Проспали, привели войска к Сенату, когда тот уже принял присягу Николаю.

Каховский не застрелил Николая, отказался.

Якубович Зимний брать отказался.

Назначенный руководителем, «диктатором» переворота Трубецкой вышел не на ту площадь.

Мятежники окружены и расстреляны.

Погибло более двух тысяч; гражданских, зевак — большинство, как обычно.

Руководитель «Южного общества» Пес-тель ничего про восстание не знал, но был накануне арестован.

Восстание Черниговского полка и подавление этого восстания.

Следствие, аресты, наказание. Пятеро повешены, часть заговорщиков сосланы на каторгу, офицеры разжалованы до солдат, солдаты высечены и отправлены на Кавказ.

Жены декабристов, мемуары Трубецкого, «Во глубине сибирских руд», «Звезда пленительного счастья».

Все реформы отложены на целое поколение. И все равно в семнадцатом следующего века — кровь, диктатура, убийство царской семьи.

Одни говорят, декабристы напророчили, надоумили большевиков — те прямо по их лекалам (точнее, по Пестелю) кроили. Но есть ощущение, что наши, отечественные, русские ужасы двадцатого века можно было купировать успехом декабристского восстания. Тем более теперь мы знаем, что точно ничего не выиграно от подавления восстания. И почему сейчас так модно проклинать революцию? Кровь — это когда революция несвоевременна, раньше или позже срока. Когда вовремя, революция исключительное благо, закономерный, естественный исход политического кризиса, прививка от деградации государства, экономики, общества. Да, потрясение, но без потрясений нет движения вперед; собственно, любой прогресс — потрясение; обретение свободы — огромное потрясение; наконец, осознание, что ты наконец свободен, — шок. Все дело, конечно, в простом выборе: или ты хочешь быть свободным, или не хочешь. На одной чаше весов застой и мракобесие, на другой — движение вперед, развитие, движение вверх, космос. Третьего не дано.

Но черт возьми, как им помочь?

Я хотел сделать все точно и политически грамотно. Не лететь сломя голову в Питер и вместо Сергея Петровича Трубецкого возглавить бунт, разбудить всех пораньше и часа в четыре уже быть на Сенатской. И не с тремя тысячами лейб-гвардейцев и гусаров, а с пятью-шестью тысячами. И еще полк на Зимний — Якубовича убедить, что так рано его там никто не встретит и кровь проливать не придется. Николай блокирован в апартаментах. Дальше как по маслу: пришедшие к семи часам сенаторы в полной растерянности зачитывают конституционный манифест, Николай отрекается. Дальше по Муравь-еву с пестелевскими включениями. Объявление свобод, Учредительное собрание и так далее.

Нет, так не пойдет, риск все равно огромный. Потому что не Трубецкой, так Рылеев сдаст назад и весь военный план полетит к чертям.

Я хотел фундаментально, на века.

Мне был нужен профессионал. Смелый, либеральный, осведомленный. Владимир Пастухов, доктор политических наук, советник председателя Конституционного суда России, но и профессор University College London. От Владимира Борисовича мне нужна была грамотная политическая программа, реальный и осуществимый план действий по реорганизации политического строя после победы. Я хотел, чтобы профессор подсказал эффективные шаги политического строительства, которые можно было бы адаптировать для участников заговора — чтобы снять идеологические противоречия «Северного» и «Южного общества» и заставить их работать вместе. Что-нибудь из реальной политики захотелось мне, прививку, может быть, даже циничного, прагматичного подхода — вот что нужно было, на мой взгляд, заговорщикам.

Владимир Борисович выслушал меня и не отказался. Только взял пару дней подумать. Конечно! Дело-то серьезное, но и великое. Я буквально воспарил, я уже видел, как внимательно слушают меня и умудренный Трубецкой, и импульсивный Рылеев, и благоразумный Пущин; даже холерик Якубович слова не проронил, даже непредсказуемый Каховский теребит галстух и кивает в такт — я зачитываю основные положения новой концепции. Как уж я к ним проник, в тайное их общество — дело десятое, не впервой. И дело налаживается, И Пестель обнимается с Рылеевым, и Трубецкой с Волконским пьют шампанское за безусловно успешное разрешение всех сомнений; и даже Лунин приехал послушать новых, реальных идей.

Ответ Владимира Борисовича опустил меня на землю.

— Николай, с одной стороны, я сторонник сценарного взгляда на историю. С другой стороны, полагаю, что в подавляющем большинстве случаев история сама производит выбраковку плохих сценариев, оставляя только единственно реалистичный вариант развития событий. Точки, когда реально имелся конфликт нескольких жизнеспособных сценариев и история могла пойти иначе, если бы кто-то был умнее, хитрее и так далее, случаются крайне редко, и восстание декабристов не из их числа. Его поражение было предопределено, что не умаляет моего восхищения их нравственным по-двигом. Поэтому я не могу подсказать им ничего, что привело бы их к политическому триумфу. Даже если бы кавалергарды, столкнувшиеся с Николаем нос к носу, тут же застрелили его, — самый разумный совет, который я могу из себя выдавить, — то и это, с моей точки зрения, в конечном счете не привело бы к достижению целей, которые они перед собою ставили. Эти цели были недостижимы в той России с тем уровнем развития общества. И уж тем более мизерное значение имели на этом этапе разногласия между южанами и северянами, Пестелем и Муравьевым. Уж если, встретив бе-зоружного императора в самом начале бунта, не решились в него выстрелить, то о какой решительной победе можно говорить? Для победы им пришлось бы залить Россию кровью так, как не снилось бы большевикам. Никто из них не был к этому готов — и может быть, слава богу… Ключевой проб-лемой России того времени, как, впрочем, и двести лет спустя, остается наличие огромного, нерастворенного пласта неолитического крестьянства, которое на любую либерализацию режима отвечает пугачевщиной или, используя гораздо более емкое выражение Юрия Пивоварова, — дуваном. Это неолитическое крестьянство не встраивается ни в какую сложную форму социальной организации, кроме естественной иерархии насилия, которую, собственно, и представляло (и до сих пор представляет) русское самодержавие. То есть предел их успеха, их политический потолок был таким же, как сегодня у Алексея Навального: заменить одного царя (династию) на другого. Может быть, этот новый царь мог попытаться на десяток-другой лет ускорить освобождение крестьянства, и то я в этом сомневаюсь. Даже сегодня, после 200 лет исканий и катастроф, задача вырваться из этой исторической колеи кажется почти неподъемной. Но тогда это была чистой воды утопия. Если бы каким-то чудом они стали властью, у них было только три судьбы: скурвиться и повторить все ошибки свергнутой монархии с еще большим провалом, продержаться какое-то время и пасть под страшным ударом контрреволюции, которая погрузила бы Россию в летаргический сон хуже николаевского, или самим затопить страну в кровище, что, скорее всего, привело бы к ее распаду. Увы, хорошего варианта я не вижу.

У меня, честно скажу, опустились руки. Я даже перезвонил Владимиру Борисовичу, чтобы уточнить, что такое неолитическое крестьянство (ну да, неразвитое, патриархальное) и дуван (дележ добычи, в нашем случае — награбленного; экспроприация). И на всякий случай, на будущее, поинтересовался, а что бы он нынешней оппозиции посоветовал, — втайне надеясь, что смогу все-таки перенести этот совет на декабристов. Владимир Борисович сказал просто и применительно к современности вполне справедливо: нельзя быть хорошим политиком и не очень хорошим человеком. Нельзя разделять политику и обычную жизнь. Как и в жизни, политик должен уметь договариваться, не делать ради достижения даже благой цели того, что в обычной жизни считается низким, непозволительным для приличного человека.

Профессор никаких имен не называл, но, кажется, я понял, о чем речь.

Одно плохо: декабристам это знание никак не поможет. Они-то как раз были благородны и в жизни, и в своем фатальном заговоре.

И в царя кавалергард не выстрелил, когда мятежный полк столкнулся с ним на пути к Сенатской, именно поэтому, кстати.

Как им помочь?

— Михаил Сергеевич, ну что скажете?

Павел Иванович был заметно взволнован. Парадный мундир был ему как будто тесноват. Он даже, мне кажется, поглядывал, как такие же сидят на остальных участниках разговора — Сергее Ивановиче и Михаиле Павловиче. У тех он никакого дискомфорта не замечал и от этого нервничал еще больше.

Большого труда стоило мне устроить эту встречу в Варшаве, во дворце Борха. Точнее, в ресторане «Hotel d’Europe» на Мёдовой. Долгие переговоры в Тульчине, экстренный созыв «Южного общества» и решение ехать к Лунину, в Варшаву. Признаться, я немного схит-рил — начал все переговоры еще до скоропостижной кончины Александра I, где-то за неделю. Мне помогло, что до Тульчина дошли слухи о тяжелой болезни императора. Ну как дошли: у таганрогского дома губернатора Попкова, куда привезли больного императора, дежурил офицер Черниговского полка; это я попросил его туда негласно приставить. Как только доктор вынес неутешительный диагноз, он галопом, не щадя лошади, помчался в Тульчин. Через сутки был у Пестеля и рассказал все, что видел своими глазами. Все было готово, и час спустя мы уже гнали верхом в Варшаву. Таким образом, адъютант великого князя Константина Павловича Лунин знал о смерти императора через двое суток. В Санкт-Петербург скорбная весть придет только через шесть дней — это наш запас времени.

— Господа, я не отрекаюсь от своих убеждений, хотя, как вы знаете, от тайных дел давно отошел. Меня смущает, что какой-то неизвестный доселе фрачник, штатский человек, привел всех вас в такое возбуждение. Не хочу ничего сказать, но уж больно похоже на подставку, la provocation.

— Михал Сергеич, дорогой, мой человек свидетельствует, что почивший в бозе государь на смертном одре получил донесение о делах нашего общества и самолично отдал приказ о моем аресте и аресте наших товарищей. Уверен, Николай Павлович, стань он царем, ухватится за любую зацепку, чтобы дискредитировать не брата своего, конечно, но любого близкого ему человека, — ваша жизнь и свобода, таким образом, также под угрозой.
— Я ничего такого не боюсь и ничего худого не сделал.

— Но замышляли, положа руку на сердце, Михал Сергеич. — Это Муравьев-Апостол поднялся из кресла и приблизился к Лунину. — Вы же знаете, что даже умысел на цареубийство — это казнь. А уж про ваши намерения сразу все вспомнят, не заблуждайтесь. Да и не в этом дело, мы никто тут смерти не боимся, — уж больно выгодный момент, да и план, который изложил этот, как вы выразились, фрачник, толковый, более чем.

— И еще одно обстоятельство. Знаю достоверно, от Трубецкого. Северяне потеряли всякую осторожность. Боюсь, используют коллизию, которая наверняка возникнет с утверждением нового императора, — выведут полки. Вот уж кровь прольется. А тут все тихо, ко всеобщему удовольствию. — Пестель наконец, кажется, забыл о тесном мундире и впервые улыбнулся.

— Предположим. Николя, изложите еще раз, что мы должны сделать.

Мой замысел был, как мне казалось, прост и изящен. Нужно явиться в Бельведер, резиденцию командующего польской армией, практически наместника России в Польше великого князя Константина Павловича. Всем известна его фобия, что придушат его, как батюшку, — а тут боевые офицеры при полном параде. Он испугается, конечно же. Михаил Сергеевич Лунин, близкий и доверенный человек, сообщит о смерти Александра и тут же предложит идеальный план. Всем известно, что царствовать Константин не хочет, да и не может — дал слово матушке, брату, что отречется. Отречение и произойдет, только с пользой для отечества. У Константина есть прекрасная возможность сделать то, на что его венценосный брат так и не решился, — дать России свободу. Кортеж великого князя тотчас отправляется в Москву, где его высочество заявит, что принимает корону. В Санкт-Петербурге не с руки, опасно, но и не в Варшаве же. Так вот. В Москве Константин принимает присягу тамошнего дворянства, всех расквартированных военных частей. И всей южной группировки — Черниговского полка, может быть, еще каких-то сил, которые уже направились в Москву и будут стоять в Белокаменной сколько потребуется. В столице тоже присягают Константину. А на следующий день великий князь оглашает манифест, дарующий народу конституцию (все-таки я убедил Пес-теля, что конституционная монархия самый лучший вариант). Ну вот и все. Дальше предстоит работа, большая работа, господа офицеры. Строительство прекрасной России будущего. Все, как вы хотели.

В кабинете ресторации повисла ти-шина.

— Я знаю князя, он хочет в Варшаве. Ни Москва, ни Петербург ему не по душе.
Ну как сказать Лунину, что Варшава и убьет Константина: в тридцатом вспыхнет восстание, князь бежит, подцепит холеру в Витебске и умрет в муках.

— По манифесту он даст свободу Польше и вернется сюда с триумфом. Исполнит свой монарший и гражданский долг, отречется потом хоть в пользу Михаила. Остаток дней проведет в Варшаве — героем, а не наместником.

Заметил, как у Пестеля загорелись глаза: свободная Польша его слабое место.

— Так когда идем?

Все облегченно выдохнули.

— Немедля. — Бестужев-Рюмин вынул из сумки карту Варшавы. — Километ-ров семь по набережной, верхом через двадцать минут будем во дворце.

— А я думаю по Маршалковской, по улочкам Воли предпочтительней: путь короче, да и скрытней. На набережной посты, зачем привлекать лишнее внимание. — Лунин, разумеется, знал Варшаву лучше остальных.

Решение было принято, но четверо офицеров замерли над картой, как будто в ней могли разглядеть свое будущее.

Я незаметно выскользнул из залы и вышел на морозный воздух Мёдовой. Мне-то что там разглядывать, я будущее знал. И оно мне нравилось.

Колонка Николая Фохта опубликована в журнале "Русский пионер" №88. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все