Классный журнал

Гамлет Ильич

11 ноября 2018 12:06

Рассказ Майка Гелприна

Офелию привезли за четверть часа до полуночи. Ильич сразу, с первого взгляда понял, что это Офелия, а не, к примеру сказать, Регана или Гонерилья. Белокожая, золотоволосая красавица, высоколобая, с прямым носом и резко очерченными скулами. Ильич засуетился. Поспешно подогнал каталку, дрожащими руками принял у бородатого водилы сопроводительные документы, кое-как, вкривь и вкось, расписался.

— Она меж тем обрывки песен пела, как будто бы не чуяла беды? — скорбно спросил Ильич.

— Чего? — Водила не понял сказанного. — Ты чего, папаша, с приветом?

Ильич вынырнул из мрачной реальности Эльсинора в зыбкое, иллюзорное Подмосковье.

— Ч-что с ней? — запинаясь, спросил он.

— Что-что. — Водила недовольно скривился, взъерошил бороду. — Что обычно с ними, с шалавами, бывает. Переширялась, видать, с клиентом. А может, на перо насадили.

— Она точно была блудницей? Вы наверняка знаете?

Водила крякнул.

— «Блудницей», мля. Ты, папаша, точно с приветом. Шлюхой она была. Шалавой. А тебе-то какая разница?

Ильич не ответил. Разница была колоссальная. Но не объяснять же этому грубияну, что за блудницей родственники, скорее всего, не приедут, особенно если та откуда-нибудь из глубинки, как большинство из них.

Двое санитаров, Ильичу незнакомых, коренастых, с испитыми рожами швырнули Офелию на каталку. Небрежно, грубо, как бревно. Ильич отшатнулся: от несправедливости, неправильности происходящего его пробило страданием и болью. Время схлопнулось, и пространство схлопнулось, Ильича затянуло в образовавшуюся воронку, унесло от крыльца под-московного морга на эльсинорское кладбище. Санитары исчезли, на их месте материализовались мерзавцы Гильденстерн и Розенкранц. И, щурясь, метил пятернями в глотку бородатый Лаэрт.

— Прочь руки, — прохрипел ему в лицо Ильич, — прочь от горла руки! Ее любил я, сорок тысяч братьев сильней меня любить ее не могут.

В ответ раздался громкий, раскатистый хохот. Он оглушил Ильича, Эльсинор потускнел и стал тончать. Тыча в датского принца пальцами, заходились глумливым гоготом Лаэрт, Розенкранц и… Эльсинор растаял. И второй санитар.

— Ты это, отец, — просипел он, — если ее драть будешь, г…дон надень.

Троица дружно заржала. Ильич покраснел от негодования и стыдливости. Идиотские хохмы про некрофилов он ненавидел. Хотя бы потому, что их непременно отмачивали всякие невежи, стоило им узнать, что трудится Ильич не абы кем, а ночным санитаром в морге.

— Езжайте, — махнул рукой он. — Скатертью дорожка.

Труповозка развернулась, изгадила морозный воздух вонючим выхлопным газом и затарахтела прочь. Ильич плюнул ей вслед и впрягся в каталку. Полминуты спустя он закатил Офелию на крыльцо, задницей отворил входную дверь и, пятясь, перетащил каталку через порог.

— Ну вот, — сказал он, утерев со лба пот. — Чиста как лед, бела как снег. А я говорил тебе: иди в монастырь или замуж за дурака. Не захотела. Что ж…
Офелия не ответила, но Ильича это, как обычно бывало, не обескуражило.

— Я, — торжественно проговорил он, — твой суженый, принц датский Гамлет.

Своего первого Гамлета Леня Бережной сыграл четыре десятка лет назад. Ему тогда едва сравнялось девятнадцать.

— Вы, главное, Ленечка, не волнуйтесь, — напутствовала руководительница драмкружка. — Щеблыкин — человек, так сказать, э-э… неординарный. Но не съест же он вас.

О режиссере экспериментального драмтеатра Щеблыкине ходили легенды. Согласно некоторым из них был режиссер не признанным еще гением, согласно иным — давно уже признанным м…ком. Так или иначе, ставили в драмтеатре исключительно Шекспира, и с образами классических персонажей обходился Щеблыкин весьма вольно. Выряженный в линялые джинсы, смолящий папиросу за папиросой на сцене Гамлет. Король Лир в мундире с генеральскими звездами на погонах и заткнутым за ремень револьвером системы «Наган». Бесцветный, на грани альбинизма Отелло под ручку с аспидно-черной Дездемоной. С каждой премьерой список щеблыкинских новаторств неуклонно пополнялся свежими находками. Поговаривали, что от последней — растатуированного Ромео, на блатном арго объясняющегося в любви вульгарной, с подбитым глазом Джульетте — прибывшего на премьеру театрального критика хватил удар.

В отместку в антракте гастрольного представления в Брюсселе веронец Ромео Монтекки по-английски покинул театр Ла Монне и растворился в вечерних сумерках. На следующее утро, правда, веронец материализовался в Вене, перевоплотился в гражданина Советского Союза Павла Филимонова и попросил политического убежища. Остальная труппа тем временем спешно грузилась в прибывший спецрейсом самолет с кровавой серпасто-молоткастой кляксой на борту.

— Гнида он, гнилуха позорная, — вынесла вердикт Ромео Филимонову поднаторевшая в блатной фене Джульетта, в миру фигуристая, грудастая блондинка Машенька Павловская. — Жениться обещал, фуфломет ср…ный, а сам свинтил.

Неделю спустя получивший изрядную выволочку от комитетчиков Щеблыкин объявил просмотр кандидатов на ставшее вакантным место ведущего актера и начал пробы.

— Бережной Леонид Ильич. — Плешивый, толстомясый кад-ровик оторвал взгляд от анкеты и уставился на новоприбывшего. — Ну и псевдонимчик вы себе взяли, молодой человек.

Леня Бережной тяжело вздохнул. Объяснять, что девятнадцать лет назад его родители никак не сумели предвидеть головокружительную карьеру безвестного красноармейского политработника, было бессмысленно. Сетовать на идентичность имен и сходство фамилий тем паче. В школе Леню с ходу перекрестили из Бережного в Брежнева. Одноклассники по-жеребячьи ржали, одноклассницы прыскали в кулачки. А ехидная математичка, предмет которой Леня терпеть не мог, не упускала случая обронить: «Что ж ты, Леонид твою Ильич, опять дорогого родственника позоришь?»

— Не псевдоним это, — буркнул Леня плешивому кадровику. — Зовут меня так.

С полминуты тот растерянно моргал, не сводя с кандидата в актеры изумленного взгляда. Затем встрепенулся.

— А что, Виктору Алексеевичу, может, понравится. — Кадровик кивнул на забранную по краям портьерой массивную дверь, украшенную табличкой «Щеблыкин В. А., режиссер». — Туда пожалуйте.

Леня пожаловал. Легендарный режиссер при виде его нацепил на физиономию кислое выражение, вальяжно закинул ноги на стол и стал походить на взбалмошную, недовольную обезьяну.

