Классный журнал

Виктор Ерофеев Виктор
Ерофеев

Доски общей судьбы

07 сентября 2018 10:03
В этом номере, посвященном дорогам, писатель Виктор Ерофеев в своей колонке тоже совершает путешествие. Путешествие во времени, в не такое уж далекое минувшее. Но, оказывается, и такая дорога сулит открытия. Главное — не зацикливаться.
 


У Виктора Владимировича Хлебникова, называвшего себя Велимиром, в крепко сбитых «Досках судьбы», определяющих произвольные законы времени, есть попытка оправдать смерти. Но не менее сложной оказывается попытка оправдать жизни. И без этого оправдания оправдание смертей кажется бессмысленным.
 
Сегодня я рассматривал в интернете фотки с панихиды и похорон на высшем уровне нашего выдающегося режиссера и поразился молодецкой красоте стройных бритых гробовщиков, венкам с изысканным французским вкусом — ну всё как надо! Кто-то, заведующий этими похоронными досками, после, придя домой, утер лоб, выдохнул и сказал: хо!
 
Я знаю: братки умеют роскошно хоронить своих на недоступных лохам кладбищах и устанавливать на могиле мраморные симфонии с вензелями, но тут не совсем тот случай.
 
Они — всем понятные они — умеют сливать выдающихся людей в свой ночной горшок и превращать в дружков.
 
Однако и те, кто всё разоблачает, — те тоже странные люди, обливающие друг друга содержимым таких же ночных горшков.
 
А тот, кто умер, выдающийся режиссер, был убежден в своей ершистой правоте: он был предельно аскетичен в своем пламенном патриотизме, за что получил множество званий, наград и главное кладбище.
 
Я не мог уважать его взгляды и потому совсем не помню нашу единственную жесткую беседу — пламенный патриот, он не унижается до законов логики. Но одевался он стильно и курил не слишком патриотические трубки — видимо, мы все действительно вошли в полностью гибридное время.
 
И вот там-то, на панихиде, промелькнул ну совсем не выдающийся, зато чрезмерно обогащенный музыкант, предмет насмешек — посреди черных костюмов и траурных галстуков.
 
И, глядя в интернете на торжественную церемонию, обставленную когда-то талантливыми людьми, вышедшими в почетный караул и почвенный астрал, я подумал, что ведь и мне был выдан шанс, беспроигрышный шанс запилиться в эту компанию на правах литературного миллиардера и с невозмутимым видом небожителя смотреть на наш бездарный муравейник-человейник.
 
Что я потерял и что приобрел, подчиняясь различным оттенкам совести? Ведь меня с легкостью поддержала бы моя семья, сомневаясь в понятиях «порядочный-непорядочный», нервно скучая в трясине безденежья, да и моим читателям, особенно на Западе, был бы занятен мой зигзаг — кто-то бы осудил, а кто-то бы сказал: молодец!
 
Главное осуждение я бы схлопотал от тех, кто уже уехал или кто мне самому кажется одномерным животным, у которого за душой нет ничего, кроме инакомыслия.
 
Я встретился с начальником в Париже совсем случайно. Только не подумайте, что я увидел его на набережной Сены, листающего подшивки старых журналов у ящиков букинистов, — нет, там его не было. Он вообще не должен был столк­нуться со мной. В Париже был обычный мартовский книжный салон, где наша скромная страна была представлена как главный гость. Под это дело мои парижские издатели издали мою новую книгу.
 
Президент Франции пригласил наших писателей к себе во дворец. С тех пор они почти все вымерли — жизнь не шутит с людьми.
 
Мне сказали, что президент Франции взялся в своем дворце презентовать именно мою книгу — ну хорошо…
 
Я получил картонное приглашение на очень толстой картонке, взял такси и приехал ко дворцу президента. Дворец — кто не знает — возле Елисейских Полей. Парижский таксист совсем не удивился, что я еду к президенту, а мои французские издатели даже не обрадовались, что президент будет на камеры говорить на всю страну о моей книге. Вот такие они странные люди.
 
Я вошел. Наши вымершие шестидесятники держались скученно и пили коктейли. Вид у них был потрепанный, но нарядный. Президента не было — он должен был к нам сойти громко, по-президентски. Тут кто-то сказал: наш начальник тоже будет — его не пустили в здание Салона, потому что не могли обеспечить безопасность, и он направляется к нам.
 
Люди из протокола решили нас выстроить в один ряд, но потом поняли, что все-таки они французы, и писателей в один ряд не ставят. Нас просто еще больше сгруппировали, и стража сделала строгие лица.
 
Через минуту в зал бодрым шагом вошел долговязый и длиннорукий президент Франции и его друг, наш начальник. Они шли, просто летели президентским маршем к трибуне — со стороны это выглядело диковинно. Вдруг я поймал на себе взгляд нашего начальника. Он едва поспевал за долговязым, но с меня не спускал своих многоопытных глаз. Потом, словно одумавшись, он сбросил меня глазами, как сбрасывают пальцами выделения из носа.
 
Я стоял в недоумении. Мы не были с ним знакомы. Правда, года за три до этого я написал ему открытое письмо, когда его юные соколы в палатках с развевающимися флагами стали предлагать населению обменивать мои и моих двух коллег книги на книги классиков, а затем униженные наши книги отправлять с печатью «возврат автору» по личному адресу или бросать в лицо. Было и то, и другое. Но время не поспешало за событиями и выглядело еще вегетарианским. И в газетах появилось мое письмо, довольно резкое, но в пределах возможного.
 
Начальник, конечно, мне не ответил, да я и не рассчитывал на ответ. Он только как-то вскользь сказал на очередной пресс-конференции, что это дело между молодежной организацией и нами. Сотня тысяч против троих. При этом уже в издательствах начались обыски.
 
Вдруг всё, как в сказке, изменилось. Начальник вызвал к себе соответствующего министра и сказал, не глядя в лицо:
— Ты зачем писателей в тюрьму сажаешь?
 
— Я? — изумился перепуганный министр.
 
— Иди! — усмехнулся начальник, не глядя на министра и продолжая что-то писать. — И писателей в тюрьму не сажай!
 
Министр обрадовался такому причудливому сталинскому нарративу и сразу помчался к прокурору. Обыски прекратились. Книжками перестали швыряться. Пьяный в доску министр рассказал мне чуть позже об этом чуде. Это был уникальный для целого царствия случай, когда письмо оказало правильное воздействие.
 
Наверно, поэтому он меня и запомнил.
 
Француз ловко вскочил на трибуну и стал, жестикулируя и радуясь себе, красноречиво рассказывать, как он любит русскую литературу.
Его русский друг в своей речи был затруднен в словах. Ему было куда легче говорить на военно-гибридные темы. Он назвал Бальзака и через паузу Дюма. Все стали хлопать, чтобы его поддержать, чем окончательно выбили из его головы фамилии французских литераторов. Он замолк и спрыгнул с трибуны, как кузнечик.
 
В это время президент Франции подозвал меня: он сейчас скажет пару слов о моей книге на камеры. Там стоял целый взвод французских телекамер. Он попросил и меня тоже что-то сказать, тем более что я говорю по-французски. Затем мы заговорили о моем отце, советском дипломате, которого президент когда-то знал. Всё это было довольно мило, но у президентов, как правило, мало времени, и он стал на весь зал звать по имени нашего начальника.
 
Наш начальник не откликался. Он увидел, что президент Франции стоит со мной, и не захотел к нам идти. Но когда президент Франции в третий раз выкрикнул его имя, он громко сказал:
— Я иду, господин президент!
 
Ничего себе, подумал я: француз к нему по имени, а наш к французу — господин президент!
 
Наконец начальник к нам подошел и стал рядом в полном отчуждении. Он расставил ноги, спрятал за спину руки и выглядел как телохранитель самого себя. Мы с президентом Франции перекинулись еще парой слов, и тут наш начальник сказал, метнув взгляд в мою сторону, — сказал то, что я не могу забыть и сейчас. Он произнес хмуро и отчетливо:
— Почему вы с ним говорите по-французски?
 
Я охренел. Я всего мог ожидать, но не этого. Охреневший, я ответил, не скрывая своего охренения:
— Но он же президент Франции!
 
В самом деле! На каком языке я должен был разговаривать с президентом Франции? Но наш, видимо, посчитал, что, как только он встал рядом с нами, мы принялись обсуждать его физические и моральные недостатки. «Ты посмот­ри, — говорил мне президент Франции по-французски, — нет, ты только посмот­ри на него…» — «Ой, не говори!» — горестно качал я головой.
 
Тут подскочили официальные переводчики. Президент Франции быстро сказал теплые слова о моей книге, я быстро что-то ответил, наш начальник ничего не сказал, но мы все пожали друг другу руки.
 
Кстати, вечером того же дня мне позвонили из моего московского гаража и попросили достать денег на его ремонт. Я удивился просьбе. На что директор гаража сказал:
— Мы всё видели!
 
— Что вы видели?
 
— Мы видели, кто вам жал руку по телевизору… Теперь вам никто не откажет!
 
В Елисейском дворце на нашем рукопожатии история не закончилась. Все повалили в сад делать общую фотографию. Когда сейчас смотришь на нее, видишь, что предыдущее поколение писателей вымерло, а нового не народилось — одни разрозненные люди.
 
После коллективной фотографии ее участники вдохновились единством места и действия и вышли в зал уже в расслабленном состоянии катарсиса. Время приема стремительно истекло, коктейли исчезли, гости двинулись через зал к выходу.
 
Я тоже — к выходу, и тут смотрю: мимо меня решительным шагом проходит наш начальник, опережает меня, разворачивается и… Встань передо мной, как лист перед травой! Начальник перекрывает мне дорогу. Я буквально чуть не наскочил на него, едва затормозил, стою, молчу.
 
А свита, большая отечественная свита, окружила нас. На расстоянии остановилась как вкопанная, и я слышу шепот:
— Он его реабилитировал.
 
Слушайте, я и не знал тогда, что я нуждался в реабилитации! Времена-то еще казались вегетарианскими, но свита знала, куда дует ветер.
 
Я понимал, что, если он молчит, значит, он ждет в соответствии со своим статусом, чтобы я первым начал. В те далекие времена уже много было наломано дров, и говорить нужно было, собственно, об этом… Я помолчал еще несколько секунд, и тут до меня дошло: нет, не взаимопонимания он хочет, он хочет большего, он меня вербует — нанимает в сообщники, ведь я вот с президентом Франции в ладах, и ему бы пригодился писатель, который бы мог летать по международной арене, как дирижер такой-то (кстати, классный дирижер!) или как режиссер такой-то (вот только что начальник сказал на его похоронах, что он в сердце у него пребудет навеки). А писатели? Есть, конечно, кое-какие ж…лизы, но не международная эта сволочь, а так — домашняя.
 
Понимая, что больше молчать нельзя, и чувствуя, что сказать-то, собственно, нечего, я обратился к начальнику отчетливо по имени-отчеству, заявив, что у нас в стране есть большая проблема с народной сказкой «Колобок».
 
— У меня вот только что родилась дочь, — сказал я, — и «Колобок» будет первой сказкой, какую я ей прочту.
 
Начальник слушал меня внимательно.
 
— И каждый человек у нас в стране читает «Колобок» своим детям в первую очередь. И что получается? А то, что это трагическая сказка. Колобок гибнет. Причем бесславно. Русский человек на всю жизнь остается от этого с травмой.
 
Начальник недоверчиво склонил голову налево:
— Вы это серьезно?
 
— Еще бы! Что происходит с нашим русским Колобком? Дед с бабкой его не уберегли. Плохой зачин. Он достался нам от тяжелых народных переживаний татаро-монгольского ига. Что дальше? Дальше Колобок выходит на большую дорогу своей коротенькой жизни. Посмот­рим его движение. Он смог обхитрить бесхитростных, наивных зверей. Ну кто не обхитрит зайца? Или волка, или медведя? Это наше зверьё! А вот лиса! Умная, коварная — она кто? Она — иностранный агент. Она — это сам Запад! Запад, который ест нашего Колобка, — и отсюда все наши пожизненные беды…
 
Начальник смотрел на меня небольшими глазами, полными беспокойства и понимания: такое может нести только наш человек, а лиса и в самом деле похожа на Запад, и нечего детей учить черт знает чему…
 
— Напишите мне еще одно письмо! — резко сказал он мне, и я почувствовал, что вот он — мой великий шанс!
 
Начальник вспомнил о моем первом письме, не забыл, хотя три года прошло, и теперь я буду ему писать письмо с настоятельной просьбой запретить сказку «Колобок».
 
— Я, конечно, напишу вам, — сказал я. — Но как передать?
 
Он оглядел круг свиты и ткнул пальцем в того самого министра, который рассказал мне о чуде избавления трех писателей от тюрьмы:
— Через него!
 
Начальник улыбнулся мне краткой улыбкой, развернулся и быстро пошел удаляться. Свита бросилась ко мне. Она ведь стояла на почтительном расстоянии и потому не слышала нашего разговора.
 
— О чем вы с ним? — спросил милейший министр, сам слегка похожий на Колобка: на него-то и ткнул начальник пальцем.
 
Я посмотрел на всех них и сказал, смущаясь:
— Это наша тайна.
 
Все были поражены, возбуждены, и все они пришли в телячий восторг и куда-то стали звать меня с собой. А два руководителя главных телеканалов — один из года в год все более скрытный либерал, а другой, наоборот, весь нараспашку консерватор — остановили меня у входа и говорят:
— Мы краем уха услышали, что вы говорили о Колобке…
 
— Верно, — подтвердил я.
 
— Есть предложение. Сделать совместно и запустить сразу на двух каналах сериал «Маршруты Колобка». Идет?
 
Я радостно и дружески кивнул. Но «Маршруты Колобка» я, как вы уже догадались, не создал. И письмо начальнику не написал. Зачем не написал? Кто знает! Ну вот. В общем, люди, я всё проср…л.  


Колонка Виктора Ерофеева опубликована в журнале "Русский пионер" №84. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
 
Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (0)

    Пока никто не написал
84 «Русский пионер» №84
(Сентябрь ‘2018 — Сентябрь 2018)
Тема: дороги
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям