Классный журнал

Марлен Хуциев Марлен
Хуциев

Каждое 14-е число

11 октября 2018 10:35
Очередная глава из создаваемой буквально на глазах у читателей «РП» книги режиссера Марлена Хуциева, жанр которой он сам определяет как «направленная фантазия», а не воспоминания. Это важно помнить и учитывать при чтении. На этот раз Марлен Хуциев по заданию редакции задумался о пенсии, в которой он гораздо дольше, чем Александр Кабаков.
 
 
— Анечка в третьей квартире!
 
— Уже в четвертую пошла!
 
Четырнадцатое число. Четырнадцатого приносят пенсию. Это событие.
 
Во время съемок «Заставы Ильича» у меня появился замысел снять фильм о коммунальной квартире. Придумался, а вернее, сам появился ход — ремонт. Весь дом ремонтируют снаружи и внутри. Ставят за окнами леса, и ничего из окна не видно, только время от времени кто-то заглядывает в комнату…
 
И весь этот процесс: сборка лесов, люльки на тросах, люди в комбинезонах, заляпанных краской, а на кухне меняют плиту, меняют трубы, меняют батареи, выносят мебель — будут белить потолок, красить стены… Мебель передвигается, многократно и в разных комбинациях. Будут менять паркет… Жизнь стала необыкновенно сложной и непредсказуемой. Вот тут я и подумал: вот это то, что надо. Никакой натуры, все в павильоне.
 
Герои — да вот же они, я всех их прекрасно знаю. Они ссорятся, болеют, выпивают, в который раз делят кладовку (скандал!). Телефон в коридоре — телефонные разговоры. Праздники. Приход участкового.
 
А тут еще ремонт — кажется, конца ему не будет, — и мастера уже все как родные, их кормят, их просят что-то сделать сверхурочно…
 
И вот еще событие — пенсию принесли. Пенсию приносит почтальонша, зовут ее Анечка. У нее очень большая и тяжелая сумка и необычайно голубые глаза. Она улыбается, но видно, что не очень она счастливая.
 
Процесс выдачи пенсии происходит в комнате у дяди Васи, Соломатина Василия Никитича. Не знаю почему, но всегда у него.
 
Вокруг застеленного клеенкой стола рассаживаются дядя Вася, его жена (вторая) Анна Филипповна, скандальная соседка Марь Прохоровна — в повседневном обиходе тетя Маня, женщина милая, но впечатление обманчиво: она склочница и любительница всяких каверз.
 
Еще — мама моей жены. Антонина Петровна Соловьева. Вся эта квартира — ее, ее родителей. Так было. А теперь в гостиной — тетя Маня, в детской — дядя Вася. Она ходит на костылях, из дома почти не выходит, все время курит «Беломор». Ее уважают.
 
Я никогда не видел, как приносит пенсию, как ее выдает почтальонша. Решил посмотреть (я понимал, что, если делать картину, это сцена важная).
 
В этот день ко мне с утра пришел Вася Шукшин. Он в то время часто заходил. Он мне дал прочесть сценарий. Это, наверное, было сразу после защиты его диплома.
 
Сценарий, скорее повесть, был непривычным — и как сказать? хорошим? замечательным? — не те это слова…
 
Шукшин написал сценарий о своей матери. Если потом у Шукшина появился такой резковатый, несколько отрывочный стиль — это все-таки была повесть, — написано было очень мягко, нежно. По сути, это было интервью.
 
Женщина, деревенская, рассказывает о своей жизни. Просто рассказывает и рассказывает. И это пробирает до слез. И то, как она рассказывает, и о чем.
 
Я сказал Васе, что на меня его повесть (мое мнение — лучшее, что он написал) произвела сильное впечатление, показал особенно сильные с моей точки зрения строчки, — но как это снимать, я не знаю.
 
Шукшин сказал, что он тоже не очень знает… отдал сценарий на студию, вот ждет ответа.
 
— Понимаешь, вот сел и написал…
 
Мы сидим у Василия Никитича в комнате, на диване.
 
— Антонина Петровна, распишитесь.
 
— Анна Филипповна, распишитесь.
 
— Марь Прохоровна, распишитесь…
 
Самая большая пенсия — у Василия Никитича, дяди Васи. Ему даже неловко.
 
Пенсии маленькие. У остальных. Мелочь отдают почтальонше. Она стесняется, но берет и быстро уходит. («Мне еще весь подъезд обойти!»)
 
Шукшин сидит мрачный. Ему что-то не нравится. Смотрит в пол. Скулы дрогнули.
 
— А что, Василий, — говорит дядя Вася, когда уже все разошлись. — В честь праздничка, вроде как… А, Мартыныч?
 
Он ставит на стол бутылку самогона — ему из деревни привозят, — ну и все, что полагается.
 
Дядя Вася — деревенский. Хотя в городе живет давно. Шукшин ему нравится, потому что свой, потому что хорошо слушает. Они часто разговаривают, ну и выпивают, конечно.
 
Стопки у дяди Васи толстого синеватого стекла.
 
— Ну! Слава богу…
 
Я выпиваю только одну стопку. Я сегодня снимаю. Ночная смена.
 
— Ну, Мартынычу в ночь выходить, а нам можно и повторить…
 
— Вот я тебе расскажу. — Дядя Вася обращается к Шукшину.
 
То, что он рассказывает, ужасно. У него нашли страшную, неизлечимую болезнь. Ему положена инвалидность и прибавка к «пензии». Дядя Вася говорит «пензия». Это он вроде рассмешить нас хочет. (Русским языком, хлестким, образным, сейчас исчезнувшим почти совершенно, он владеет отлично, да что владеет — по-другому он и не умеет говорить.) Болезни он никакой не чувствует, но инвалидность получить пошел. Сколько он ходит, как это все было запутано и как тяжело распутывалось, он говорит с улыбкой.
 
— Да… погоняли… Формы у них там какие-то меняются часто… формы… да… Походил, нагляделся на народ по больницам… Месяца три… Добился, правильно форму выправил, — и вот она, прибавка, сегодня принесли… В первый раз… Надо обмыть прибавку!
 
Шукшин мрачен.
 
— Ты что, Василий? Придет время, и тебе пенсию будут носить… Небось, поболе моей… Ты партийный?
 
— Да.
 
— Ну вот, чего загрустил?
 
— Ты… всю жизнь работал… — негромко, медленно начинает говорить Шукшин, — заболел… А они кинули тебе… — Махнул рукой…
 
— У меня хорошая пенсия, я на вредном производстве работал…
 
— А этим… женщинам? Они ведь тоже всю жизнь… и войну… на хребте вытянули…
 
— У них пенсии небольшие… Но — хорошие.
 
— Хорошие? — Шукшин сам себе налил и выпил. Закусывать не стал. Это был плохой признак. — Вот, Василий Никитич… Ты говорил, у тебя дробовик есть?
 
— Есть, вот в диване лежит…
 
— Так чего ж вы сидите, русские люди? У каждого ружье — чего ждете?
 
— Ну, ты, Вася…
 
— Нет ружья — топор бери! Они ж над вами издеваются, над женщинами вашими… Вопрос у меня: чего ждете?
 
Еще выпил.
 
— Не гони! — Дядя Вася придвинул бутылку поближе к себе. — Теперь у меня вопрос: какое твое предложение, Василий Макарыч?
 
— Подняться миром всем!
 
— Ты партийный?
 
— Партийный.
 
— Вот тебе и ответ.
 
— Я не понял…
 
— Подумай. А я тебе скажу, как беспартийный — партийному большевику: время не пришло. Народ, он все понимает — но! Время не пришло.
 
— Когда ж его ждать?
 
— А сигнал на то будет.
 
— Сигнал?
 
— Да.
 
— От кого?
 
— Как тебе сказать… Есть, говорят, один специальный старичок… Вот ты из Сибири…
 
— С Алтая…
 
— Пусть так… Старичок этот — вроде святого угодника… Но где он — никто не знает. Может… допустим… в Подольске… был такой слух… А может… да Россия большая… А может, сидит себе на Лялином переулке, чай пьет… плацкартный билет в кармане Курского направления…
 
— Угодник… Больше на подпольщика машет…
 
— Он и есть Подпольный Угодник, и имя его — Правдушка.
 
— Не слышал… Славное имя-то…
 
— Какое народ дал, такое и носит…
 
— И кто это тебе все, Василь Никитич?.. Откуда ты это все знаешь?
 
— От людей, Вася, все от людей… Ты Караульного знаешь?
 
— Это кто такой?
 
— Дворник гастронома в Казарменном, знаешь? Он говорил… У него сейчас большой человек гостит… Туда многие ходят послушать… Сходи. Как его фамилия-то? Ну, не помню… Только — большой человек! Наши многие туда ходили… Ты, Мартыныч, тоже сходи… Там вход свободный…
 
— Значит, можно надеяться, Василий Никитич?
 
— Конечно, Вася.
— Ну, куда бутылку забрал, не маленькие…
 
Шукшин налил три стопки.
— Охота мне за этого старичка выпить, за секретного… Дай ему Бог… и чтоб не промахнулся, когда время придет… Ну, ждем сигнала!
 
И мы выпили.
 
И с тех пор стало это у нас как пароль:
— Ждем сигнала!
 
— Ждем сигнала!
 
К Большому Начальнику (Б.Н.) приехал из ГДР его друг генерал. Привез несколько фляжечек — был такой напиток, вроде ликера, называется «Митропа». Приехал генерал в неурочное время, не в отпуск и был невесел.
 
Поговорили о международном положении, высказали некоторые критические осторожные замечания по поводу текущего момента, перешли к анекдотам, и тут генерал вдруг спросил:
— Слушай, давно хотел тебя спросить: как это ты живешь… на пенсии?
 
— В каком смысле?
 
— Ну… что это за жизнь?
 
— Хорошая жизнь.
 
— Я серьезно спрашиваю.
 
— Отвечаю серьезно: отлично! Сам себе хозяин, со всеми вытекающими…
 
— Да? Ну не знаю… Не знаю и не верю. Я чего приехал? Намекнули мне… Что-то, да ее… одним словом…. Понятно?
 
— Да.
 
— Ну, вроде отбился. На год. А потом?
 
— Потом дачу будешь перестраивать, яблони сажать, бильярд на втором этаже поставишь — замечательно! Мемуары будешь писать. Да мало ли — охота, рыбалка… Еще жаловаться будешь, что времени ни на что не хватает. В санаторий…
 
— Не люблю я этого, — коротко сказал генерал, — кончена жизнь. Боюсь. Я на фронте не боялся… Сейчас — боюсь! А мемуары я уже написал. Ты-то пишешь?
 
— Нет, — сказал Большой Начальник, — ничего не хочу вспоминать. Ничем не собираюсь делиться с широкими массами.
 
— Не только написал, в журнал отправил… Василию Теркину.
 
— Самому? Смело, смело.
 
— Мы с ним знакомы, с 43-го года… Ну, прислал он мне письмо. Одобрил. — Генерал говорил словно о вещах малозначащих, но видно было, что одобрение главного редактора главного журнала страны лестно ему. — Язык хвалил… Будет печатать… Но и замечания имеются… по 41-му году… по отступлению…
 
— И чего там?
 
— Да я сколько раз тебе рассказывал…
 
Действительно, много раз рассказывал, но видел Большой Начальник, что трудно человеку, — пусть лучше говорит, чем молчать, — и гложет его, высасывает его до белых мослов беспросветность.
 
— Напомни! — сказал, как подчиненному, — тоже специально, чтоб подлить. Пусть. Лучше злость, чем грусть.
 
И сработало. Генерал завелся:
— Не знаю, как кто отступал, — я правду написал: бежал, драпал. А что я мог? Ничего не мог! Чего умел — мальчишка, сопляк? Стыдно было, это да! Застрелиться хотел — да! Солдатики не дали… Они и из окружения вывели… К своим. А там, у своих… все просто: заслужил — получи! Расстрелять, и перед строем!.. Несколько нас было таких орлов… Взво-од! Цельс! А я рад был, вот честное слово, вот те крест — рад! Рад, что кончится, вот сейчас кончится этот позор! Вот вздохну, а выдохну… где? Это меня уже не касается… Кричат: «Взво-од, отставить!» Приводят в какой-то сарай: пулю в лоб — дело легкое, а воевать кто будет? Принял батальон… Взял трехлинеечку… Живой… И пошел — кровью искупать… И вот это вот нужно смягчить или совсем убрать! Правду хотят смягчить, жестковата выходит! Не согласен! Я ему, главному, письмо напишу! Все никак не соберусь… Ведь что меня так ошпарило: он же сам это все знает, все видел… Не, не, не! Со мной этот номер не пройдет! До Политбюро дойду!
 
— Ну зачем же так далеко? — Большой Начальник хорошо знал людей, он видел, что средство его подействовало, ожил человек, и был доволен. Ведь ничего нет на свете хуже уныния, а генеральское уныние исчезло, растворилось, как валидол под языком в трудную минуту. Что и требовалось. — Все значительно ближе. В дворницкой.
 
— Не уловил!
 
— Теркин твой тут, у нас, в дворницкой колобродит. У гастронома. Разрешение вина, так сказать…
 
— Да, да, я слышал… про эту его слабость… Неудобно… так вот заявиться…
Но — пошли. Большой Начальник — из любопытства. Хотелось ему взглянуть на «властителя дум и литературных судеб» в ничтожестве падения. Человек он был недобрый.
 
— В баню пошел… Завтра съезжает, вот решил перед отъездом в баньку… Ребята наши проводить его пошли…
 
Разговор в дворницкой был интересный. Про генерала Власова.
 
— Не знаю, может, для кой-кого он гад и предатель, — говорил, пристукивая рукой по столу, широкоплечий дядя в добротной шерстяной гимнастерке без погон. Стаканы на столе легонько позвякивали. — А мне он жизнь спас. Вот так. Приехал к нам в лагерь, а мы все доходные. Доходные — ну, пленные, понятно. Сдохнете ведь тут, а со мной пойдете, говорит, — кто его знает, как дело повернется…
 
— И пошли?
 
— Пошли. Не все, но пошли…
 
— Значит, ты враг, раз такое дело?
 
— А я и не скрываюсь. Конечно, враг, раз с Красной армией воевал…
 
— Может, у тебя и награды от немца имеются?
 
— Были, чепуха…
 
— Я ему морду щас набью!
 
— Кто сказал? Ну, иди сюда!
 
— От-ставить! — Генерал уже со стаканом в руке, принял командование. Народ притих: шутка ли — генерал!
 
— Разберемся! Вопрос непростой. По нашим советским законам как предатель Родины товарищ должен был получить высшую меру. Вопрос: почему не получил?
 
— По молодости. Сопливый совсем был… Но срок получил вполновес, и никаких там амнистий…
 
— А награды, награды-то?
 
— Под конец немцы много этого добра швыряли… ну, чтоб посильнее замарать… Не дураки были…
 
— Знали про это, — веско подтвердил генерал, — а где воевал?
 
— На этом, как его… Атлантический вал… с американцами…
 
— Ну, это ничего, с американцами!
 
— Это, можно даже это так выразить, не в счет!
 
— А Власов — все равно гад!
 
— Тихо! — повысил голос генерал. — Андрей Андреич Власов — мой первый командир! Я ему как Богу верил, как Сталину! И если пошел он на это дело, в смысле к немцам, — тут огромный какой-то должен быть замысел! Тень им на плетень наводить — и дело свое он сделал! Есть такое мнение. И вообще, видели его после войны на Дальнем Востоке. Живой, здоровый, в штатском. Звезда Героя на пиджаке… Предлагаю тост: за неизвестных героев!
 
А потом пошли в баню.
 
Закутавшись в простыню, хозяин самого передового журнала, великий русский поэт лениво пил пиво. Был он невесел. За то время, что прожил в дворницкой, насмотрелся и наслушался он горюшка людского — врагу не пожелаешь, хватанул полным черпаком. Верил народ, что уж он-то поможет, разберется. И он вникал, записывал, обещал… и знал, что ничего он сделать не сможет, нет у него такой силы. Конечно, он попытается, будет тыкаться по инстанциям, и ему тоже будут обещать… А горе так горем и останется и будет стоять стеной… А если и рухнет, задавит всех разом. Может, это и хорошо… Пришла трезвость, и было это невыносимо тяжело.
 
И еще — откуда ж было ему знать, что именно в этот день придет в баню артель инвалидов? И что никого, кроме калек красных, распаренных, в мыльной пене, с шайками и березовыми вениками, не будет вокруг? Они смеялись, взмахивали обрубками рук, исчезали в пару, выскакивали, ловко подпрыгивая на одной ноге, оскальзывались, падали на пол и еще сильнее смеялись. Пиво пили, колотили воблой скамейки — им было хорошо!
 
— Я любитель, — говорил поэту ладный, в наколках мужичок, отстегивая протез. — Баня — самое наше русское дело… А что некомплект, — указал на отсутствие ноги, — так нам за это деньги платят!
 
— Воевал? — спросил поэт.
 
— У нас в артели других-то и нет почти… Есть, кто по дурости, — молодежь!
 
Появились какие-то. Одного, генерала, он знал. Другого, важного, видел в первый раз… А может, и не в первый — все они на одно лицо, начальники. Генерал был выпивши, оттого благодушный. А важный, тот был трезвый, и все смотрел внимательными веселыми глазами, словно запомнить получше хотел окружающую действительность.
 
Поэт молчал.
 
— Письмо ваше получил, — отрапортовал генерал, — хотелось бы поспорить…
 
Поэт покачал головой.
 
Вымытые инвалиды заполнили предбанник.
 
С интересом смотрели на генерала.
 
Не могли понять, откуда и зачем он тут появился, словно с парада, бравый, с золотыми погонами…
 
Поэт допил пиво.
 
— Что, генерал, — сказал негромко, — не признал своих солдат? — Обвел предбанник пустой кружкой. — Погляди, может, есть твой знакомый? Что ж ты молчишь? Скажи им свое генеральское отеческое слово!
 
— Совсем сошел с круга! — уже на улице заметил Большой Начальник, громко хрястнув дверью, — Без порток, а гавкает! Смелые все стали… Эй, ты чего?
 
Генерал, похоже, плакал. И говорил что-то про пенсию.
 
Утром поэт уезжал. За ним пришла черная «Волга». Провожали его две продавщицы из гастронома и дворник по прозвищу Караульный.
 
— Не забывайте нас, — сказала одна из продавщиц. Это была продавщица винного отдела.
 
Поэт кивнул. Он был собран, важен и молчалив. В переулке шла уборка снега. Я не знаю, как назывались те, похожие на комбайн машины, загребающие сугробы огромными лапами-скребками. Может быть, снегоуборочные комбайны?
 
Не доходя до присланной за ним машины, великий поэт и главный редактор остановился. Стоял, смотрел на слаженную работу снегоуборки. А потом вдруг снял свою начальственную, хорошего меха шапку и как собакам кинул ее в жестяной скрежет, проследил, как шапка поплыла по ленте вверх, как вместе со снегом мягко упала в кузов грузовика…
 
Сел в машину и уехал.
 
Наступила весна. Теперь — окончательно.
 
После того как пьесу Ломова принял к постановке самый прогрессивный театр Москвы, на некоторое время Ломов стал очень знаменит. Пьеса была о том, как подводная лодка легла на грунт, — авария, моряки погибают. Психологическая драма в двух действиях. Суровая правда и беспросветность. Правда, финал пришлось переделать. Дать лучик надежды. Но это не важно. Ломов был знаменит и от этого смел и решителен.
 
В форме (кто может устоять перед военно-морской формой?), с наградами, наглаженный, надраенный, явился он к директору «Мосфильма». Прошел, не замечая секретарши.
 
— Почти год мы ждем вашего решения о создании экспериментального молодежного кинообъединения! Сколько еще ждать?
 
Напор и морская форма подействовали.
 
— Да я не против, дело, конечно, нужное… А как Комитет?
 
— Согласен. Я уже был там.
 
Директор позвонил в Комитет. В Комитете подтвердили.
 
— Хорошо, — сказал директор студии. — Но при одном условии. Главный редактор — ты! Ты человек серьезный, здравый, надежный. Соглашаешься — завтра начинается. Да хоть сегодня!
 
И Ломов согласился. Человек он был ответственный.
 
Весть о новом объединении молнией прошла по студии.
 
И вот они, «стая», сидят под табличкой «Место для курения». Идет совещание. Ничего, что в коридоре, — комнату дадут завтра. В крайнем случае — послезавтра. Все бестолково. Это от счастья.
 
— Так, — говорит Ломов, — нужны темы, замыслы, сценарии. Времени на раскачку у нас нет!
 
К ним осторожно подходит немолодой, аккуратно одетый человек. Некоторое время стоит, слушает:
— Можно поздравить?
 
— Рано, рано, — не отрываясь от блокнота, говорит Ломов, — мы очень заняты!
 
— Это не займет много времени. У меня есть сюжет. Детский. Это всегда нужно. Фантастический. Можно сказать — по мотивам Уэллса… Но — отдаленно… Могу рассказать…
 
— Хорошо, — говорит Ломов. Все соглашаются. — Только недолго.
 
— Недолго. Три рубля (старые деньги).
 
Удивление.
 
— Хорошо. Слушаем.
 
— Представьте — музей. Палеонтологический. Ну, все там были. Огромный зал. Ходят люди. Экскурсовод. Два скелета. Динозавры. Большой и маленький. Девочка. Возраст лет десять-одиннадцать. Веснушки, хвос-тик. Обращает на себя внимание человек в черном костюме. У него доброе лицо, умные глаза.
 
«А представляете, — говорит ему девочка с хвостиком, в голосе ее восторг, — если бы он вдруг ожил! Здорово, правда?!»
 
Человек в черном костюме улыбается.
 
«Жалко, это невозможно…»
 
«Невозможно, — повторяет человек в черном и внимательно смотрит на маленький скелет. — Невозможно… Не… Возможно…» — Туман сходит с потолка, все становится расплывчато и зыбко… Туман рассеивается — и что же? Извольте видеть: маленький динозавр, ни больше ни меньше, собственной персоной! Живой! Паника!
Это может быть очень выигрышная сцена…
 
«А кто говорил — невозможно? — говорит девочке с хвостиком человек в черном костюме. Улыбается. — Погладь его, не бойся!»
 
Вот такой замысел…
 
— А дальше?
 
— Ну, тут огромные возможности!
 
— Не очень понятно…
 
— Все понятно: проблема непознаваемого, детское восприятие… Повороты сюжета, комедийный фактор… Не подходит?
 
— Подходит, — сказал Ломов, — мы берем!
 
— У Уэллса есть такой рассказ — «Человек, который умел творить чудеса». Вы, конечно, поняли, я использовал мотивы. Некоторые.
 
— Ничего страшного. Берем!
 
— Мне очень приятно…
 
— Но… как-то вы себя недооцениваете… Вы согласны со мной?
«Стая» дружно закивала.
 
— Этот замысел стоит значительно дороже… — Рассказчик был смущен. Покраснел. — Я не знаю… Знаете… пенсия небольшая… приходится крутиться… У меня много замыслов… Никому ничего не нужно…
 
— Нам — нужно. — Ломов вынул из кармана десять рублей. — Вот так мы поступим.
 
— Я могу составить подробный поэпизодный план…
 
— Очень хорошо.
 
— Если нужно — я завтра принесу…
 
— Очень нужно. До завтра.
 
— Что ж, придется не поспать ночь… Только…
 
— Конечно, за отдельную плату.
 
— Побежал.
 
Витольд смотрел, слушал. «Вот мое будущее… Ужасно! Не хочу так, не хочу!»
 
Поплыло перед глазами… Уши сначала заложило, потом забухало, как из-под воды: «Пенсия. Пенсия… Пен-си-я…я…я…»
 
И стало темно. А потом — мокро…
 
— Это от нервов… Эй! А ну, быстро в медпункт за нашатырем!
 
А тот, кто так удачно продал замысел, сидел этажом ниже и сосал валидол… Ничего, ничего…
 
Вот, руки уже теплеют… Ничего… Нужно идти домой… Нужно работать… Все хорошо… Сегодня пятнадцатое… А пенсия — семнадцатого… Все хорошо!  


Колонка Марлена Хуциева опубликована в журнале "Русский пионер" №85. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
 
Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (0)

    Пока никто не написал
85 «Русский пионер» №85
(Октябрь ‘2018 — Октябрь 2018)
Тема: пенсия
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям