Классный журнал

Винсент несмываемый

05 декабря 2018 12:08

После ряда блистательных исторических спасений мужественный следопыт «РП» Николай Фохт пришел к идее спасать не только жизни великих людей, но и великие произведения искусства. Новый поворот рубрики начинается здесь и сейчас. Подарок читателям.

Такое хорошее дело нашел, важное и красивое. Под ложечкой сосет в предвкушении, ноги сами несут к цели, а руки берутся за тяжелую работу, чтобы скорее расчистить путь и совершить невозможное.

Я решил подарить человечеству картину Караваджо. Не новую, конечно, ту, которую украли в октябре тысяча девятьсот шестьдесят девятого года из часовни святого Лаврентия, Oratorio di San Lorenzo, это в Палермо. Картина хорошая, большая, почти два метра на три. Написана в начале семнадцатого века. Она висела над алтарем и являлась доминантой. Ну, бросалась сразу в глаза. «Рождество со святыми Франциском и Лаврентием».

Загадочная, детективная история. В двух словах: работали профессионалы. Хотя это сейчас так говорят, раньше подозревали новичков — мол, неаккуратно, варварски вырезали холст. И еще какую-то утварь драгоценную украли. Теперь, наоборот, утверждается, что холст был вырезан с хирургической точностью, а утварь украли для отвода глаз, чтобы навести на ложный след. Судя по всему, ложный след возник, даже не один. Все были, конечно, уверены, что полотно украла мафия. По некоторым свидетельствам, «Рождество» демонстрировали на съездах «козы ностры» в доказательство сицилийского своего могущества. Потом прошел слух, что мафия как раз картину не уберегла — она-де хранилась на ферме в хлеву (что с криминала возьмешь) и холст обгрызли свиньи. Или крысы.

Потом возникла версия, что хоть и мафия приложила руку, но все-таки для какого-то богатого коллекционера; даже эксперт был выписан из Швейцарии — он увидел шедевр и прослезился. Правда, это не помешало рекомендовать мафиози разрезать холст на несколько частей, чтобы надежно переправить на материк.

В настоящее время все намного оптимистичнее: есть мнение, что картина жива, говорят, ее след отыскался в одной «восточноевропейской стране». Но все покрыто завесой тайны и флером мифов и легенд.

«Рождество» оценивается в двадцать миллионов долларов. Входит в десятку самых разыскиваемых произведений искусства во всех рейтингах.

Да и вообще, сама история возникновения замечательная. В том смысле, что страшная и зловещая. Караваджо написал ее в изгнании… Да в каком изгнании — в бегах, скрывался от правосудия в Палермо, зарезал кого-то по своему обыкновению. Наверное, чтобы не умереть с голоду, написал «Рождество». А потом, отсидевшись, как он думал, вернулся в Неаполь, где его избили в пьяной драке. Ну или что-то в этом роде. Вскоре Караваджо умер, так что «Рождество» — его последнее крупное полотно.

Ну разве не прелесть? Смотаться в Палермо шестидесятых, предотвратить злодеяние в совершенно романтических обстоятельствах — в тот день, точнее, ночь был страшный ураган, буря. Как? Да что я, не смотрел, что ли, «Двенадцать друзей Оушена» или «Аферу Томаса Крауна» в разных вариантах не видел, не знаю разве, как шедевры крадут? В крайнем случае организую прихожан, крепких и добрых сицилийцев, устроим дежурства (на полицию, разумеется, никакой надежды, коррумпирована с ног до головы, от мала до велика). Ну и в решающий момент вспыхнут вдруг в ночи прожектора, а может, и факелы полыхнут, завоет сирена, оставшаяся еще от гражданской обороны, — отобьемся, не пропустим бандитов к святому.

Очевидно, меня идея спасения Караваджо и его «Рождества» захватила всецело. И в такие минуты особенно остро хочется поделиться радостью, получить одобрение, а может быть, воспользоваться дельным, профессиональным советом. Я сразу вспомнил, что есть такой человек — Армен Апресян, искусствовед, писатель, страстный, но и тонкий пропагандист живописи и вообще искусства. К нему я устремился радостно, предвкушая интересную, содержательную беседу, предугадывая мудрые и квалифицированные подсказки.

Я даже не мог предполагать, что наша встреча все перевернет, вообще все.

Армен встретил мою декларацию о необходимости спасения «Рождества» благосклонно, но сдержанно.

— В данном случае все просто: такие кражи просто так не совершаются — для случайных жуликов вещь слишком громоздкая, то есть был очевидный заказ, — твердо заявил он. — Соответственно, можно предположить, что она до сих пор хранится где-то в тайном хранилище набожного (или неравнодушного к творчеству Караваджо) мафиози. — По горячим следам Армен раскрыл преступление. — И спасать тоже несложно: перестрелять воришек к чертям собачьим, да и все. Там же явно человека три было. Ну, может, чуть больше. Хотя… стрелять в церкви — это как-то безнравственно. Полиции, как мне кажется, сообщать бесполезно: все они там, в Палермо, повязаны, уж тем более в конце шестидесятых. — Армен быстро сделал мою работу, будто читал мои мысли, особенно про полицию.

— Есть версия, что крысы и свиньи сожрали холст. А то и на кусочки его разрезали. — Я невпопад пытался проявить знание предмета.

— Конечно, все может быть, но в версию с крысами верится с трудом. Скорее уж в случайных жуликов поверю. На куски разрезать — просто глупо. Такие вещи не воруют для продажи по частям — это же не бриллиант крупный. Любому знатоку сразу станет понятно, откуда взялась эта мастерски написанная головка Мадонны или, скажем, изломанная фигура ангела.

— Но это чуть ли не участник всей этой операции рассказал, мафиози.

— Ну да, я читал эту историю, она пару лет назад, по-моему, всплыла. Но представляется весьма странной. То есть логика предполагаемого заказчика не вполне ясна: во имя чего организовывать такое технически сложное дело? Без конкретного заказа продать такую работу можно только за копейки.

— Максимум за одну десятую цены, — вставил я.

— Вполне возможен такой сюжет, — уверенно продолжал Армен. — В цент-ре истории будет какой-нибудь потомок близкого друга и постоянной модели Караваджо — Марио Миннити (он, конечно, не очень с женщинами общался, но мало ли чего спьяну не учудил). И вот этот персонаж возжелал во что бы то ни стало поиметь работу Караваджо, а выбор пал именно на «Рождество». Соответственно, обратился к представителям сицилийской мафии, и дальше понеслось. А путешественник во времени может либо преступников с оружием в руках останавливать, либо заказчика подручными средствами вразумлять — это уж как получится. Главное — не допустить выноса «Рождества» из церкви: воры же вырезали его, поэтому урон (пусть и небольшой) был нанесен. Лучше без этого обойтись, как мне кажется.

Я видел, что Армен Апресян переигрывает меня на моей же территории. Но вдруг мой собеседник нанес удар, которого я не мог ожидать.

— Все это интересно, причем весьма, но выбор Караваджо и «Рождества» кажется мне не вполне очевидным. Мне думается, лучше взять сюжет с уничтоженными картинами Винсента Ван Гога.

— Уничтоженными?

И Армен Апресян открыл мне вот какой сюжет.

Живя в Париже, Ван Гог частенько захаживал в кафе под названием «Тамбурин», что находилось на бульваре Клиши. Этим заведением, столы в котором имели форму барабанов, а стены были увешаны тамбуринами с картинками и стихами, подаренными клиентами, владела итальянка Агостина Сегатори. Подробности ее отношений с Винсентом покрыты мраком, но, судя по всему, в течение какого-то времени она была его любовницей. В какой-то момент Ван Гогу удалось убедить Сегатори украсить «Тамбурин» его картинами. История эта закончилась печальным образом: Винсент ввязался в драку с кем-то в ресторане, то ли официантом, то ли посетителем, который приревновал его к Сегатори, и после этого она порвала с ним.

Судя по всему, Ван Гогу так и не удалось вернуть свои картины, и, как говорят, впоследствии они были проданы как чистые холсты, свертками по несколько штук.

— Ого! И сколько же там было картин? И потом, проданы ведь, а не исчезли.

— В том-то и дело, что они исчезли — скорее всего, были смыты. Разное рассказывают, но, скорее всего, речь идет о полутора десятках работ парижского периода.

— А известно, что это были за работы: жанр, может, названия сохранились?

— Увы, остается только догадываться на основе анализа других его работ того времени.

Он как раз тогда отошел от «темной» живописи, оставил идею подражания Жану-Франсуа Милле, работы которого с успехом продавал в бытность свою служащим в фирме «Гупиль», и устремился в сторону импрессионистов. Хотя, скорее, брат Тео направление ему указал. Опять же, увлекся японским искусством.

— Ну все равно надо знать, что искать — по теме, стилистике.

— Можно, конечно, предположить. Несмотря на то что многие создатели текстов о Ван Гоге с наслаждением смакуют тему если не его безумия, то полной оторванности от земной жизни, однако, если не читать этих (быть может, неплохих) эссе, а обратиться к письмам, которые писал сам Ван Гог, образ безумца, поедающего желтую краску и живущего в мире разноцветных грез, поблекнет. Постепенно на месте одноухого и одержимого художника появится совсем другой человек — как минимум, с довольно четким целеполаганием. В одном из писем Ван Гог так определил своеобразную «формулу успеха»: «Ничто не поможет нам продать наши картины лучше, чем их признание хорошим украшением для домов среднего класса». В то время он писал довольно много условно коммерческих городских пейзажей — некоторое количество таких работ можно увидеть в амстердамском музее, например. Или же это могут быть картины, написанные под впечатлением от японских гравюр, бывших тогда в моде и весьма любимых Ван Гогом.

— Может быть, цветы еще? Анемоны, подсолнухи, ирисы…

— Может быть, — сжалился надо мной Армен.

— А как их извлечь из «Тамбурина»? Тут ведь надо осторожно: Агостина стреляный воробей, почувствует заинтересованность, взвинтит цену — не расплатимся.

— Отчего бы не представиться, к примеру, торговцем художественными принадлежностями? Для достоверности можно рассказать о службе в магазинчике папаши Танги (был такой известный персонаж, его еще Ван Гог писал не раз).

— А это не рискованно? Танги не только красками и холстами торговал, у него висели (если не ошибаюсь, на продажу) картинки известных импрессионистов (Сезанна, кажется, в том числе). Вдруг Сегатори заподозрит, что Танги хочет за бесценок купить у нее продукцию с целью перепродажи? Может, сказать, что начинающий живописец — мол, нет денег на новые холсты, а эти смою и буду на обеих сторонах практиковаться?

— Можно, конечно, представиться и начинающим художником, но это тогда совсем фантазийная история получается. — Скорее всего, Армен вообразил, как я представляюсь начинающим живописцем. Не просто фантазийная, бесперспективная история. — Папаша Танги — именно по причине своей известности — несколько «заземляет» ее, что, по-моему, хорошо.

И еще один вопрос волновал меня. Он возник как-то спонтанно, он был не по существу, лишний был вопрос.

— Армен, а если спасем Ван Гога, логично ведь его в Россию вернуть. А то у нас всего полтора десятка его работ в двух музеях, в Пушкинском и Эрмитаже. Это при том, что в мире больше восьмисот, кажется. Несправедливо. Но как их легально к нам переправить? Ведь если просто сегодня прийти в музей и сказать: нате вам, это мой дар, во-первых, посадят (откуда взял шедевры — своровал, украл из амстердамского музея или из музея Орсе), во-вторых, незаслуженно вернут обратно. Сложность в том, что Савва Морозов, который купил «Красные виноградники», вряд ли клюнет на коммерческую живопись Ван Гога, он все-таки знал толк (ну или его эксперты знали). Кто бы мог легализовать нашего Ван Гога, ввезти его в Россию, создать правильную историю спасенным полотнам?

— Морозов бы не клюнул, а вот брат Сергея Щукина, Петр, мог бы. Он, конечно, известен более как собиратель древностей, но и Ренуар у него был — это точно (сейчас в собрании ГМИИ).

Ну, если Петр Щукин приобрел Ренуара, то и нашего «легкого» Ван Гога мог бы. Хорошая идея.

— А вот если нашего Винсента не в Москву, а в провинцию куда-нибудь? В Пензе, например, прекрасная картинная галерея, отличные условия содержания. И здание красивое, и архитектор Гоген, хоть и фон.

— Ван Гог в русской провинции? Ну, это вряд ли. Хотя… Можно вообще закрутить лихо: картины попадают к Генриху Брокару, знаменитому парфюмеру и страстному коллекционеру, который прославился не только своими духами «Любимый букет императрицы» (впоследствии «Красная Москва»), но и коллекцией произведений искусства, сколь прекрасной, столь и бессистемной. Так вот, этот замечательный человек время от времени «подправлял» имевшиеся у него работы — в соответствии со своими вкусами. После революции его коллекция и была рассеяна по разным музеям нашей необъятной Родины. Вот и пусть ранний Ван Гог у него окажется, глядишь, он его «доработает» до слабой узнаваемости, а правда всплывет только в наше время, после серьезного анализа.

Надо признать, Армен все придумал за меня. Хотя идея, что Брокар будет что-то там подправлять в Ван Гоге, которого с таким трудом удалось спасти, мне не очень была по душе. Но это детали, конечно.

Хотя…

Я думал, что все решено, что нужно просто аккуратно осуществить план Армена и Ван Гог будет наконец у нас, в России. Я думал, но тем не менее готовился как всегда — тщательно, вдумчиво, осознавая, какая ответственность ложится на плечи.

Я снова перечитал, пересмотрел историю Винсента Ван Гога. Стыдно признаться, все эти клише «безумный», «ухо отрезал», «абсента напился» доминировали. Да, все это было, почти все — правда. Плохо одно: яркая, экстравагантная история Винсента при ближайшем рассмотрении совершенно не объясняет его живопись.

Как за девять лет он стал не просто художником — великим живописцем? Потому что сумасшедший? Да нет, конечно. Во всей его судьбе какая-то тайна — не страшная (хотя вроде просится на язык это слово), а наоборот, какая-то воодушевляющая, какая-то жизнетворная тайна.

Даже вне искусства, вне живописи он жил сверхнасыщенно. Торговал так торговал — стремительная карьера арт-дилера в сети магазинов своего дяди; верил так верил — неистовый проповедник слова Божьего в шахтерском Борюнаже (он, думаю, ощущал себя немного Иисусом Христом, когда принял на себя почти те же лишения, что и его шахтерская паства; когда, уже разуверившись в миссионерстве, стал жить с блудницей). Ван Гог перемещался по своему европейскому миру стремительно, будто на дворе не середина девятнадцатого века, а двадцать первый — с быстрыми машинами, скоростными поездами, с самолетами и скороходными паромами. Лондон, Брюссель, Антверпен, Амстердам, Гаага, Париж — он успевал не просто пожить и поработать, он осваивал, основательно, хотя и неистово обживал любую местность — хоть жизнерадостный Монмартр, хоть болезненный Сен-Реми-де-Прованс, где в лечебнице для душевнобольных Сен-Поль Винсент написал знаменитую «Звездную ночь».

В живописи он проделал невероятный путь. Разумеется и наверное, был талант, были данные, было начальное, базовое, художественное образование (хотя сам Ван Гог не признавал никакого таланта в принципе — он считал, что всего можно достичь тяжелой работой, многочасовыми занятиями, постоянным рисованием и написанием картин). Его искусство менялось от рисунка к рисунку. Каждый день. Это была сумасшедшая эволюция, большой взрыв, сотворение мира за девять лет. Винсент растворился в живописи, как в Боге; на него влияло все: офорты, которые висели в комнате, ландшафты, наброски которых он делал, крестьяне, ткачи, буржуа, которые вклинивались в его этюды и скетчи. Разумеется, он был не приспособлен к жизни — на это просто не хватало времени, сил, любви. Его воздух, его пространство было занято живописью. И это была не поза, не попытка увильнуть от рутины, от неприятных общественных обязанностей — в молодости он доказал, что умеет работать, знает, как заработать на жизнь. Он провалился в живопись; он падал в эту пропасть неотвратимо, но подробно, плавно, изучая все оттенки и фактуры безразмерной, казалось бы, вселенной; все изгибы, завихрения этой черной дыры. Он пропадал, но был счастлив.

В конце концов, он же адски, титанически трудился и наивным своим трудом (а ведь он был самоучкой, ну точно без твердого, фундаментального, академического художественного образования) менял эту бездну, эту вселенную, этот узкий и тесный художественный мир.

Скорее всего, он был невыносим — иногда, часто.

Скорее всего, Агостина Сегатори была его любовницей. Точнее, он был одним из ее любовников. Дизайн «Тамбурина» предложил многолетний любовник Агостины Эдуард Дантан; а Дантан, в свою очередь, позаимствовал идею у Коро, однажды написал Сегатори вакханкой с бубном, с тамбурином — Агостина Сегатори на кафе заработала позированием. Пользуясь благосклонностью хозяйки, а может, ее любезным приглашением, в «Тамбурине» повесили работы Ван Гога. Может, неправильный маркетинг (зачем художники, основная аудитория кафе, станут покупать картины?), может быть, результат ссоры, навязчивости и занудства Винсента расстроили их отношения. Есть версия, что «Тамбурин» вообще был мутным местом, «почти притоном», как считали некоторые современники. И тот самый официант (или завсегдатай) был разбойником, который обделывал в «Тамбурине» грязные делишки. Агостина, думаю, была в деле. Может, Ван Гог приревновал, может, бандита достало, что Винсент распоряжается в заведении, как у себя в столовой, но вспыхнул конфликт. Конечно, легендарная натурщица (а этот род деятельности считался, как я понял, подлее проституции) встала на сторону криминала и разорвала отношения с Ван Гогом. Картины художник забирать не торопился, надеясь на восстановление отношений (он вел себя в этой ситуации не очень адекватно, что, по-моему, никого и не удивило); картины были, на его взгляд, гарантией, что добрые отношения с хозяйкой восстановятся. Агостина думала точно так же, поэтому решила ниточку оборвать резко и (предполагаю) унизительно для Винсента: она продала полотна по цене чистых холстов и, думаю, сделала это максимально публично.

Значит, моя задача — успеть первым купить картины и не вызвать подозрений.

Задача вроде бы простая, но я усложнил.

Луковый суп с чесночной гренкой и очень простое бургундское, самое дешевое. Приличное вино и стейк с гороховым пюре на сливках заказывать нельзя — конспирация: по легенде я нищий, почти бомж, фрилансер папаши Танги. Честно говоря, план мой не был продуман досконально, но я положился на свою интуицию, можно сказать, на вдохновение — Париж к этому располагал. Чтобы принять мой заказ, парень-официант с зализанными черными волосами (мне почему-то показалось — крашеными, хотя мужику всего лет двадцать восемь, максимум тридцать) оторвался от разговора с грузным, немного неопрятным господином в элегантном болотного цвета пальто из тонкого сукна — в разгар лета тот смотрелся экстравагантно, но вовсе не нелепо. В левой руке, одетой в лайковую перчатку, лакированная деревянная трость с фигурной, замысловатой бронзовой, а может, латунной ручкой и массивным, почему-то стальным наконечником. Всю эту довольно яркую композицию портило нелепое кепи, совершенно из другой оперы — серое, большего, чем нужно, размера. Месье было под шестьдесят, он потягивал абсент, и я заметил, что это был уже второй его шкалик.

Но я наблюдал за своим официантом, что-то в его облике мне показалось странным, и это странное было то, что я искал.

Когда он принес суп, я как бы нечаянно задел ложку, и она упала на пол. С каменным лицом мой парень присел и засунул руку под стол.

И я смог поближе разглядеть то, что мне было нужно. Решение пришло мгновенно.

— Гарсон, еще стаканчик этого замечательного, за такие деньги, вина.

— Да, месье, в такую жару, пожалуй, кисленькое в самый раз. Да и экономия никогда не повредит.

Он сказал это совершенно беззлобно, никакого хамства.

— Кстати, об экономии. Я слышал о распродаже какой-то мазни, которая висела на стенах.

— Хозяйки сегодня нет. Она захворала и, кажется, на пару дней уехала с по-другой в Медон, развеяться.

— В Медоне отличные пикники.

— О да! Знаем мы эти пикники… А вы, я вижу, месье, не местный. Где слу-жите?

— Эх, любезный…

— Дегэйр.

— Какое интересное имя. Так вот, Дегэйр, ум у вас, я вижу, проницательный, вы догадались, конечно же, что у меня до вас есть дело.

— Господи, да какие же дела в такую жару? Может, еще вина? Могу наколоть туда льда — это бургундское уже ничего не испортит, а освежит так освежит. Принести?

— Да, мой друг, но сначала все-таки о моем маленьком деле.

— Давайте я все-таки принесу вам мой ледяной коктейль, а то у нас не принято просто так с клиентом болтать.

Он вернулся через минуту.

— Дегэйр, я хочу купить у вас эту мазню. Уверен, хозяйка вам только спасибо скажет, что избавили ее от хлама. Я слыхал, у вас там картин пятнадцать-двадцать по цене холста?

— Да я даже не знаю, сколько они стоят. Хотя я бы не дал за них и гроша ломаного.

— Я уверен, моя цена вас заинтересует. И предлагаю провернуть сделку быст-ро, пока лед в вине не растает.

— Хорошо. Сейчас кликну Бернара, он меня подменит. А вы подойдите к зад-нему входу, так удобней будет.

Я оставил на этом ужасном тамбурине несколько монет за суп и вино, вышел на бульвар. Не сразу понял, как проникнуть во двор. Дегэйр меня уже поджидал.

— Так что дашь за картины? Они, конечно, дрянь, как и их автор, но все же, думаю, чего-то стоят.

— Ничего они не стоят. Не наглей. Агостина сказала, что можно их забрать хоть даром.

— Кому сказала?

— Кому надо.

— Ну пусть кто надо и приходит.

— Давай так: ты мне покажешь это барахло, я дам то, что тебе нужно, и разбежимся.

— Откуда ты знаешь, что мне нужно?

Я достал из-за пояса револьвер Лефоше.

— Эй, ты что, сбрендил?!

— Денег у меня нет, а эта прекрасная машинка есть. Ну что, будешь ме-няться?

— В смысле, я тебе мазню, а ты мне пушку?

— Я предполагаю именно такой обмен. Но ты так много болтаешь, что я все больше
склоняюсь к тому, что могу просто забрать то, что мне нужно.

— Не, я молчок, мне первая идея больше нравится. Дай-ка взглянуть, исправен?

— Я же говорю, не наглей. Где картины?

Он завел меня внутрь. Рядом с кухней чулан. На полу три рулона.

— Разверни.

Безусловно, Ван Гог. Городские пейзажи, японская тема и много цветов.

— Заверни в бумагу, тесьмой перетяни, чтобы удобно нести было. Пушка рабочая, барабан полный, за ним хорошо ухаживали. Не местный, с юга. Никто не хватится, не опознает.

— А как ты догадался, что мне эта штука позарез нужна?

Я пальцем дотронулся до скулы под правым глазом.

— Что? Откуда ты знаешь?

Я так и хотел сказать: в интернете нашел. Татушка в виде родинки была знаком принадлежности к банде, только в моду входила. Когда я ее получше разглядел, понял, что это и есть мой официант, тот самый, который хотел наказать Ван Гога. Или которому приказали его отвадить от «Тамбурина».

Я передал револьвер Дегэйру. Он с нехорошей улыбкой взял оружие в руки, проверил барабан, защелкнул обратно. Спрятал в карман брюк.

Он не знал, что из этого револьвера через три года не застрелится Ван Гог. Потому что сначала я заглянул в девяностый год, в Овер-сюр-Уаз. Вселился в комнаты при кафе старика Раву за неделю до того, как сюда из лечебницы на попечение доктора Гаше, поближе к Парижу, к брату Тео и его семье прибыл Винсент.

Это была прекрасная неделя. Я наслаждался тишиной, хвалил замечательное рагу, которое подавала Аделина, старшая дочь Раву. Я ходил на прогулки теми же тропами, что будет ходить Ван Гог, распугивал тех самых проклятых ворон, из-за которых он то ли купил, то ли украл револьвер.

На третий день разговорился с самим Артуром-Густавом, хозяином кафе и мини-отеля. Слово за слово, я выяснил, что от ворон, которые мешают прогулкам гостей, у него есть проверенное средство — револьвер. Оружие всегда под рукой. Он даже дает его напрокат художникам, которые часто приезжают сюда на пленэр и останавливаются у него. Можете опробовать его за пару су, месье, вы же тоже совершаете моционы по нашим замечательным окрестностям. Если меня не будет на месте — Аделина выдаст. Она не по годам смышленая, могу на пару дней уехать из Овера и оставить хозяйство на нее. Самостоятельная.

И красавица, сделал я комплимент. И сменил тему: можно ли в Овере достать хорошего меда?

А на утро следующего дня, когда хозяин вышел по каким-то делам, взял у Аделины револьвер и оказался в Париже тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года, на бульваре Клиши, в «Тамбурине».

Конечно, я заменил от греха патроны в Лефоше на холостые, Винсенту нечего бояться.
Холсты у меня. Теперь задача переправить их Щукину или Брокару. Я думаю привлечь к этому делу Армена Апресяна. Он точно справится лучше меня.

А Караваджо… Ну что Караваджо? «Рождество» в надежных руках, цело-невредимо. Оттуда, где оно сейчас, его точно не украдут, как из часовни святого Лаврентия.

Колонка Николая Фохта опубликована в журнале "Русский пионер" № 87. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все