Классный журнал

Вновь я посетил

04 ноября 2018 15:16

Режиссер Марлен Хуциев не только разворачивает перед нашим взором эпическую картину одной закулисной, хотя и не тайной истории, но и увековечивает сотрудника нашего журнала. И теперь она, сотрудник, в одном ряду не только с великим Хуциевым, но и с не менее великим Пушкиным, а также Котом, Черномором и Русалкой на ветвях.

Должен признать, я человек легкомысленный. Ведь я что думал: напишу такую серию этюдов, эскизов — а получается даже и не повесть. Это уже все другое — сюжет, композиция… И вообще, хорошо бы начать все сначала — несбыточно.

А персонажи все прибывают и прибывают, а истории множатся. Мне это нравится, меня это увлекает — а тот, кто читает? Не запутался ли он? Тугрики там какие-то, Витольды, Леопольды… Не знаю.

И еще было такое, может быть, и неосознанное желание — посчитаться. Со всей студийной накипью, бездарностью, хамством — не выходит. Неинтересно про это писать. Ни людей, ни козней их теперь уже (и это отлично!) никто не помнит. А писать об этом — долго, нудно и неинтересно.

Были злодеи — не стало злодеев. Новые появились — ну это уж как водится.

Так что объявляю перерыв. Пусть они (персонажи) сами посуществуют, отдохнут от моего к ним внимания. А я отдохну от них. Потом я, конечно, их подхвачу — но это потом. Много задумано, придумано, и, наверное, не все втиснется в журнальные колонки. Могу сказать: много не знаю — но знаю, какой будет финал. И название. Название будет заключительной строчкой всей истории. Пока так; надеюсь, что получится. А пока перерыв, как говорится — свободная тема.

Есть у нас родственник — Александр Иванович, дядя Саша. Человек он увлекающийся — сколько помню, он всегда что-то коллекционирует. От старинных автомобилей, мотоциклов до автографов знаменитых людей. Это не считая марок, монет, перочинных ножей, фотоаппаратов, картин. Ну, автомобиль у него один. Зато стоит в Политехническом музее. Картин — немного, но, насколько могу судить, картины достойные.

Конечно же, он свой человек на «Вернисаже» (это наш блошиный рынок московский). Звал он меня туда много раз, но вот только в это воскресенье, 14 октября, получилось, а то все было некогда, то дела, то погода… да и особого желания не было, честно говоря.

«Вернисаж» меня порадовал. Да что — просто понравился. Это не та барахолка, ужасная, жалкая, преступная, что была на Тишинской площади вокруг церетелиевского памятника, — здесь порядок, чисто, достойно.

«Минувшее меня объемлет живо». Это очень важно, что живо. Никакой печали, легкой грусти — радость встречи.

Здесь есть все! Вот лампа, она была у меня в Одессе, в студийной гостинице, где я прожил… да года два с лишним прожил…

Она, лампа, в прекрасном состоянии.

— Привет тебе, лампа! Ты стояла у меня на столе, когда я переписывал сценарий «Двух Федоров», когда мы репетировали с Шукшиным… Конечно, это не та лампа, но родная ее сестра. Тоже немало.

Вот сахарница с Подсосенского. Настенные часы, торшер, чугунный утюг (утюги все на одно лицо).

Spidola! И отлично работает, выкинула свою антенну — и… «Любимый город может спать спокойно…» Говорит «Маяк». «Любимые мелодии».

Книги, книги, книги… Вот затрепанные «Приключения капитана Врунгеля» А. Некрасова. Увидав у нас эту книгу, Виктор Некрасов написал: «За А. Некрасова — В. Некрасов. На память. Лианозово» — дело было на даче…

Фотографии актеров — конечно, Коля Рыбников…

Кипа киноафиш — и где-то в середке афиша «Двух Федоров», как новенькая. Я свою не сохранил. Купить? Не стал покупать.

Каталог папиросных этикеток. Спичечные этикетки. Где вы, ассистенты по реквизиту?

Кубки забытых соревнований, почетные грамоты, дипломы…

Продавцы доброжелательны, знающи…

Приятный народ.

…Подозрительные древности.

— С раскопок, — говорит загорелый человек, — Крым! Музейная вещь! Греция, до н.э.! Недорого.

Сабли — новодел. Шашки — настоящие, казачьи. Хочешь — реставрированные, хочешь — сам займись. Подают лупу, показывают клеймо: Осман ковал!

Солдатики, настоящие оловянные. Облупленные, старые. Множество новых, выполненных с необычайным искусством.

Странно: нет мальчишек. Только взрослые дядьки, знатоки.

— Не возьму. Нет знаменосца, пулеметчика и мотоциклиста. Некомплект!

И тут же — моржовые бивни, мамонтовая кость, любые породы дерева, хочешь — черное, хочешь — красное, хочешь — железное. Хочешь — свинцовое. Понятия не имел, что есть такое.

— Откуда?

— Америка Южная.

Знакомый будильник. Знакомые карандаши «Тактика». Теперь таких нет, не выпускают. Коробка — как из магазина. Карандаши «Смена» (если кто помнит — синие с ластиком), «Кремль», «Радуга». Точилки «Ломо» — черные, эбонитовые, отличные точилки… Ручки китайские перьевые…

— Колпачок подобран, не родной, — предупреждает продавец. — Здесь люди честные. И насосик тоже заменен — сколько времени-то прошло… скрошилась пипетка…

«Минувшее меня объемлет»… Была у меня такая ручка, я даже помню, где купил ее: у Курского в «Канцелярских товарах» — был такой замечательный магазин, углом выходивший на Садовое кольцо…

…Брожу в кулисах прошлого. Грусти нет — вот что замечательно. Как же они все это сохранили?

Горький бы назвал «Закулисье прошлой или прошедшей жизни». А Леонид Андреев исправил бы: «Закулисье».

И день хороший, солнечный, теплый. Давно не было в Москве такой доброжелательной осени…

Марки, монеты, открытки, старые журналы — целый ряд. Вот в раме под стеклом И.В. Сталин и его речь «Братья и сестры» — разворот «Правды», а рядом фантики. Альбомы фантиков. «А ну-ка отними», «Золотой ключик», «Золотой ярлык», «Театральные», «Ласточка».

Отдельная страничка — «Сказки Пушкина». Был такой набор шоколадок — «Сказки Пушкина»…

И тут я вспомнил одну историю, которую мне рассказывали, в которой я принимал даже некоторое участие.

Вот какая это история.

— Ты должен помочь нам, — сказал сын, и по тому, как он это сказал, я понял: дело серьезное.

И действительно было так.

Приятели моего сына, одноклассники, учились очень средне. Он — тоже. Ну, заслуженные троечники. Я всегда думал: сколько же нужно проявить ума, изворотливости, упорства, чтобы так суметь? Тут нужен характер. Значит, был. Характер. Но был и конец полугодия.
С его контрольными, диктантами и прочими ловушками обязательного среднего образования. К этому сын и его приятели готовы не были. Ситуация была сложная. После первой четверти они выкрутились: поставили спектакль — концерт к 7 ноября — и получили свои заслуженные трояки. Их даже похвалили. (Коррупция!) Теперь же дело там осложнялось тем, что революционный концерт им поставить предложили. Кто-то, может быть, завуч — была у них такая сострадательная дама. А тут — нет. Не нужно. Будет новогодний маскарад, будет елка, подарки, ну чего еще надо!

— Фигово дело, — сказал Орехов. Он жил в нашем доме, на Подсосенском, только этажом ниже, и бывал у нас ежедневно. Они с сыном дружили.

— Чего-то надо… соображать…

— Да, — сказал Игорь (моего сына зовут Игорь). — Вот чего только?

— Ну… Постановку, что ли… Как на октябрьские… Предложим… может, и проскочим…

— Какую?

— Думать надо! — постучал себя по лбу Орехов, повторяя реплику из какого-то фильма. — Думать надо!

Колька Орехов — замечательный парень, был бы вторым Гурзо, если б судьба занесла в кино. Обаятельный, легкий человек широких поступков с самобытным юмором, классический московский парень. Из исчезнувшей теперь породы. Отец его был шофером и был чем-то похож на Бабочкина.

— Время, время! Не придумаем — натикает нам… Даже думать не хочется, сколько и почем…

И он придумал! Да, это Николай Орехов придумал поставить «Сказки Пушкина».

— Пушкин — он всегда Пушкин. Тут не подкопаешься! И в программе есть.

— А если скажут не нужно?

— Пушкин — не нужно? Ну даешь!

— А как это ставить?

Тут Орехов показал набор шоколадок «Сказки Пушкина».

— Есть вопросы? Но сначала их надо уговорить.

Их — это учительницу литературы и учительницу музыки — она всегда занималась концертами, утренниками и прочими подобными мероприятиями. Любила это дело, считалась знатоком.

— Еще бы Главную Пионерку… (пионервожатую).

— …и Наталью Николаевну… (это добрый завуч).

— С ней я говорил… поддержит…

— К пионерке с Вовиком надо идти…

— И пойдем! Ему что, не надо?

— Ему и так поставят.

— Он друг или не друг? Пойдет, Володя своих не сдает…

Тут надо сказать, что разговор не шел о тройках. Если бы! Тут совсем другие цифры маячили и готовы были материализоваться со всей непреклонностью.

Володя Иннюшкин. Парень из крепкой рабочей семьи. Очень правильный такой парнишка, лобастый, с хрипловатым голосом. Он был активистом, членом совета дружины, его двигали, посылали от районной пионерской организации в «Артек», он был футболистом, играл за сборную района. Он привел Игоря к тренеру футбольной команды и попросил взять его. Тренер посмотрел, как Игорь играет, и отказался.

— Тогда я уйду, — сказал Иннюшкин. Он играл центрального нападающего, играл хорошо, команде был нужен. Тренер согласился. Игорь ходил на тренировки, но на игру его не ставили (играл он плохо), выпускали иногда под самый конец матча. Но он, как и вся команда Бауманского района, участвовал в первенстве Москвы (так, во всяком случае, считалось) и получил грамоту, а может, и медаль — не помню.

Но Володя Иннюшкин знаменит был не этим. Когда он первый раз пришел к нам, Игорь вбежал в комнату (это было в первом классе) и крикнул:
— Бабушка, Иннюшкин пришел! Бабушка, это же Иннюшкин!

Я это слышал, запомнил интонацию, и, когда писал сцену приезда Пушкина в Михайловское, Пушкин кричал:
— Нянька, это же Иннюшкин! — так было в черновиках, мне нужна была эта интонация, этот восторг, я это для себя написал. Из черновика Иннюшкин перекочевал в беловик, в окончательный вариант сценария, — и кто бы ни читал, никто не задал вопроса:
— А кто это — Иннюшкин? Был у Пушкина такой друг разве? Что, тоже лицеист?
Вот как они читали? Редакторы, консультанты и прочие ответственные товарищи? Было ли им что-то нужно, что-то интересно?

Володя помочь согласился. Хотя свои тройки он бы и так получил, учителя его «тянули». Но — просили друзья. Тут не отказывают.

И с учителями договорились. Не пошли они против Пушкина, как и предполагал Орехов. Инициативная группа освобождалась на две недели от занятий. Конечно, никто и слова не сказал, что наградой будут заветные трояки (о таких вещах вслух не говорят). Все на полутонах.

— Работа предстоит большая, — сказал Орехов, — костюмы там, декорации, — говорил он с интонацией прораба из производственного фильма. Закурил, сплюнул табачинку, прилипшую к языку (дело происходило в уборной «для мальчиков»). — Теперь главное — нужен Пушкин!

И тут в уборную вбежал Путилин.

Вбежал, выхватил из кармана пачку сигарет, прикурил у Орехова.

— Хорошо, — сказал, затягиваясь. — С этими делами (он имел в виду конец полугодия) и покурить некогда…

Орехов смотрел на него очень внимательно, прищурился.

— Путя? — сказал Орехов. Сказал негромко, с удивлением.

— Ну чего, чего?

— Пушкиным будешь?

Олежка Путилин — вертлявый парнишка, стройный, кудрявый, сероглазый. Присутствовала в нем еврейская кровь, да он этого и не скрывал. Был он хулиганистый, дерзкий, виртуозный сквернослов, но когда надо — удивлял отменным воспитанием, даже светскостью. Был себе на уме, ладил с одноклассницами, особенно с отличницами — когда это было нужно, а нужно было часто. Учился он очень средне.

— Что ты ко мне с этой фигней… Тут вертишься, вертишься…

Но Орехов представил всю выгодность своего предложения.

— А не хочешь — не надо, на Пушкина желающих много…

— И что, можно верить? Болтаешь…

— Мальчик я тебе, Путилин? Сказал. И полугодье закроют по госрасценкам. Так что думай!

(Госрасценка, госоценка, государственно — это значит на тройку. — Прим. авт.)

— А чего делать?

— Ничего не делать. Наклеим тебе эти… бакенбарды, будешь на сцене сидеть, мечтать… Все за тебя сделают… Другие.

— Как-то… это… даже не знаю…

— Вот что я тебе скажу, друг, — верить надо людям!

— Да я верю…

Распахивается дверь резко, шумно появляется Валюша — уборщица.

Молодая, крепкая, задорного вида. Она в синем халате, две верхние пуговицы расстегнуты, виден уголок тельняшки. Валюша в белой косынке, под косынкой бигуди.

— Стучаться надо, — оборачивается Орехов, — может… мало ли… мы тут… чего?!

— А, не видала я! Пацаны, угостите даму папиросой! Говорят, постановку будете играть?

— Думаем… Вот познакомься: А.С. Пушкин, великий русский поэт…

— А что? Олежка! Что-то есть… Меня в артистки запишите! — Валюша глубоко затягивается. — Ну? — Смеется.

— Подумаем… — Орехов бросает бычок в форточку. — Вот если спеть… — Все знают, что Валюша хорошо поет, у нее хороший голос, знатоки (а такие имеются) утверждают — контральто.

— Если Родина прикажет! — Валюша поет, когда моет пол, когда моет окна, когда никого нет… в близкой досягаемости.

— Родина прикажет… а мы — попросим, — серьезно говорит Орехов.

Дальше сюжет становится производственным. А тут без Славки Журова не обойтись. Славка большой рукодел и всегда готов помочь. Делает он это легко, элегантно. Он и сейчас такой. Хоть он из другой школы, но с соседнего двора.

— Журов, нужен дуб!

— Какой? — Он не удивляется. Получает фантик от «Сказок Пушкина». — Понятно. Цепь нужна!

— Крупная?

— Хотелось бы…

— Колодезная подойдет?

— Самое оно!

— И покрасить ее, золотой краской!

— Я понял.

— Ну, избушку эту, на курьих ножках…

— Это просто.

— Так… Бочка нужна… Ну… не знаю чего еще… сообразим походя.

— Эскизы нужны?

— А ты как думал, — Орехов ведет себя начальственно, властно, — за Пушкина беремся, не за чего-нибудь там! Есть вопросы?

— Понятно все.

Репетиции идут в актовом зале на пятом этаже. Там, где большая картина — Ленин читает «Правду» на стене.

— Игорь Марленович! Как у нас дела с русалкой? С Шараповой говорил?

Орехов расхаживает по сцене, он собран, строг.

— Отказывается.

Шарапова до пятого класса была маловыразительной, худосочной девчонкой. Выделялась одним — кусалась здорово. С ней старались не связываться. И вдруг — красавица! Как в сказке! Стать, взгляд, косы до… длинные косы. Но у красавиц, как правило, скверный характер. У Шараповой он был именно такой.

— Сам поговорю. Что с котом?

— Ищем.

— Плохо ищете. Кот должен был уже стоять здесь, на сцене… Балда?

— Иванов.

— Который?

— Шестой «А».

— Подходит. Идет сам не знает куда… Иванов — хорошо… Но… глянем его… на большой перемене… Тут промахнуться нельзя… Правильно я говорю?

— Так точно!

— Ладно дурака валять! Что, мне больше всех надо? Что-то я хотел… А! Бакенбарды?

— Сложно. Ищем. Я папу попрошу на студии взять.

— Хорошо. Это хорошо.

— Не получится — нарисуем… Ну, символически…

— Нет. Мы против подобной символики. Это уже абстракционизм. А мы — против этого… буржуазного уклона. — Орехов хохочет. — Мы — советские люди! Журова, Журова жду!

— Должен быть… уже…

— Должен… Вот, Игорь Марленович, вы, лично вы, любите театр? Волнует вас запах кулис?

— А как же!

— А работаете… средне. Подтянуться надо б!

— Сколько раз?

Конечно, я не слышал этих разговоров, но, думаю, именно так, или очень похоже, все и было. Почему?

Ребят этих я хорошо знал, они часто бывали у нас дома… С первого по восьмой класс — это много. Да и сын часто о них рассказывал и во многом придумывал их. Но не может быть такого, чтоб фантазия — на пустом месте. Самобытные были ребята… И куда-то все делись… Жаль. Только один остался — Журов Славка. Звонит, появляется…

— Николай Алексеевич! (Это Орехов.)

— Слушаю вас!

— Вот — Кот!

— Так, так… Кот… Какой класс?

— Первый «Б», — ответил круглолицый мальчишка.

— Хочешь участвовать в постановке?

Кот (как его звали на самом деле, никто не интересовался, — Кот и Кот, и очень хорошо) кивнул и покраснел.

— Дело-то непростое… Тут талант нужен. Есть у тебя?

— Не знаю…

— Разберемся… А пока вот что: задание тебе — подбери хороших ребят, одноклассников, с театральным уклоном… Есть такие в первом «Б»?

— Есть! — решительно сказал Кот. Было видно что ему очень хочется участвовать. Очень.

— Ладно. Проверим. У сцены свои законы. Тут как в армии: главное что? Порядок.
И чистота. Значит, берете тряпки — и чтоб ни пылинки! Запах кулис никуда не денется… но пыль уничтожить! Это первое испытание, будут и другие! К подвигам готов?

Кот был готов.

— А пока артиста нужно покормить! Игорь Марленович — это, между прочим, мой заместитель, — где чай? Где печенье? Можно было б и пирожков из буфета принести!

Уже стоял на сцене дуб, опутанный цепью, уже готова была избушка, уже сидел под дубом Путилин, действительно, даже без бакенбард похожий на Пушкина, на Пушкина-лицеиста, уже ходил вокруг дуба Кот в вывернутой наизнанку цигейковой шубе, в варежках на руках и на ногах (хвост еще не был готов), уже сидела в ветвях дуба Шарапова с распущенными волосами (русалочий хвост тоже готов не был), — и на все это из глубины зала прищурившись смотрел Орехов, смотрел и говорил Иннюшкину — Черномору (его костюм готов не был).

— Вот, Вова, смотрю я на все это… и думаю: кому это нужно? Стараешься, переживаешь — а зачем? Скучно, Вова… Вот такие дела…

Он, Орехов, не знал, что это нормальное состояние режиссера, когда ничего нет, но все налаживается. И что скучно — тоже нормально. Все утрясется. Если бы ему об этом сказали, он бы не поверил. Он ведь не хотел быть режиссером. Он хотел одного — получить свои трояки и жить спокойно. Да разве он один хотел этого?..

…Сомнения и разочарование…

— Сижу как этот, — говорил Путилин, — Кот — не Кот, наказание! Где право, где лево — не знает! Шарапова — дура, ее дело хихихать, и все! Сидеть и хихикать — нет! Не может запомнить, когда надо! Кот цепь эту дернет — она мне на башку обвалится, Русалка… Пушкин, Пушкин! Сводил бы Гончарову в «Аврору» на «Цветок в пыли», и геометрия в кармане! (Гончарова была отличницей.) И свой вариант, и мне решает! Только срисовать, не запутаться… Француженка меня любит… Алгебра — это Максимова. (Тоже отличница.) Я ее мороженым прикормил, на «Железную маску» водил — тут все абдурахмахт (татарское искаженное — хорошо или все хорошо. — Прим. авт.). Ну русский… как-нибудь… Нет, согласился на Пушкина!

— Не прав, — отвечал ответственный Иннюшкин, — общее дело!

— Тебе хорошо — Черномор! Прошел туда-сюда … Связался я с вами… Идиот!

Орехов, веселый, обаятельный Колька Орехов превратился в мрачного, раздраженного, крайне неприятного типа.

— Цепь, где цепь? — кричал он.

— Кот ее каждый раз домой уносит…

— За каким?.. Он чего, совсем, Кот этот?!

— Старается.

— Слушай, Котик-братик… Еще раз тронешь цепь — вылетишь с постановки, понял?
А теперь в буфет за компотом — это штраф тебе… Тренируешься мяукать?

— Да…

— Проверим. Направо — что?

— Мяу-мяу…

— Налево?

— Мур-мур…

— Свободен! Нет, не свободен… Забыл, что хотел… Постой.

— Мы тут за сценой кукольный театр нашли… — нерешительно начал Кот.

— Ну, нашли, да, есть такой… и чего?

— А если Балду с Попом куклами сыграть?..

— Да? — Орехов задумался. Сказка не ладилась, Иванов — Балда — оказался настоящий балда, не мог текст выучить… Не лучше был и Поп из восьмого «А». Про чертей — а все черти были из первого «Б» — и говорить не хотелось… Неуправляемы.

Кот ждал. Терпеливо.

— Может, действительно попробовать… Не знаю… Берешься?

— Берусь… — сказал тихо Кот.

— Даю два дня! Работай!

И ведь получилось! Хотя никто этого не ждал, не верили в это! Получилось смешно, весело, текст заиграл — здорово, одним словом.

— Ну, порадовал. — Орехов обнял Кота. — Вот честное советское слово!

— Это еще не совсем готово, — смущался скромный раскрасневшийся Кот. — Тут Петрушка будет вначале, еще не готов… И ширму переделаем…

— Давай Петрушку! Чего хочешь… Вот он, Кот наш бесценный, не то что некоторые…

— Мне мама помогала, — сказал честный Кот. — Она в кукольном театре работает… Она кукол делает, она художник…

— Ой, как хорошо! Слушай, а может твоя мама программку нам нарисовать? Эскизик? Нельзя — постановка без программки. Попроси маму, Кот-друг!

— Я попрошу.

— Не Кот у нас — орел! Качать героя!

Кота подбрасывали долго и от души. От удовольствия Кот мяукал.

Они пришли (Орехов и Иннюшкин) ко мне и, выпив для начала чаю, обратились с просьбой:
— Мы там, в общем, поставили… это дело… Хотелось бы знать ваше мнение…

Мог ли я отказать? Не мог. Пошли смотреть. Школа была рядом. Пошел с нами Шпаликов. Он как раз зашел, ни зачем, просто так. Было видно, что дела его не очень хороши… Да и вообще никаких дел нет. Человек примеривал бездомность… Невесело видеть такое… Но держался он бодро.

И вот раскрывается занавес. Все как на фантике от шоколадки — воспроизведено один к одному.

Дуб. Отлично, между прочим, выполненный. Златая цепь. Очень милый Кот. Ходит, что-то напевает… с маленькой балалаечкой в лапках-варежках.

Пушкин сидит под дубом. Задумчив. Синий пиджак внакидку. Блокнот на коленях, в руке пластмассовое сувенирное перо (взятое у меня; в перо это вставлялся стержень с синей пастой от шариковой ручки).

Пританцовывая, к Пушкину подходит Кот, ластится, что-то нашептывает. Поэт кивает, перо побежало по бумаге…

— У Лукоморья дуб зеленый, — кивает, — златая цепь на дубе том… — глядя в зал, говорит Пушкин.

А Путилин и вправду похож… Оборачиваюсь к Генке. Показывает большой палец. Улыбается. Опять задумался поэт. Кот тут как тут!

— Ага, ага, — кивает кудрявой головой Пушкин, — и днем и ночью ходит Кот… по цепи кругом… Пошел направо… песнь заводит, налево — сказку говорит… Там чудеса…
Выход Лешего. Леший кудлат, ходит на руках, крутит сальто, хрюкает, кукарекает…
Из ветвей — смех. Русалка. Распустила волосы, сверкает хвост, слегка шевелится. Хвост — роскошный (ясно — Журова работа). Сам он скромно сидит в стороне, вроде он тут и ни при чем вовсе…

Кот трогает Пушкина лапкой, чтоб обратил внимание на Русалку. Русалка негромко, кокетливо смеется.

— Русалка на ветвях сидит? — удивленно говорит Пушкин, быстро записывает в блокнот. Тут появляется избушка. Кто-то ловкий сидит в избушке, потому что избушка отплясывает лихо, вприсядку, ноги, торчащие из избушки, обуты в синие ласты для подводного плавания, из трубы сыплется бенгальский огонь…

А вокруг хороводом идут какие-то затейливые существа, их много, они в масках, они малы ростом, у каждого в руке — бенгальский огонь.

Отплясали, сгинули. Пушкин встал.

Стоит в белой рубашке. Кот поднимает пиджак, отряхивает.

Шум за сценой. Крепкий строевой шаг.

Выходят. Впереди — дядька Черномор, больше смахивающий на Билли Бонса.

Черномор в кольчуге, под кольчугой тельняшка. Кольчугу собрал Журов из шайб Гровера (пружинных шайб). Он как-то приносил ее показать. Возился он с ней долго, кольчуга вышла тяжеленная — ящик шайб на нее пошел. Не зря возился — пригодилась, сверкает, бренчит! Украшает действие.

Витязи — все в тельняшках и в остроконечных, покрашенных серебряным шлемах.

— Равнение направо! — командует Черномор. Витязи рядом оборачиваются к Пушкину, снимают шлемы, машут ими, как в «Мы из Кронштадта».

— Запевай!

— Эх яблочко, да в море плаваю! — грянули витязи. — Дело Пушкина — дело правое!
Маршем из кулисы в кулису. Развернулись.

— Эх, яблочко, золотой ранет. Мы поэту шлем свой морской привет!

Черномор дирижирует… чем это?

Да это чучело акулы, которую Тимур Гайдар поймал то ли в Красном, то ли в Черном море. И подарил Некрасову… А Некрасов мне передарил… Что ж, пригодилась и акула.

Поднял Пушкин руку — приветствует. Тут из глубины выезжает ширма расписанная под палех. На одном углу — связка баранок, на другом — самовар. Взметнулся над ширмой Петрушка:
— Сказка о Попе и работнике его Балде!

А что — здорово! Балаган, лубок, Театр на Таганке. Уверен, никто из «постановщиков» на Таганке не был. Не люблю крикливое таганское скоморошество. Но! Вот оно — и никакого эстетства («постановщики» вряд ли даже и слышали такое мудреное слово).

Значит, именно так мыслит мало охваченный культурой человек? Значит, что же, Таганка — это не подделка, а настоящий народный театр? Выходит, так.

Хорошо идет действие, без провалов…

…Балда дает попу щелбана. Поп летит за ширму, высовывается — еще получает!
Хлопает Пушкин, хлопают Русалка с Котом.

А неугомонный Петрушка вытаскивает из-за ширмы новую куклу — куклу Пушкина! А вот это здорово!

Кукольный Пушкин раскланивается. Подходит Путилин-Пушкин, пожимает кукольному Пушкину руку… Кукольный ерошит путилинскую бакенбарду — правую, левую — Петрушка. Все кланяются. Занавес.

— Антракт! — говорит Орехов хрипло.

— Как вам? — спрашивает меня статная девушка с пионерским красным галстуком поверх кружевного воротничка — старшая пионервожатая. Красавица, как и положено старшей пионервожатой. Она очень похожа на Дашу из «Русского пионера» — нашего друга и вдохновителя. Деловита, доброжелательна, но — строга.

— Мне нравится, а вам?

— Не слишком ли вольно обращаемся мы с классикой (они всегда говорят «мы»)?

— Это можно всегда убрать.

Второй акт. «Моцарт и Сальери».

Моцарт — Путилин, в пушкинских бакенбардах, Сальери — какой-то вялый старшеклассник. Скука.

И финал: перед занавесом стоит Пушкин (в бакенбардах) и, запинаясь, читает «На смерть поэта».

Все ужасно. Так и говорю.

Все молчат.

— Сколько у вас времени до показа?

— Почти неделя, — хмуро говорит Орехов.

— Отлично. Первое действие — без изменений, тут все здорово. Второго вообще не надо.

— Правильно, — говорит Путилин. — Говорил же — чепуха…

— А ты помолчи! — повышает голос Орехов. — Да я сам вижу… Длинно… Скука…

Кот сидит на сцене, обхватив голову варежками… Сейчас заплачет.

— Олег, — говорю я, — ты помнишь стихотворение «…Вновь я посетил…»?

— Ну…

— Выучишь до завтра?

— Выучит, — говорит Орехов. — Попробует он… не выучить!

— Хорошо. Все будет очень хорошо, ну, чуть просчитались, бывает…

— Успеем? — спрашивает мрачный Орехов.

— Конечно. Смотреться будет на одном дыхании.

— Мы вам верим, — говорит Орехов, глядя в сторону (не очень-то он верит мне), — верим вашему опыту и мастерству…

Они приехали ко мне на «Мосфильм». Трое. Орехов, Путилин и Иннюшкин. Собранные, деловитые. В расклешенных, вошедших в моду штанах.

— На споры времени нет, — сказал я. — Первое действие — все хорошо, но «Яблочко» долой! Здорово, но, боюсь, неправильно поймут. А это вам не нужно.

— Правильно! — первым высказался Иннюшкин-Черномор. — Забыто!

— А Игорь чего не приехал? — Мне показалось, что сын как-то бледно проявляет себя в общем деле, как-то робко. Не радовало это меня.

— Он занят, — коротко сказал Орехов.

— Ладно, дальше. Кукол надо подтянуть — темп должен быть пошибче. Объяснять нужно?

— Нет. Сделаем.

Путилин сидел чуть в стороне, был задумчив.

— Александр Сергеевич!

Путилин вскочил.

— Вы нам почитаете?

— Сейчас… — Он волновался.

— Я думаю, мы несколько строк сократим…

— Он все выучил! Я проверял, — сказал Орехов.

— Сейчас, — сказал Путилин. — Сейчас… что-то я… — и замолчал.

И вдруг он сказал то, чего я меньше всего ждал.

— А ведь это про меня… стихотворение. — Он опять замолчал. — Сейчас… Понимаете… Мы переехали на Вернадского… А раньше жили… рядом с вами… С Володькой в одной квартире… В отдельную переехали. — Он говорил быстро, торопился: нужно было высказаться человеку. — Вот я подхожу к нашему подъезду… подхожу… И все вспоминаю, как жили тут, бабушку вспоминаю… Там деревья, они разрослись — два года прошло… И новые, маленькие какие-то появились… кустики… А может, не кустики… Я выучил, я знаю, сейчас…

— Это субботник был. — Иннюшкин тоже начал волноваться. — Субботник — нормально… Чего, Олег? Ты чего?

— Погоди… Я когда прочел… так все и есть… Как он… угадал…

— Не надо читать, — сказал я. — Все, Олег, репетировать тоже не надо… Все получится. Вот, — я отметил, — это можно убрать, то, что подчеркнуто… А вообще — как хочешь!

— Журов цилиндр из ватина склеил, как вы говорили, покрасил, сохнет. И трость есть… Мы тут хотели посоветоваться…

— Давай, Николай.

— Тут чего-то нужно, перед стихом… Хотим цыганский танец… Есть у нас одна… Шарапова, Русалка… Она в ансамбле занимается… Пушкин уважал цыган, мы проверили…

— Очень хорошо.

— Ну, мы пошли…

— Давайте. Олег, ты вот что, ты все правильно понял… Попробуй… как бы тебе объяснить… ты запомни вот это свое состояние… сможешь? Это важно, тогда все получится, это непросто…

— Он запомнит, — заверил Орехов, — а нет — мы напомним ему… А вы придете… посмотреть?

— Приду. Может быть, не к самому началу…

«Цыганочка» в две гитары… На цыпочках, тинь-тинь-тинь… и во весь разворот!

— Скатерть белая залита вином… Все гусары спят беспробудным сном… — сильный женский голос за сценой.

На сцене — Пушкин. Сидит, уронив голову на руки. Тоскует. Тут же Кот. Тоже тоскует. Проиграл. Звенят струны! Из кулис выплывает цыганка. Платье в пол, шаль на плечах. Серьги до плеч… Закружилась… Пушкин встает. И Кот встает…

— Две гитары за стеной… — поет женщина за сценой.

— Это Валюша, — шепчет мне старшая пионервожатая, — нянечкой у нас работает…

— Замечательный голос…

Пушкин, цыганка и Кот кружатся в танце. Шаль — как стяг на ветру. Каблуки гвоздят сцену… Зрители начинают хлопать в такт… Громче, еще, еще…

Занавес.

— …Вновь я посетил…

Пушкин один на сцене, в одной руке цилиндр, в другой — трость. Дуб темен и величествен. Молодцы! А ведь могли — как в тексте — прибавить три сосны, Журов бы мог! Молодцы!

…Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор — и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я…

Хорошо читает, сдержанно.

…но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо…
И, кажется, вечор еще бродил
Я в этих рощах…

Волненье в голосе, правильно, вот здесь начинается волнение.

Тишина. Слушает зал…

Искренность сыграть нельзя. Невозможно. Никакая актерская техника тут не поможет… А вот — стоит на сцене заслуженный троечник с приклеенными бакенбардами, он смотрит в пол, он растерян, тишина зала оглушает его… И он на самом деле сейчас чувствует и безжалостность времени, и быстротечность жизни… Задумывался он об этом? Да никогда! Это происходит вот сейчас, на глазах таких же, как и он, впряженных в телегу среднего образования лодырей и шалопаев… Маленькое, нежданное чудо. Понимают они это? Не знаю…

В проходе, близко к сцене сидит Шпаликов. Зачем он здесь?

…На границе
Владений дедовских, на месте том,
Где в гору подымается дорога,
Изрытая дождями, три сосны
Стоят — одна поодаль, две другие
Друг к дружке близко, — здесь, когда их мимо
Я проезжал верхом при свете лунном,
Знакомым шумом их вершин
Меня приветствовал…

…А метель разыгралась! Какое сегодня число? Тридцатое декабря? Узоры на окнах… Елка темнеет в самом центре зала… Что, завтра Новый год?

…Увидел их опять… Они все те же,
Все тот же их, знакомый уху шорох —
Но около корней их устарелых…
…Волнуется, пропускает текст…
Нет, не чувствует гениальности этих строчек…
…Теперь младая роща разрослась…
Здравствуй, племя…

Запнулся. Замолчал…

…Здравствуй, племя…

Опять!

Кажется, всхлипнул? Нет, показалось…

…Младое, незнакомое!

Нет, слезы в голосе!..

Пионервожатая вытирает глаза.

И тут из-за дуба выходит маленький круглолицый парнишка. Он в красном галстуке, в руке пионерский горн.

— Он не октябренок даже, — шепотом говорит пионервожатая. — Ничего… Если надо для постановки…

Да ведь это Кот! Смотрит на Путилина… не подобрать слова… Как Петька на Чапаева!

— …не я, — обращаясь к бывшему Коту, чуть задыхаясь печально сообщает Путилин. — …увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастаешь моих знакомцев,
И навсегда их заслонишь…
(Путает, забывает, пропускает.)

…Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи…

Голос Пушкина (Путилина) зазвенел.

…И обо мне вспомянет!

Он берет из рук пионера-Кота горн, подносит к губам — и звуки протяжные, чуть похожие на «Пионерскую зорьку» взмывают к потолку…
Занавес.

Тишина. А потом — обвал, аплодисменты!
…В раздевалке Шпаликов подходит ко мне:
— Я придумал гениальный сценарий!

— Возможно.

Берет взаймы десятку (старые деньги) и исчезает…

Вот что вспомнил я, разглядывая на «Вернисаже» альбом фантиков…

А может, не было ничего?

И был это сон, предновогодний, с запахом мандаринов и принесенной с мороза елки?

P.S. …Шел подготовительный период. Искали Пушкина. Не могли найти. Дело двигалось трудно, настроение у меня было неважное.

Вдруг приводят какого-то. Ну очень милый молодой человек…

— Может быть, лицеист?

— Может быть.

— Или гусар?

— Возможно.

— Ну, мы сделаем фотопробу…

Стоит, улыбается.

— Вы меня не узнаете?

— Нет.

— Ведь я же Кот!

Да, это был Кот! Только повзрослевший.

Долго мы с ним сидели, вспоминали… Я утвердил его на лицеиста. Была в сценарии такая сцена — встреча Пушкина с лицеистом, почти в самом конце, перед дуэлью… Приходил он часто, я даже думал взять его в ассистенты… Но картина не состоялась.

Уходя с «Вернисажа», заглянул в лавочку, торгующую мамонтовой костью. Хозяин был неприветлив, хмур… Но что-то было в нем очень знакомое…

— Кот!

— Какой Кот?

— Извините, показалось.

Я ушел.

Но все-таки это был тот самый Кот. Потолстевший, постаревший, потрепанный жизнью, не желающий ничего вспоминать.

Что ж, его право…

И еще P.S. Никакого сценария Шпаликов, конечно, не написал. Но рассказал сюжет.
Отца вызвали в школу: сын плохо учится. Отец все не идет… Приходит 30 декабря… Долго ждет учительницу, долго слушает, какой оболтус его сын. Расстраивается, потом смотрит школьный спектакль, засыпает. Просыпается — темно. Школа заперта. Его заперли, как Фирса. Дело в том, что он сам учился в этой школе. И вот он ходит по пустому зданию с огарком свечи (нашел в кладовке среди веников и швабр). Заходит в классы, в школьную библиотеку, в живой уголок… Будит белку, и она недовольно бежит в колесе… Забирает у нее горсть орехов, уходит. За ним уходит ворона — умная птица, она сама открывает свою клетку.

В актовом зале, где стоит елка, находит за батареей начатую бутылку портвейна, забытую полотерами, а может, уборщицами — не важно. Но это очень кстати.

Открывает рояль, тихонько одним пальцем пытается подобрать «В лесу родилась елочка». Выпивает. Читает вороне (с пропусками) Эдгара По, «Never More», естественно. Снова ходит по коридорам, освещенным луной (или фонарями с улицы). Белые прямоугольники лежат на паркете… Причудливость теней… Его тень… Говорит сам с собой…
Закулисье и даже зазеркалье: ворона ходит за ним, пытается взлететь, не может… Репродукции на стенах — все знакомые: «Чаепитие в Мытищах», «Рабфак идет», «Аленушка», «Трубачи Первой конной», «В отряд к Буденному», «Опять двойка», «Фашист пролетел», «Грачи прилетели»… Беседует с картинами…

Кончается портвейн. Это грустно.

Класс. На стенах портреты: Толстой, Гоголь, Пушкин, Лермонтов, Белинский… Им он тоже имеет что сказать, особенно достается Толстому — за непротивление…

На доске мелом: «Пора, мой друг, пора…» — тема сочинения.

— Пора, пора, — говорит вороне. — Что ж, многое не сбылось… Тебе это известно лучше меня, конечно. Триста лет живешь, не надоело? — И засыпает на задней парте.

Просыпается — вокруг мушкетеры и принцессы, индейцы, пираты, цыганки и испанки — в школе новогодний маскарад… Извиняется. Но перед тем, как уйти, открывает окно и выпускает ворону.

Не сразу — опасается, отвыкла — ворона улетает, неловко взмахивая крыльями…

Над заснеженным городом летит ворона.

А он стоит у магазина, считает мелочь. Из-за угла на него, на отца, смотрит сын. Он идет в школу, идет на праздник.

Он не будет участвовать в карнавале, и подарка ему не дадут. Двоечникам не положено. Он идет просто посмотреть…

И мне тогда показалось, что Генка рассказывает все это о себе.

Вот такая история. Вдруг пригодится кому-нибудь.

Колонка Марлена Хуциева опубликована в журнале "Русский пионер" №86. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все