— Как вам это нравится? — нарочито игнорируя Ленино присутствие, обратился Щеблыкин к кучерявому тощему ассистенту. — Следующего кандидата пришлют, по всей видимости, из ближайшего детсада. Вам, вьюноша, годков-то сколько?

Леня смутился. Последние две ночи от волнения он не спал, а пока тащился на просмотр, и вовсе извелся. Мобилизоваться и взять себя в руки удалось лишь на подступах к театру, но явные издевка и пренебрежение в голосе режиссера дальнейшему душевному спокойствию не способствовали.

— Девятнадцать мне, — выдавил Леня. — Два месяца тому исполнилось. В феврале.

— Ясно. Первый курс театрального?

— Медицинского. Я учусь на врача. А драмкружок посещаю по вечерам.

— Драмкружок, значит? Хорошо, не клуб «Умелые руки».

— Виктор Алексеич, тут как бы м-м, — прервал режиссера оторвавшийся от изучения Лениной анкеты ассистент. — Взгляните.

Щеблыкин взглянул. И, как кадровик до него, растерянно заморгал.

— Ну ты, брат, даешь, — отморгав, выдал он. — Хотел, знаешь ли, тебя гнать. Но имечко, так сказать, обязывает. Что ж, давай, прочитай нам что-нибудь.

Леня выдохнул, на секунду-другую смежил веки.

— Можно из «Гамлета»? — несмело спросил он.

— Валяй.

— Хорошо. Сейчас. Минуту.

Он мобилизовался, сосредоточился. Тесное душное помещение раздалось вдруг, разрослось. Стены поменяли очертания и структуру, несвежая штукатурка сменилась каменной кладкой. Сузились и округлились, превратившись в бойницы, окна. С моря рванул порыв ветра, опалил лицо. Театр исчез, на его месте выросла громада средневекового замка. Закинув ноги на дубовый обеденный стол, нагло и глумливо глядел на Гамлета узурпатор Клавдий. Нехорошо скалился тощий вертлявый Полоний по правую от него руку. И где-то поодаль витала тень покойного отца.

— Быть иль не быть — таков вопрос; что лучше, что благородней для души: сносить удары стрел враждующей фортуны иль…

— Стоп! — Щеблыкин скинул наконец ноги со стола и сел прямо. — Это что за вольнодумство?

Эльсинор увял, утянув принца Гамлета в небытие. Леня тряхнул головой, приходя в себя.

— Это не вольнодумство, это перевод Вронченко.

Режиссер с ассистентом переглянулись.

— Ты, получается, разучивал роль в малоизвестном переводе? Гнедич, Пастернак, Набоков тебя не устраивают?

— Почему же? Устраивают, конечно. Я знаю их работы. Но я… Я разучивал эту роль еще и в переводах Аверкиева, Россова, Лозинского, Загуляева, Кетчера, Морозова, Богорадо. Я могу по памяти прочесть в любом из них.

— Вот как? — Щеблыкин больше не походил ни на Клавдия, ни на недовольную обезьяну. Пренебрежение и язвительность из его голоса исчезли бесследно, сменившись явственным интересом. — Читай, в каком полагаешь нужным.

— Минуту…

Метаморфоза началась вновь. Средневековый Эльсинор нагрянул, перекроил театр в замок, режиссера — в самозванца-узурпатора, шариковую ручку в руках ассистента Полония — в выдернутый из-за пазухи кинжал.

— Быть иль не быть, вопрос стоит ребром. Что лучше: покориться иль бороться? Под градом стрел судьбы склонить главу или восстать с оружьем против смуты. Смерть — это сон, не больше, просто сон. Пускай сплошной, пускай без пробужденья. Зато, уснув, я стану видеть сны. Вот где тупик, вот где сидит в засаде неведенье. О чем я буду снить? О чем…

— Довольно. — Щеблыкин поднялся. — Неплохо. Очень неплохо. Дерзко. Чей это перевод?

Эльсинор сгинул. Леня потупил взгляд.

— Перевод мой. Я занимался, по системе Станиславского. Вживался в роль. Эти слова сами пришли ко мне, я их лишь записал и запомнил. Я сказал бы это, если б на самом деле был Гамлетом.

С полминуты режиссер молчал. Потом проговорил медленно:
— Что ж, кажется, мы нашли, что искали. Драмкружок, кто бы мог подумать… Репетиция завтра в десять, Леонид Ильич. Не опаздывайте.

Трясущимися от волнения руками Ильич перелистал сопроводительные документы, близоруко вглядываясь в неровный ментовский почерк. Татьяна Тарасенко, двадцати трех лет, гражданка Украины, адрес в Москве неизвестен, род занятий — проституция. То, что надо!

От волнения закололо под сердцем. Ильич перевел дух, усилием воли взял себя в руки, подавил боль. Сноровисто, в полминуты, раздел покойницу, сунул тряпье в пакет. Осмотрел тело, поморщился при виде до черноты исколотых иглой предплечий. В остальном, впрочем, Офелия была хороша, как, собственно, и полагалось невесте датского принца. Длинные ноги, впалый живот с пирсингом на пупке, налитые, ничуть не обвислые груди, бритый лобок. Ильич провел по нему рукой, деликатно остановившись там, где начиналось женское естество. Физиологической тяги к умершей он не испытывал, чувства были исключительно платоническими.

Инструкция предписывала нацепить покойнице на палец бирку с именем, а для страховки, на случай, если бирка соскользнет, вывести это имя зеленкой или йодом на ягодицах. Затем труп полагалось переместить в секционную и уложить в холодильную камеру.

Правда, в убогом подмосковном морге таковых не имелось, поэтому прикрытых простынями мертвецов Ильич попросту складывал на пол — в рядок, плечом к плечу. С Офелией, однако, ничего из предписанного инструкциями проделывать он не стал.

— Дождись меня, когда дождаться смеешь, — вместо формалистики сказал Ильич, закатив Офелию в дальний угол и заботливо укутав свежей простыней. — Корабль уже отплыл, осталось ждать недолго.

Офелия вновь не ответила, но Ильич ответа и не ждал. Сейчас слова были ни к чему, заговорит Офелия позже. Уже скоро.

— А как же занятия? — растерянно спросил Тошка Стасов, одноклассник, однокурсник и лучший друг. — Институт, медицина…

— Да черт с ними. — Леня махнул рукой. — Меня утвердили, понимаешь? Утвердили на роль! Медицина твоя в сравнении с этим г…

Тошка обиделся. Ему прочили блестящее будущее. «Хирург от бога, — сказал о нем однажды завкафедрой. — В потенциале, конечно. После многих лет практики».

— В армию загремишь, — буркнул Тошка сердито. — Там эту твою роль муштрой выбьют.

— Режиссер сказал: отмажет. Понимаешь, медицина без меня обойдется. А театр — нет.
Репетиции шли валом. По словам Щеблыкина, гонять творческий коллектив следовало не до седьмого пота, а по крайней мере до восемнадцатого. Щеблыкин гонял. У сдружившегося с Леней длинного и носатого Сани Белкина, который играл Полония, от множественных ударов бутафорным кинжалом и последующих падений из-за занавеса на сцену ключицы и бока покрылись гематомами.

— Ты, ваше высочество, полегче, — просил Саня в перерывах между убийствами. — Прямо одержимый какой-то. Размахался, понимаешь, холодным оружием. Чего говорит Щеблыкин? Мало ли чего говорит Щеблыкин. Ролями давай поменяемся? Я буду ножом махать, а ты терпеть. Не хочешь? Тоже мне Гамлет Ильич.

Леня виновато разводил руками и молчал. Оправдываться было нелепо. Беспринципный, аморальный угодник и лизоблюд Полоний, безусловно, заслуживал смерти. Однако всякий раз, заколов подслушивающего за занавесом царедворца, Гамлет испытывал лишь легкое разочарование, но не раскаяние. На месте убитого мог бы быть Клавдий, вот кого следовало умертвить в первую очередь.

— Ладно, — менял к началу очередной репетиции гнев на милость Белкин. — Убивай, режь, коли, черт с тобою. Актер ты, что ни говори, классный.

Леня радостно улыбался в ответ и поглаживал картонную кинжальную рукоять. Он будет колоть и резать. Актеру необходимо выкладываться. На то и театр.

В театр Леня был влюблен с детства. С того самого дня, когда отец, заядлый театрал и шекспировед, взял его, десятилетнего, на премьеру любимовского «Гамлета» на Таганку. Леня вышел оттуда ошеломленным. Исполнивший главную роль Владимир Высоцкий покорил его, сразил. Наповал, на всю жизнь. Потом были еще «Гамлет» Тарковского в Ленкоме и гастроли красноярского ТЮЗа с «Гамлетом» Гинкаса. Был «Антоний и Клеопатра» в театре имени Вахтангова и «Как вам это понравится» Петра Фоменко в МДТ на Малой Бронной. Был театр. Его величество театр.

Потом настала очередь литературы. Театральные монографии Дживелегова и Бояджиева. Театральная энциклопедия Мокульского. «Об экспериментальном театре» Брехта. И наконец, «Система Станиславского. Работа актера над собой», зачитанная до дыр.
«Ремесло, искусство представления и искусство переживания, — раз за разом вслух повторял азы Станиславского Леня. — Роль следует не играть, а переживать. В персонажей необходимо перевоплощаться. Мыслить, как они, глядеть на мир их глазами и, наконец, поступать, как они. Не потому, что поступок прописан в пьесе, а оттого, что иначе поступить невозможно».

Он репетировал шекспировские роли ежедневно. Второстепенные и главные, одну за другой. Бальтазар и Бенволио. Цицерон и Агриппа. Эдгар и Эдмунд. Дональбэйн и Малькольм. И наконец, Ромео, Отелло, Макбет, Брут. И Гамлет!

Гамлет… Эта роль была не просто самой любимой и важной. Она была необходимой, непреложной, заветной. Она была предназначена для него. Репетируя Гамлета, Леня Бережной раз за разом покидал свою сущность. Просторная и светлая московская квартира на Шаболовке перерождалась в мрачный эльсинорский замок с каменными сводами, залами, коридорами, часовнями и винтовыми лестницами. И троном. Досужие дела и занятия теряли смысл. На троне сидел узурпатор, и это было единственно важным. Леня видел его, обонял, едва ли не осязал. Предателю и братоубийце Клавдию необходимо было отомстить. Дилемма «Быть или не быть» решалась в пользу «быть», и, когда это происходило, все прочее, включая собственную жизнь, становилось незначимым.

— Мальчик заигрался, — сказала отцу мама, когда Лене стукнуло шестнадцать. — У него отставание по всем предметам, кроме литературы. Он живет в вымышленном, эфемерном мире. Этому пора положить конец.

— Леня по-настоящему увлечен и уже обогнал меня в знаниях, — возражал отец. — И потом, у него несомненный талант. Что ж в этом плохого?

— Да все. Хотя бы то, что он никуда не поступит.

— Он может поступить в театральное училище.

Мама подбоченилась, сдвинула брови. Она работала главврачом районной поликлиники, была потомственным медиком и другого занятия для сына не желала.

— Ты хочешь, чтобы мальчик полжизни прозябал на вторых ролях в провинциальном театре? — язвительно проговорила мама. — Нет уж! Он пойдет в медицинский и только туда.

— Даже так? — не менее язвительно ответил отец. — А как насчет знаний? По физике трояк, по биологии трояк, по анатомии он же с минусом. А там, знаешь ли, конкурс двадцать человек на место.

Мама хмыкнула.

— Даже двадцать пять. Но тебе пора бы прекратить витать в туманных шекспировских далях. В наше время все решают не знания, а связи. У меня, слава богу, их с избытком. И потом — Антоша Стасов. Они с Леней друзья. Выучиться Антоша ему поможет…

Нового покойника привезли, едва Ильич закончил с Офелией. От провисевшего добрую неделю в петле одинокого старика несло нестерпимо. Ильича, несмотря на привычку к трупному смраду, проняло. Бирку на раздувшуюся синюшную ногу он цеплял, едва сдерживая рвотные спазмы. Выводил зеленкой имя на стариковской заднице, зажмурившись и воротя нос. Закончив, рысью закатил мертвеца в секционную, сбросил на пол, пинками затолкал в угол. Накинул простыню и потрусил на свежий воздух.

Надышаться как следует, впрочем, не удалось. Пяти минут не прошло, как привезли зарезанного подростка. И сразу вслед за ним — изломанную, с аморфным телом женщину средних лет.

— Из окна выпала, — пояснил санитар. — С девятого этажа на асфальт. Видишь, как размолотило? Мешок с костями, да и только.

— А чего к нам? — полюбопытствовал Ильич, подписывая сопроводительную. — Причина смерти ясна, везли бы в патологоанатомический.

— Мент в судебно-медицинский велел. Неизвестно, сказал, сама она выпала или кто подтолкнул.

Ильич понимающе кивнул и закатил разбившуюся на крыльцо. Вгляделся в расплющенное в блин лицо, поправил каштановые, в запекшейся крови пряди.

— Красивая, видать, была, — жалостливо пробормотал он. — Могла бы сыграть, к примеру, Регану. Или леди Макбет. Но не в таком виде, конечно.

С минуту он маялся между перетекающими друг в друга мирами, городами, реальностями, ирреальностями и миражами. Верона, Рим, Подмосковье, Венеция, Афины, Подмосковье, Троя, Подмосковье, Эльсинор…

— Жаль, жаль, безумно жаль, — горестно бормотал Ильич. — Где жалость есть, там помощь быть должна. Но не помочь, я преисполнен горя, хотя рыдать без помощи могу. Увы, слезами горю не поможешь…

Он закатил покойницу в секционную, пристроил крайней справа в ряд ранее поступивших. Морщась от исходящего от повесившегося старика смрада, набросил простыню. Днем мертвецам предстоит пройти через судебно-медицинскую экспертизу. Каждого из них вскроют, выпотрошат, зашьют в брюшную полость извлеченный из черепной коробки мозг. Накачают консервирующим раствором и уложат в гроб для выдачи родне, если, конечно, таковая объявится. А если не объявится… Ильич вспомнил свою первую, двенадцатилетней давности Офелию, белобрысую пигалицу из-под Красноярска, приехавшую в Москву искать счастья и нашедшую лишь удавившего ее сожителя. Зашивали пигалицу небрежно, на скорую руку, и шов разошелся на первой же репетиции. Шлепнувшиеся из разверзшегося чрева на пол, растекшиеся по нему склизкие бледно-розовые полушария до сих пор иногда терзали Ильича в кошмарных снах.

Нет худа без добра — необходимый опыт он тогда приобрел. Теперь предстояло позаботиться, чтобы с новой Офелией ничего подобного не случилось.

К утру количество покойников возросло до восьми. Явились дневные санитары, Ильич привычно сдал им дела.

— Чего не уходишь, отец? — поинтересовался один из них. — Ступай, отоспись. Ты ж вроде неподалеку живешь.

Жил Ильич в пяти минутах ходьбы, если быстрым шагом. В ветхом садовом домике, на который обменял оставшуюся после смерти родителей просторную и светлую квартиру на Шаболовке. Обмен был невыгодный — грабительский, как сказал риелтор. Ильич отмахнулся. Обмен его устраивал. На то были причины.

— Забыться, умереть, уснуть, — задумчиво проговорил он. — Не выйдет. Зарезан сон, невинный сон, тот сон, который тихо сматывает нити с клубка забот… Излишняя забота — такое же проклятье стариков, как беззаботность — горе молодежи.

Санитар подмигнул напарнику, потрепал Ильича по плечу и пошел прочь. К странностям и чудачествам ночного коллеги дневная смена относилась с пониманием.

Антон Андреевич Стасов прибыл, когда оприходовали уже три утренних трупа. Правда, звал его Ильич уже не Тошкой, а по-стариковски — Андреичем. В прошлом был Тошка Андреич известным и преуспевающим хирургом. Ныне же ишачил судебно-медицинским экспертом при морге. С Ильичом они по-прежнему были друзьями. Верными и надежными — как бывает, когда дружишь с самого детства.

— Тут такое дело, — отозвав Андреича в сторону, поведал Ильич. — Девушку ночью привезли, нелегалку из Украины. Ты ее не вскрывай, ладно? Причина смерти там очевидная — от передоза.

Андреич коротко кивнул.

— Как скажешь. Актриса?

— Офелия. Шикарный образ. Мне это очень нужно, очень. Я изнываю от нужды духовной.

— Ладно. — Суть сказанного Андреич вычленил, а шекспировскую цитату привычно пропустил мимо ушей. — Когда премьера?

— Премьера, — растерянно повторил Ильич. — Ты знаешь, ведь, по сути, весь мир — театр. В нем женщины, мужчины — все актеры. У них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль…

— Да-да, — согласился Андреич. — Несомненно. Так когда все же?

— Я полагаю, в ночь на послезавтра. Придешь?

Андреич кивнул вновь. Уклонение от вскрытия было серьезным должностным преступлением, за него запросто могли выставить со службы вон. Но совершать должностные пре-ступления Андреичу было не впервой, а просьба друга стоила гораздо больше, чем формальности и официоз.

— Не волнуйся, — похлопал Ильича по плечу Андреич. — От передоза так от передоза. Слушай, а родня-то не нагрянет?

— Не должна. В ментовку я позвонил, там Белкина четвертый, что ли, сынок как раз сидел на дежурстве. Сказал, она откуда-то из-под Черновцов, что ли. Координат родни нет. Запрос в Черновцы юный Белкин сделал, но шансы, что ответят, близки к нулю.

— Ну и слава богу, — бросил Андреич. — Ладно, пойду. Послезавтра увидимся.

Премьера «Гамлета» с новым исполнителем главной роли собрала аншлаг. Леня не знал, виной ли тому афиши с его одиозным именем, сарафанное радио, по которому слухи о талантливом самородке расползлись по городу, или что иное, известное разве что Господу Богу. Так или иначе, зал оказался полон. Леня выложился. Последняя находка Щеблыкина — Гамлет в смокинге, при бабочке, с алой гвоздикой в петлице — сорвал овации. Труппу трижды вызывали на бис, а когда наконец отпустили со сцены за кулисы, актеров можно было выжимать.

— Боже, как я устала. — Грим Офелии растекся у Машеньки Павловской по смазливому личику. — А еще жутко голодна. Гамлет Ильич, почему бы тебе не пригласить даму поужинать? Тем паче что она твоя, можно сказать, невеста. Покойная, ко всему.

Возбужденный свалившейся на него славой, Леня неожиданно согласился. Об отсутствии у Машеньки всех и всяческих комплексов он был наслышан. Мало кто из мужской половины труппы не побывал в ее однокомнатной квартирке на Якиманке и не протестировал установленный во всю ширь спальни импортный траходром.

В ипостаси Гамлета Леня изнемогал от любви и страсти к дочери убиенного им Полония. В своей собственной ипостаси он старательно обходил Машеньку стороной — перспектива стать экземпляром ее обширной коллекции его ничуть не прельщала. Сидя напротив Машеньки за ресторанным столиком, Леня клял себя за опрометчивость. Он усердно делал вид, что не понимает откровенных намеков, бубнил нечто невразумительное, отвечал невпопад на вопросы и мечтал сбежать.

Сбежать не удалось. Траходром оказался и в самом деле огромным, а разметавшаяся на нем обнаженная Машенька и в самом деле лишенной комплексов.

— Знаешь, ты, кажется, не по этой части, — сказала Машенька, когда Леня отмучился, сполз с нее и отвалился в сторону. — Кто бы мог подумать… Такой красивый мальчик, талантливый, а как любовник полнейший ноль. Послушай, ты, может быть, девственник? В смысле, был полчаса назад.

Девственником Леня не был. Его единственный интимный опыт случился с руководительницей драмкружка, которой он в благодарность за рекомендацию принес на дом розы. Руководительница растрогалась, расчувствовалась и, едва пристроив в вазу букет, принялась раздеваться. В отличие от Машеньки она оказалась донельзя деликатной и Леню хвалила. Правда, от сделанного по телефону из чувства долга предложения повторить умело отнекалась.

— Бабы — это не твое, — авторитетно сказал Тошка, когда они втроем с Саней Белкиным сидели в пивной. — Ну, не любишь никого, так полюбишь. Какие твои годы.

Сам Тошка любил всех. Он не пропускал ни одной юбки и то и дело бегал залечивать нежданные последствия любви к знакомому дерматологу.

— Верно, — подтвердил Белкин, обсасывая воблу. — Товарищ, верь, придет она, любовь к конфетам из г… Ну и к бабам тоже.

— Вы не понимаете, — отхлебнул пиво из кружки Леня. — Мне нравятся женщины. Но… как бы это сказать… Платонически. Как у классиков. Вот, к примеру, в театре…

— Надо будет как-нибудь выбраться в этот ваш театр, — перебил Тошка. — Времени все никак не найду.

— Желания ты не найдешь, — укорил друга Леня.

— Ну и желания тоже. — Театрал из Тошки был аховый. — Не понимаю этого вашего увлечения, уж извините. Бегают по сцене здоровенные лбы, изображают из себя невесть что. Несут всякую ахинею. С чего бы я этим стал интересоваться? Другое дело танцульки или футбол. Но я выберусь, вот увидите, — на вас, бездельников, посмотреть. Время найду и выберусь.

Год шел за годом, но времени у Тошки так и не находилось. «Гамлет» сменился «Кориоланом», затем «Ромео и Джульеттой», «Юлием Цезарем», «Отелло». Леня играл главные роли в каждом из них. Он перевоплощался на сцене, преображался, творил. Он сценой жил, чувствуя себя за ее пределами неуютно и скованно.

Машенька больше к себе не приглашала. Года три Леня встречался с исполнительницей второстепенных ролей, рослой, кровь с молоком брюнеткой Ларой Тарасовой. Та была терпелива и обходительна, мечтала выйти за Леню замуж и год за годом недостаток мужской пылкости ему прощала. И лишь убедившись наконец, что в плане женитьбы с этим кандидатом каши не сваришь, дала Лене отставку и переключилась на Саню Белкина, который к тому времени как раз оформил пятый по счету развод.

На шестую свадьбу Белкина явился Тошка.

— Это кто? — разглядывая Машеньку Павловскую и причмокивая от восторга, осведомился он.

— Моя партнерша. — Леня укоризненно покрутил головой. — Я же тебе сто раз про нее говорил.

— Потрясная телка.

Леня поморщился — просторечия и вульгарщину он не жаловал.

— Хочешь с ней переспать?

— Само собой разумеется.

Леня хмыкнул.

— Не проблема. Пойдем, я вас познакомлю. Можешь сказать ей об этом прямым текстом.
К Лениному изумлению, спать с Тошкой Машенька наотрез отказалась.

— Не в моем вкусе, — объяснила Лене она. — У мужика на уме ланцеты, бинты, капельницы, анализы… А я человек творческий, меня от всего этого воротит.

Сутки спустя Тошка впервые явился в театр, на «Отелло». Занял место в первом ряду и два часа проскучал, оживляясь, лишь когда на сцене в роли Дездемоны появлялась Машенька. На следующий день он пришел опять, притащив с собой исполинский букет хризантем, за которым самого Тошки было не видно. Цветы Машенька приняла. Ухаживания отвергла.

— Наваждение какое-то, — жаловался в пивной истощавший, осунувшийся Тошка месяц спустя. — Что мне до этой телки, казалось бы? Но вот хочу ее так, что думать ни о чем другом не могу. Представьте: потерял покой и сон, в буквальном смысле. Оперирую и то с трудом — надо живого человека резать, а у меня Машкина задница на уме.

— Неудивительно. Всякое препятствие любви лишь усиливает ее и преумножает, — заметил Леня.

— Да иди ты со своим Шекспиром. Тоже мне цитатник на все случаи жизни.

Леня невольно задумался. Цитирование и вправду вошло у него в привычку. Иногда он даже не замечал, что изъясняется словами классика — настолько те, заученные наизусть, не одну сотню раз произнесенные на репетициях и спектаклях, въелись, впитались в него.

— Что, так ни разу и не дала? — отогнав посторонние мысли, участливо спросил Леня.

— Ни разу, курва этакая. Нет, говорит, и все.

— А ты на ней женись, — посоветовал опытный Белкин. — Сделай ей предложение, честь по чести. Замуж-то все бабы хотят. Хорошо, пускай большинство. Женишься и дери ее сколько угодно.

С минуту Тошка молчал, почесывал начавший лысеть лоб.

— А чего, — выдал он наконец. — И женюсь.

— Ты что, всерьез? — охнул Леня.

— На полном серьезе.

— Одумайся, — принялся отговаривать Леня. — Советы принимай от всех дающих, но собственное мненье береги. Мужчины похожи на апрель, когда ухаживают, и на декабрь, когда уже женаты. Нет, актриса она, конечно, классная. Но как женщина… Будешь расхаживать с рогами и мычать.

Тошка вновь почесал залысины.

— Любовь зла, — рассудительно проговорил он. — Решено: женюсь.

— Правильно, — одобрил Белкин. — А надоест — разведешься.

Днем Ильич не сомкнул глаз. Нервно расхаживая взад-вперед по прохудившимся щелястым половицам, скрипом отзывающимся на шаги, он думал о том, что предстоит проделать нынешней ночью, жаждал этого и страшился одновременно.

Офелия не какая-нибудь кормилица, дуэнья или горожанка, проходной персонаж, у которого даже имени нет. И не второстепенный герой, без которого в представлении можно обойтись, как, к примеру сказать, без Эмилии, Луции или Бьянки.

Офелия — самая яркая, значительная, сложная, неоднозначная фигура из всех шекспировских героинь. Ах, как Машенька Павловская исполняла эту роль! Разумеется, она играла еще и Корделию, Джульетту, Дездемону, Клеопатру… Ильич смотрел на нее выколотыми глазами Глостера, взглядом влюбленного Ромео, ревнивым взором Отелло, властными очами Антония. Но самим собою он был, исполняя лишь одну роль. Гамлета. Нет, не роль, он и был Гамлетом, и остался им — наперекор годам, городам, пространствам, неурядицам и несчастьям. Наперекор самой смерти. А скорее — благодаря ей. Смерть стала его подругой, союзницей, она стала спасительницей — той, что позволяла Ильичу жить и дышать.

Старая Офелия уже не тянет роль. Она истончилась, увяла, частично истлела, она больше походила на Гекату из «Макбета», чем на красавицу Офелию, цветок фиалки на заре весны. Ильичу предстояло дать новой Офелии вторую жизнь. Жизнь после смерти. Это было его находкой, его изобретением, его ноу-хау. Его режиссерской постановкой. Актеры и роли. Театр… Единственно стоящая вещь на Земле. Единственная, ради которой имело смысл продолжать жить.

Шли годы, менялся репертуар, старели актеры. Один за другим повыходили на пенсию те, кто исполнял роли пожилых и стариков. Их амплуа наследовали бывшие Эдгары, Меркуцио, Горацио, Тибальты… Не падал больше из-за занавеса на сцену заколотый кинжалом Саня Белкин, переметнувшийся из Полония в Клавдии. Он развелся по шестому разу и дал зарок, что на этом все. Поседел, ссутулился, растерял былые непримиримость и язвительность Щеблыкин. Лишь пара ведущих актеров осталась прежней. Для Лени Бережного и Машеньки Павловской мало что изменилось, разве что в гримерных они теперь проводили гораздо больше времени, чем бывало раньше.

В замужестве Машенька остепенилась. Ставший заядлым театралом Тошка Стасов не пропускал теперь ни единого вечернего представления, если не резал в это время людей в операционной на дежурстве. В первом ряду для него было зарезервировано постоянное место.

— Одно обидно — детей не хочет, — жаловался Тошка в пивной. — Офелию, дескать, будучи беременной, не особо сыграешь.

— Ничего, — утешал опытный Белкин. — Успеешь расплодиться, какие твои годы.
Сам Белкин расплодился на совесть и исправно платил алимен-ты каждой из шести бывших жен.

Леня индифферентно кивал — его проблема потомства не заботила.

«Женат на театре, — говорили о нем молодые амбициозные актеры, вчерашние выпускники театральных училищ. — Умрет на сцене. Такого не подсидишь».

Они ошибались. На сцене Леня не умер — его подсидели. Подсидел президент Горбачев, затеявший перестройку.

Офелия послушно ждала в дальнем углу секционной, на каталке. С минуту Ильич, откинув простыню, любовался ею, обнаженной. Трупные пятна начали уже образовываться в складках белой атласной кожи, но управляться с гниением и разложением мертвой плоти Ильич умел.

Анатомический шприц. Раствор формалина. Точечные инъекции в бедра, груди, шею, щиколотки, ягодицы… Педантично, твердой рукой Гамлет Ильич готовил свою суженую к посмертию.

— Не будем спешить, — вслух проговорил он. — И медлить не станем. Излишняя торопливость, равно как и медлительность, ведет к печальному исходу.

Он примерился, ловко всадил в сонную артерию канюлю. Сменил шприц, сноровисто ввел иглу. Консервирующий раствор растекся по полостям. Подвздошная артерия. Подключичная. Общая бедренная. Подколенная. Плюсневая.

Дребезжание дверного звонка, то и дело раздававшееся в секционной, изрядно раздражало Ильича, но он усилием воли не обращал внимания — чай, не колокольный набат. Ну звонят, ну колотят в дверь, ну матерятся. Когда надоест, развернут труповозку и повезут своего покойника в другой морг. Ночной санитар вполне мог заснуть, заболеть или попросту быть не в духе. И то, и другое, и третье — дела житейские.

Когда Ильич закончил бальзамирование, было уже три часа ночи. Он укрыл каталку заботливо припасенной рогожей и покатил Офелию на выход. Выбрался на крыльцо, огляделся — вокруг не было ни души. Тогда Ильич впрягся в каталку — ему предстояло доставить Офелию по новому месту жительства.

На этот раз он спешил, хотя пройти предстояло всего ничего. Пять-шесть минут по темным закоулкам эльсинорского замка. Если кто и встретится по пути — не беда. Тащит простолюдин себе повозку и тащит. Случайный встречный наверняка примет его за золотаря и решит, что под рогожей отходы с королевской кухни или содержимое выгребной ямы. Не мертвец же там, в самом-то деле.

До своего жилища Ильич добрался без приключений. Калитка в ветхом дощатом заборе без скрипа отворилась — петли он методично сдабривал машинным маслом. По узкой щебеночной дорожке Ильич подкатил Офелию к крыльцу. Теперь предстояло самое сложное.

Он стянул с каталки рогожу. Подсвечивая фонариком, расстелил на земле. Кряхтя, поднял Офелию на руки, но удержать не сумел — труп выпал и грянулся о щебенку. С досады Ильич едва не заплакал — его суженая не заслуживала подобного обращения, а стариковская немощь оправданием была слабым.

Он уцепил рогожу за углы и натужно поволок на крыльцо. Надрывая жилы, перетащил через порог, затем — по скрипучим половицам к погребному люку. Откинул крышку — под ней крепился к настилу подъемный механизм, который они вдвоем с Андреичем смастерили из подручных материалов. Кое-как Ильич уложил Офелию на подъемную площадку, бывшую некогда сиденьем от детских качелей. Затем взялся за рукоять, насаженную на колодезный вороток с намотанным на него тросом.

Когда тело Офелии коснулось погребного пола, Ильич утер со лба пот и по приставной лестнице спустился сам. В отличие от обветшавшего дома просторный погреб был ухожен и обу-строен. Собственно, именно ради него двенадцать лет назад Ильич и согласился на неравноценный обмен.

Он щелкнул выключателем, погреб залило светом. Труппа была в сборе. Ежась от холода, Ильич одного за другим осмот-рел артистов. Клавдий, он же синьор Монтекки, он же граф Глостер, выглядел скверно, его надо было срочно менять. Плоть на руках и ногах в некоторых местах истлела, обнажив кости, в других свисала неопрятными лохмотьями. Пальцы на ногах были на совесть обглоданы крысами, с которыми Ильич воевал, истреблял войско за войском, но искоренить не мог.

Помимо Клавдия Глостера Монтекки в скорой замене нуждались еще трое — бывший бомж, одинокая старуха и девчонка-беспризорница, изнасилованная и зарезанная на полосе отвода железной дороги. Постоянной роли для девчонки не нашлось — Ильич выпускал ее на замену, когда приходила в негодность какая-либо из исполнительниц второстепенных ролей.

Остальные восемь актеров были в порядке. В относительном — на трупную пигментацию, подгнившие пальцы, пус-тые глазницы и прочую мелочевку Ильич особого внимания не обращал.

Оставалась одна лишь Офелия. Еще каких-то пару лет назад она была звездой труппы и блистала на сцене, принимая затейливые позы, в которые Ильич ее устанавливал.
Бывало даже, что эротические, особенно когда он ставил «Ромео и Джульетту». Сегодня же от былой красы и сексапильности не осталось и следа. Лоно актрисы сгнило, кожа на животе треснула, обнажив отвратительного вида требуху. Некогда золотистые локоны свалялись и свисали по краям черепа сивыми патлами. Глаза вытекли, синюшная кожа обтянула скулы, придавая лицу зловещее, ведьмачье выражение. Руки…

Ильич мотнул головой и дальше смотреть не стал. Он ухватил бывшую Офелию за ногу и поволок по каменному полу к подъемному механизму. Затолкал на сиденье от качелей, затем поднялся наверх и принялся вращать рукоять.

Четверть часа спустя Гамлет Ильич вернулся по месту службы. Перегрузил экс-Офелию из каталки в казенный гроб, прикрыл его крышкой и забил в нее гвозди.

Завтра невостребованную родней ночную бабочку кремируют. Обычно Ильич в таких случаях присутствовал на кремации, прощаясь с отыгравшим свои роли актером. На этот раз, однако, он слишком устал — выдохся физически и эмоционально — и поэтому был не уверен, что сдюжит.

Перестройка прошлась по драмтеатру паровым катком. Ряды в зрительном зале поредели — театралы затянули ремни. Пару лет Щеблыкину удавалось кое-как сводить концы с концами, затем грянула приватизация.
Владельцем театра неожиданно оказался гражданин по фамилии Исмаилов, брылястый, вислоносый и небритый.

— Маладцы, — хвалил он, побывав на «Короле Лире». — Очэн харашо, очэн смэшно, да. Асобэно бабы. Как они этава старыка накалоли — патэха.

Месяц спустя явившиеся на репетицию актеры были остановлены у входной двери угрюмыми молодчиками в диковинной спецодежде.

— Нэ паложэно, — заявил один из молодчиков, судя по акценту, из тех же краев, что и владелец театра. — Нэ прыхадытэ болше.

— Позвольте, — попытался возразить растерянный Щеблыкин. — Я режиссер и здесь работаю. Артисты также. Это наш театр.

— Нэ паложэно, — отрезал молодчик. — Эта болше нэ тэатр.

Он не соврал — два месяца спустя отремонтированное здание уже сменило вывеску. Теперь в нем располагалась невесть какими делами занимающаяся фирма с романтическим названием «Снежный барс». Ежедневно обивавший чиновничьи пороги Щеблыкин отовсюду получил от ворот поворот. В тот момент, когда наряженный в тройку Исмаилов вылез из своего шестисотого, чтобы торжественно перерезать затянувшую вход алую ленту, затерявшийся в толпе зрителей Щеблыкин схватился за сердце. Качнулся и рухнул навзничь.

— Вэс празднык ыспортыл, — жаловался Исмаилов врачу «скорой помощи». — Нэхароший человэк. Савсэм плахой.

До реанимационной нехороший, совсем плохой человек не дожил.

Для Лени Бережного наступили тяжелые времена. Московские театры один за другим ему отказали.

— Так не годится, — совестил Леню помреж в очередном из них. — Да, мы, бывает, ставим Шекспира. Но нечасто. И нам не нужен актер, не знающий других ролей и не желающий их разучивать. Даже если где-то там он был звездой.

— Я желаю разучивать, — робко возразил Леня. — Но у меня не получается. Не могу перевоплотиться, понимаете? Стараюсь отчаянно. И не могу.

— Ваши проблемы, — развел руками помреж. — Попытайте удачи где-нибудь еще. Нам вы не подходите.

Для Лени безработица обернулась катастрофой. Не играть в театре он не мог — актерство было единственным смыслом существования. Жизнь без театра оказалась немыслимой и нелепой. Пробуждаясь по утрам, Леня не слишком хорошо понимал, зачем он проснулся.
«Забыться, умереть, уснуть, — бубнил он себе под нос, когда тащился в очередной отдел кадров в очередном театре, театральной студии или училище. — Уснуть и видеть сны. Забыться, да, но как же все прискорбно. Скорбь не врачует, а растравляет лишь неизлечимые недуги».

Мир вокруг него потускнел, вереница дней потеряла последовательность, смешалась, слиплась в однообразную клейкую массу. Время скукожилось и исказилось, изменив заодно и пространство. Зачастую Леня переставал понимать, где находится — в суетной слякотной Москве, в солнечной Вероне, в Риме, в Эльсиноре, в Бирнамском лесу. Он стал заговариваться, пассажиры в автобусе или в метро шарахались от выкрикивающего нелепые вычурные фразы неопрятного человека с безумными глазами. Потом Леня приходил в себя, смущался, выныривал из эльсинорских подземелий на платформу станции московского метрополитена. Усилием воли заставлял себя не отождествлять толпы пассажиров с бунтовщиками Лаэрта, головорезами Фонтинбраса или легионами Помпея. Получалось плохо. Те, другие миры раз за разом становились все более реальными. Лишь находясь в одном из них, можно было мириться с собственным существованием и продолжать жить.

— Бережной Леонид Ильич, — хмыкал очередной кадровик, изучив Ленину анкету. — Не смешно. Характерный актер, говорите? Слишком характерный, на мой взгляд. Не думаю, что режиссер захочет вас видеть. У него и так не слишком много времени.

Горбачева на датском троне сменил Ельцин. Перестройка закончилась, на ее место пришел кризис. Стало голодно, родительской пенсии, которую то и дело задерживали, не хватало на жизнь. Леня истощал, обрюзг, он все чаще ощущал себя не Гамлетом, а тенью его отца. Это была плохая роль, никудышная. Голос, лишенный человеческой оболочки.
Однажды утром тихо, в своей постели, умерла мама. Отец пережил ее на пару месяцев. Похоронив его, Леня то и дело стал раздумывать, как бы ловчее наложить на себя руки. Решение уйти он принял, оставалось лишь выбрать способ — заколоть себя, как Джульетта, утонуть подобно Офелии, глотнуть яд, как это сделала Клеопатра…

Выручил, вытянул с того света неожиданно объявившийся Саня Белкин, ничуть не растерявший былых жизнерадостности и оптимизма.

— Прикинь, какова тенденция, — подмигивал, сидя напротив Лени за столиком в пивной, Белкин. — Четверо сыновей, и все менты, как тебе это нравится? От разных баб, каково, а? Следак, опер, помощник прокурора и участковый. Сговорились они, что ли, или у меня дурная наследственность? Ладно, так какие проблемы? Работы нет? И все? Не волнуйся, решим.

Решение не заставило себя ждать. Неделю спустя Леня уже заправлял созданным на энтузиазме следователя УГРО Белкина драмкружком. Два десятка акселератов — сплошь потомство проходящих по оперативным делам барыг, махинаторов и бандюков — поначалу посещали кружок неохотно, но потом один за другим втянулись. У некоторых Лене удалось даже обнаружить зачатки таланта.

— А что, круто, — говорил Глостеру Кент, отбатрачив на репетиции. — Мы с Реганой сегодня в кабак. Хапай Корделию и закатимся вчетвером. Или, может, впятером. Гамлет Ильич, пойдешь? Угощаю.

Леня неизменно отказывался — из деликатности. Средств к существованию от щедрот белкинского контингента ему хватало с лихвой. Жизнь вновь обрела потерянный было смысл. Может быть, даже больший, чем прежде, потому что теперь Леня Бережной не только исполнял роли перед парой десятков зрителей, а еще и учил. Делился тем, что знал и умел. Жизнь понемногу стала славной и правильной. Она могла бы стать еще и безмятежной, если б не Тошка…

В отличие от Лени Машенька новую труппу нашла легко. А вместе с ней и новую постель, которой режиссер этой труппы щедро с ней поделился. Полгода спустя вернувшийся домой с дежурства Тошка вместо жены обнаружил лишь прощальную записку на кухонном столе. Прочитал и ушел в запой.

Раз за разом он стал являться в больницу похмельным или нетрезвым. Все чаще догонялся у себя в кабинете медицинским спиртом и шел оперировать.

— У вас руки дрожат, Антон Андреевич, — с ужасом прошептала старшая медсестра, когда Тошка взял ланцет и шагнул к столу. — Вы не можете оперировать в таком состоянии.

— Я в прекрасном состоянии, — огрызнулся Тошка в ответ. — Занимайтесь своим делом, понятно вам?

Пациент умер на операционном столе — сестра молчать не стала. Три месяца Леня носил другу передачи в тюрьму. Потом был суд — за должностную халатность, приведшую к человеческой смерти, Тошка огреб два года. Стараниями ставшего к тому времени прокурором третьего сына Белкина — условно. Из больницы доктора Стасова выперли, и запой превратился в хронический.

— Понимаете, я любил ее. И до сих пор люблю. Не могу избавиться от этого, хоть убейте, — заявил хмельной, отощавший, лысый как пень Тошка пришедшим навестить его друзьям. — Все перепробовал, не помогает. Водка тоже, но она хотя бы ненадолго позволяет забыться. Вот и осталась только она, родимая, больше ничего нет. Медицину пропил, работу пропил. На мне можно ставить крест. Кому я такой нужен?

— Кому-кому, ты нам нужен, — сердито буркнул Белкин. — Судмедэкспертом к моему второму сыну пойдешь? Будешь, как и раньше, резать людей. Только дохлых. Условие одно — ни капли в рот.

Шло время. Уцелевшие в криминальных побоищах барыги, махинаторы и бандюки легализовались, делать одолжения следователю УГРО им стало ни к чему. Драмкружок распался. На место Ельцина на датский трон уселся Путин. Жизнь поломалась вновь, на этот раз кардинально.

— Он не в себе, — сказал Тошке врач психиатрической лечебницы, куда Леню упекли на принудительное лечение. — Ярко выраженная шизофрения, множественные идентичности, потеря ориентации во времени и пространстве. Он мнит себя Гамлетом, Отелло, кем-то еще в том же роде. Приходит в себя на время и вновь спасается бегством в выдуманный, ненастоящий мир.

— Это излечимо? — глядя на психиатра в упор, спросил Тошка.

— Боюсь, что медицинские препараты не помогут. Нужна особая терапия, трудовая. Ему, видите ли, необходима причастность к театру. Но какой из него теперь актер?

— Какой есть, — буркнул Тошка в ответ.

Три месяца спустя он оформил опеку и забрал Леню из лечебницы под расписку.

— Есть одна идея, Ильич, — сказал Тошка. — У нас в морге место ночного санитара освободилось. Пойдешь? Квартиру только вот надо будет твою обменять.

— Дорогие зрители, — торжественно начал Ильич. — Располагайтесь. Сейчас перед вами…

Зритель был всего один. Закутанный в тулуп Антон Андреевич Стасов уселся в умостившееся в погребном углу продавленное кресло. Вонь от разлагающейся плоти мешалась с запахом формалина, создавая немыслимый смрад, но и зритель, и конферансье к нему давно привыкли.

— «Гамлет», — торжественно объявил Ильич. — Трагедия Уиль-яма Шекспира, великого британского драматурга. Сегодня у нас премьера — роль Офелии впервые исполняет известная актриса Татьяна Тарасенко.

Зритель поаплодировал. Тогда Ильич раскланялся и исчез за ширмой. Мгновение спустя прожектор осветил сцену.

Четыре покойника в различных степенях гниения, удерживаемые примитивными самодельными креплениями, стояли в рост у погребной стены. В ютящихся в стенных нишах динамиках пробили полночь часы.

— Кто здесь? — выдал первую реплику невидимый магнитофон.

Прожектор метнул сноп света в сухопарого мертвеца в накинутой на плечи ветхой дерюге. Был мертвец недавним, а потому вполне свежим и бодрым, можно даже сказать, бравым, как и подобает офицеру стражи.

— Нет, сам ты кто, сначала отвечай.

Лучи прожектора метнулись к другому покойнику. В отличие от офицера Бернардо солдату Франциско было уже года три. От его плоти мало что осталось, но обнажившийся костяк был искусно задрапирован мешковиной, а сгнившее лицо укрыто под капюшоном.

— Да здравствует король! — подал свою реплику Бернардо.

Действие набрало ход. Прожектор выхватил из темноты жирные, раздувшиеся от консервирующего раствора телеса Горацио, затем дряблую подгнившую кожу Марцелла. Вновь сместил лучи к Франциско с Бернардо и наконец погас.

Одновременно смолк магнитофон. Минуты две-три ничего не происходило, если не брать в расчет звук поспешных шаркающих шагов в кромешной тьме. Когда шаги стихли, свет включился вновь. У стен стояли, сидели, полулежали новые мертвецы — Ильич сменил декорации. Стражники уступили место королевской семье и свите — действующим лицам второй сцены первого акта.

Представление пошло своим чередом. Прожектор исправно освещал обглоданного крысами Клавдия, сморщенную, будто лежалый инжир, Гертруду, молодцеватого Корнелия, усохшего до полной субтильности Вольтиманда и, наконец, шагнувшего в центр сцены Гамлета. Единственного живого среди мертвецов. Магнитофон умолк, лучи прожектора застыли.

— О, если б ты, моя тугая плоть, могла растаять, сгинуть, испариться, — задумчиво продекламировал Ильич. — О, если бы всевышний не занес в грехи самоубийство… Боже! Боже!

Напряжение росло. Вторая сцена мерно катилась к концу. Ильич чуть ли не шкурой чувствовал исходящее от зрителя волнение, едва ли не пальцами осязал бьющую Андреича нервную дрожь. Так было всякий раз перед началом третьей сцены, потому что именно в ней впервые появлялась Офелия.

— Не сомневайся в этом, — бросила Офелия брату Лаэрту, едва третья сцена началась.
Андреич заплакал. Затрясся, размазывая слезы по щекам. Это тоже случалось не в первый раз. Офелия меняла образы, но голос ее на старой магнитофонной ленте оставался прежним. Машенькин голос, томный, грудной, с легкой, едва уловимой хрипотцой.

— Оставь нас с Машей вдвоем, — сквозь слезы попросил Андреич. — Выйди, ну пожалуйста. Я хочу побыть со своей женой.

Скрепя сердце Ильич кивнул. Великий Шекспир недаром сказал, что настоящий друг может терпеть слабости своих друзей. Какими бы страшными и отвратительными эти слабости ни были.

— Антракт, — объявил Ильич.

По приставной лестнице он полез наверх. Минут десять, уронив руки, стоял недвижно, скорбно потупившись. Затем осторожно заглянул в проем погребного люка.

— Вы закончили?

— Да. Можешь спускаться.

Офелия, разбросав руки, лежала на каменном полу навзничь. Туника-простыня на ней была задрана, ноги распахнуты во всю ширь, промежность бесстыдно раскрыта, бритый лобок залит мужским семенем.

— Ненавижу, — хрипло сказал Андреич. — Ненавижу ее, суку.

Ильич помолчал. Затем рывком поднял свою суженую, усадил, простыней прикрыл срам. Он не ревновал, почти совсем не ревновал, ну разве что самую малость.

— Продолжим? — несмело предложил он.

Зритель судорожно кивнул в ответ. Тогда Ильич сделал глубокий вдох, втянул в себя зловонный формалиновый воздух.

— Хорошо, — выдохнул он. — Сцена третья. Те же и Полоний.

В тексте использованы цитаты из произведений Уильяма Шекспира в переводах М.П. Вронченко, М.Л. Лозинского, С.Я. Маршака, Б.Л. Пастернака, А.Ю. Чернова и в вольном переводе автора.

Рассказ Майка Гелприна опубликован в журнале "Русский пионер" №86. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все