Классный журнал

Он вернулся

14 июня 2018 10:00

Писатель (а теперь и ведущий литературной школы «РП») Александр Кабаков прославился своим путешествием во времени — его «Невозвращенец» был культовой книгой «ураганных» девяностых. Мы попросили Александра Абрамовича совершить путешествие во времени обратно — в тот 1988‑й, когда возник «Невозвращенец». Так, по просьбе «РП», писатель стал «возвращенцем».

Я не проснулся знаменитым.

Я знаменитым уснул.

Это было в одно июльское воскресенье (точнее не помню) 1989 года.

…Еще возясь с ключами от входной двери, я услышал, как особым, международным звоном заливается телефон.

— Это Юлиан Панич, радио «Свобода», — сказала трубка прекрасным актерским голосом, который я и без представления сразу узнал, этим голосом звучали на «Свободе» тексты Солженицына. — Мы вас разыскиваем уже месяц, нам нужно ваше разрешение на трансляцию радиоспектакля по вашему «Невозвращенцу». Постановку мы уже сделали. С вами хочет поговорить редактор программы Сергей Юрьенен…

В тот же вечер я слушал свой текст, по ходу действия сопровождавшийся студийными взрывами и стрельбой.

Почти с самого начала передачи телефон звонил не умолкая. «Свободу» слушали все. Потом всю ночь перезванивались — уже было можно.

Вот так я и заснул знаменитым.

К этому времени я был опытным московским журналистом, служил обозревателем в знаменитых перестроечных «Московских новостях» и ждал выхода со дня на день первой беллетристической книги, сборника повестей и рассказов под общим издевательским названием «Заведомо ложные измышления» — формулировка политической статьи советского уголовного кодекса. Книгу составили тексты, публикацию которых невозможно было представить себе еще год назад. Но времена наступили совершенно новые, и цензура агонизировала… Впрочем, одну повесть — об отказниках, отчаявшихся в попытках покинуть социалистическую родину и угнавших через границу поезд, — цензоры все же из книги выкинули. С формулировкой «пропаганда международного терроризма» — хотя сочинение было откровенно и намеренно несуразное, сказочное. У меня там Румыния расположена на месте Венгрии…

А всего в моем послужном литературном списке тогда было несколько десятков так называемых юмористических рассказов — в «Литгазете» я даже получил премию «Золотой теленок» — и несколько сочинений, никак не помещающихся в жанр «сатира и юмор», а подпадающих под выше процитированное определение из УК. Сочинения эти были не то что «смелые» или «острые», как тогда говорили, а просто и неприкрыто антисоветские. Достаточно сказать, что герой главного из них, маленького романа в трех повестях (одну и выкинули из книги) «Ударом на удар, или Подход Кристаповича», воевал с Лубянкой именно по принципу «ударом на удар».

Антисоветский боевик тогда еще никому другому в голову не приходил, против власти выступали в исключительно серьезных жанрах… А я на вполне серьезное не тянул тогда, да и теперь не покушаюсь, занимательность не представляется мне главным недостатком литературы, игра не кажется преступлением.

Вся моя антисоветчина писалась, конечно, не просто «в стол», существование ее я строго засекретил, даже близким друзьям не давал читать — забудут машинопись в метро, а те, кому следует, как-нибудь по шрифту вычислят мою старенькую портативную «Москву». Но поскольку тщеславие и сочинительская эйфория распирали, то друзей приглашал к себе домой, человек десять, в основном коллег по юмористическому цеху — среди них таких будущих звезд гражданского глагола, как Иртеньев и даже, кажется, Шендерович, — и читал им вслух. Таким способом обнародования определялся размер текстов — чтобы можно было прочитать за вечер, прерываясь на рюмку-другую водки под приготовленные женой бутерброды… А с собой сочинение никому не давал.

Между тем перестройка шла своим чередом. Киновед Дима Попов (сейчас где-то в Германии) выпросил все же у меня экземпляр «Кристаповича» и отнес его на «Мосфильм». Там сочинение попалось на глаза знаменитому режиссеру Владимиру Наумову, и он взялся снимать фильм, один из первых официально антисоветских, «Десять лет без права переписки», вышедший только в 1990 году. Но уже в 1987-м я стал, ни мало ни много, сразу модным дебютантом-сценаристом главной киностудии, соавтором народного артиста СССР. А вскоре перешел из тишайшего «Гудка», где прослужил семнадцать лет, в гремящие вольномыслием «Московские новости». Да и на частной моей жизни горбачевская свобода сказалась: летом 1987 года меня при жене выпустили во Францию по приглашению ее тамошних родственников… И здесь не осталось никаких родственников-заложников.

Месяца через три после возвращения оттуда все и прояснилось: принялись меня вербовать в осведомители КГБ. Подчеркиваю: в разгар перестройки. Происходило это обычным образом и во всех подробностях — с небольшим гротеском, присущим мне и жанру антиутопии вообще, — изображено в моем «Невозвращенце» (для тех, кто не читал, доступен в интернете).

Скажу честно: я перепугался. Наверное, не так, как перепугался бы лет за пять до этого, но перепугался здорово. Главное, я не мог решить, как себя вести, чтобы и не подыграть им, не дай бог, и себя не подставить. Поэтому выбрал самую, как я понял еще во время службы в Советской Армии, беспроигрышную стратегию Швейка: «Осмелюсь доложить, я идиот». Например, кто-нибудь из двоих занимавшихся мною гэбэшников (описаны в «Невозвращенце» с портретным сходством, только имена и отчества поменял крест-накрест) спрашивал меня: «А вы знаете, что работающая в Москве датская журналистка Дана Ш. — агент западных спецслужб?» Я изумленно всплескивал руками: «Дана?! Не может быть… Ну, я сегодня же ей позвоню, спрошу…» Вербовщики тихо бесились, но терпели — почему-то такой придурок им был нужен.

Однако предстояло рано или поздно заканчивать эту игру. Отец, вечная ему память, отставной офицер, не вполне моим взглядам сочувствовавший, но и не упертый коммунист, какими были многие в его кругу, посоветовал твердо: «Прекрати паясничать. Это не та организация, чтобы с нею играть. Плюнут и напишут в отчете, что завербовали. И кого-нибудь из твоих друзей поставят в известность, потом не отмоешься. Нет — так и говори им “нет”».

И я пошел на очередное свидание с ними в твердой решимости послать их подальше. Ну, выпрут из редакции, вот и будет веская причина наконец уехать… Я ворвался в явочный номер «Националя» — встречи всегда назначались в гостиницах — и открыл рот, чтобы произнести что-нибудь гордо-гневное. Но вместо этого выпалил нечто, еще минутой раньше не приходившее в голову: «Я решил написать повесть о том, как вы меня вербовали. Материал я собрал, так что больше встречаться с вами у меня нет нужды». На этих словах повернулся и пошел к выходу. Признаюсь — спине было неуютно.

К вечеру того же дня, прослонявшись несколько часов по городу — хотелось побыть одному, — я понял, что угрозу надо осуществить. Повесть о вербовке, которую я прочту, конечно, друзьям, будет доказательством, что реальная вербовка не удалась… И следовало с этим поспешить.

Я взял отпуск и, пользуясь возможностями работника железнодорожной газеты «Гудок», давно растерявшей славу питомника литературных гениев, но существовавшей как место работы для журналистов весьма удобное и не постыдное, получил путевки для себя и жены в пансионат Министерства путей сообщения в поселке Затока тогда еще Молдавской ССР. С собою взял пишущую машинку и за сутки пути придумал сюжетное наполнение будущей повести, задуманной как алиби.

К этому времени меня мучило навязчивое предчувствие — в бурлении перестройки мне отчетливо виделись будущие внутренние войны всех со всеми и возможная гибель страны. Вообще, осталось в памяти одно из главных ощущений того времени — сочетание страха и неудержимого веселья… Так вот, в редакцию на улице Герцена (Большой Никитской) и оттуда домой я шел от «Белорусского» метро по 2-й Брестской и потом по улице Горького до Пушкинской площади и обратно. По пути видел все, что в преувеличенном виде потом вошло в повесть, — межэтнические конфликты, густеющую в воздухе ненависть, бессилие или подлое подстрекательство власти, нарастающую нищету… На Пушкинской, напротив кафе «Лира» (вскоре там открылся первый в империи «Макдональдс»), безумствовали митинги… О том же самом робко писали газеты и невнятно бормотало телевидение — Сумгаит уже был, и не только Сумгаит. Почти документальное описание того, что творилось вокруг, я сдвинул в сторону фантастического преувеличения, выстроив, таким образом, путешествие героя по вышеописанному маршруту автора. А поскольку преувеличению требовалось какое-то объяснение, то я действие перенес в будущее — там кошмары могут стать реальностью. Соответственно, профессию главному персонажу придумал «экстраполятор» — экстраполяцией в математике называется продление функций за пределы известного графика по линейному закону. Именно с помощью такого продления мой герой и попадает из текущего 1988‑го в предстоящий 1993-й… А вербовщики выжимают из него информацию о грядущей ситуации.

Все это я придумал в поезде до Одессы и потом в автобусе до Затоки. Кроме деталей и финала — это всегда возникает по ходу письма.

В пансионате я вынес на балкон две табуретки, на одну поставил машинку, на другую сел сам и за две недели написал эту коротенькую повесть, три авторских листа — потом ее стали называть романом.

По всему пансионату вообще и под моим балконом в частности росли изумительной красоты розы, пахнущие дустом — их опрыскали в ходе борьбы с вредителями. На третий день соседи пожаловались администрации на стук моей машинки, мешающей им отдыхать после обеда. Я переместился в комнату и закрыл двери на балкон, избавившись разом от соседей и дуста. После этого мне уже ничто не препятствовало, и я завершил повесть к концу пребывания в здравнице.

По возвращении в Москву я прочитал ее друзьям, один из которых удивленно констатировал: «Ты и во время гласности пишешь непроходняк!..»

Между прочим, за десять минут до начала этого домашнего чтения я заменил название — называлась повесть бессмысленно и претенциозно «Потом наступает рассвет». Мгновенно, по наитию, я зачеркнул эту чушь и вписал то название, которое, я думаю, принесло едва ли не половину успеха сочинению.

После чтения я немедленно отнес «Невозвращенца» в журнал «Искусство кино», где был уже persona grata в качестве привеченного «Мосфильмом» и самим Наумовым сценариста. Повесть была принята с полнейшим восторгом, это был июнь 1988 года. Константин Щербаков, тогдашний главный редактор «Искусства кино», долго и упорно протаскивал ее сквозь цензуру. После ровно года борьбы, в подробности которой он меня не посвящал, в июньском номере 1989 года «Невозвращенец» вышел.

Тут мы с женою снова собрались во Францию, причем я был настолько нагл, что набил полный чемодан только что вышедшим «Искусством кино». Общение с рыцарями щита и меча меня закалило, и я довольно спокойно прикидывал варианты развития событий. Если на границе начнут шмонать, отберут журнал и в конце концов не выпустят — значит, наши органы все еще сильны, во всяком случае, сильнее полудохлой цензуры, и стоят на страже своей репутации. Одно только карикатурное изображение моих опекунов должно было их возмутить и придать ситуации, помимо идеологической, личную окраску… Если же я с журналом свободно пересеку границу — значит, власть самоуничтожилась и грядущие катаклизмы, описанные мною, не фантазия, а предсказание или, точнее, предупреждение…

Таможенник в наше купе (ехали двое суток до Парижа поездом из соображений экономии) заглянул без какого-либо интереса, пограничный сержант, отличник физподготовки, подтянулся, чтобы за секунду осмотреть багажный ящик под потолком, и мы беспрепятственно покинули Родину…

А через месяц вернулись как раз под тот звонок из Мюнхена, где тогда обитала «Свобода».

Все остальное началось потом и довольно быстро кончилось.

Договор о мировых правах с издательством Christian Bourgois.

Переводы и издания во всех европейских странах, в США и Японии.

Promotion-тур по Европе, с интервью и рецензиями в газетах, от Le Figaro до The Guardian.

Без малого месяц с лекциями в Австралии.

Раннее утро в Париже, возле метро Odeon, киоск, сверху донизу увешанный Paris Match с моей фотографией…

И фотография на рекламной тумбе во Франкфурте — «сенсационный автор ярмарки этого года».

Экранизация С. Снежкина на «Ленфильме», после которой отношения с этим режиссером навсегда кончились, — меня не интересовало кинематографическое качество, но совершенно не устраивала интерпретация: мой герой бежал на будущую гражданскую войну, чтобы не стать стукачом, а герой фильма стучал с самого начала и с удовольствием; слава богу, фильм этот совершенно забыт.

Когда съемки даже не начинались, мне позвонили из еще существовавшего ВААПа и сказали, что правами на экранизацию прочитанной в английском (американском) переводе повести «No Return» интересуется американский режиссер Оливер Стоун… Я с дурацким высокомерием и не менее дурацкой честностью ответил, что у меня уже договор с «Ленфильмом»…

Пиратские издания во всех городах еще СССР, от брошюр на оберточной бумаге до целой полноформатной восьмиполосной газеты.

Казавшиеся тогда фантастическими отечественные и особенно заграничные гонорары — тысяча долларов превышала границы советского воображения. Впрочем, по словам Бродского, главное качество денег — они кончаются; нобелиату было видней.

Тогда же, польстившись на нового и уже известного автора, солиднейшее немецкое издательство Ullstein заодно выпустило перевод моего «Ударом на удар». Гонорар в 30 тысяч марок украл русский посредник Голубев — из быстро сориентировавшихся комсомольцев.

Я стал, как теперь говорят, медийной персоной, моим мнением по всем вопросам интересовались и вольнодумная телепередача «Взгляд», и официозное «Время». Однажды пригласили судить конкурс красоты — пронесло…

Самое большое впечатление на читателей произвели совпадения: солдаты орудовали саперными лопатками в повести и в реальном Тбилиси, главу ГКЧП звали Янаев, а моего диктатора — Панаев, страна разваливалась в тексте и в действительности. Когда ровно через десять лет я опубликовал — написанную под заказ, честно скажу, ради хоть каких-нибудь денег в тогдашний кризис — повесть «Приговоренный», продолжение «Невозвращенца», на нее никто не обратил внимания. А предугаданного в ней было не меньше — например, торжество сепаратизма во всем мире и терроризм, ставший официальной политикой многих государств… Но к этому времени антиутопии сделались самым модным жанром, и сольная партия потонула в хоре. А тогда смотрели как на пророка. При этом литературная критика не замечала, занятая публикациями разрешенного «старого нового», — только несколько слов в «Огоньке», в литературном обзоре Наталии Ивановой.

Неведомым образом я не рехнулся — возможно, сработал мой характер: я постоянно готов к плохому, а хорошее воспринимаю как незначительную случайность. Малознакомые люди, ориентируясь на мое выражение лица, спрашивают участливо, что случилось.

Повесть в 76 машинописных страниц изменила мою писательскую и просто человеческую судьбу. До сих пор, с десятком опубликованных романов, почти сотней рассказов и несколькими пьесами, с пятитомником неполного собрания сочинений и огромным количеством отдельных сборников, с двумя премиями «Большая Книга» и прочими регалиями, я остаюсь в общественном сознании автором только «Невозвращенца». Я возненавидел бы это сочинение, если бы не чувство благодарности.

Теперь вся та недолгая мировая известность забыта. По Уорхолу, каждый имеет право на 15 минут славы. Мне досталось примерно три года — спасибо.

Спасибо, что были, и спасибо, что прошли. Нельзя всю жизнь быть автором бестселлера. Литература — не шоу-бизнес. Прощай, невозвращенец.

Прощай.

…Я все пялился в темноту и пустоту ночной квартиры. Сна и близко не было.

Жена с кошками уехали на дачу, снятую в Переделкине, конечно.

Элегантный ветер трепал афишку провинциального театра, гастролировавшего с инсценировкой повести в Москве, ни мало ни много, на сцене старого Художественного.

Я представлял эту невероятную афишу, фотографию хмурого автора на ней, пустой Камергерский и вспоминал «Записки покойника».

И прочие сочинения того же автора, чему способствовала ночная стрельба на улицах.

Новая жизнь началась, оказалась точно такой, какой должна была быть, и тут же кончилась, будто уже прожилась.

Я довольно долго жил в Париже.

И Le Figaro опубликовала мое интервью.

И кумир моего позднего отрочества писал из своего американского далёка: а правда ли, мой друг, что ты колоссально сочинил какое-то колоссальное сочинение и теперь колоссально выступаешь по Москве как модный сочинитель? Он всю жизнь любил слово пятидесятых «колоссально»…

Я боюсь темноты.

Я лежал в комнате с настежь распахнутой в прихожую дверью, слушал стрельбу где-то на Масловке и боялся темноты. А стрельбы не

боялся нисколько.

Потом у меня вовсе не стало сил бояться, и я решил найти себе какое-нибудь занятие. Я зажег свет по всей квартире, притащил в прихожую стул и поснимал со стоявшего там старого шкафа чемоданы — один за другим. Их приходилось ставить на пол. Для этого я слезал со стула, открывал очередной чемодан и, увидав быстро накапливавшиеся тогда журналы с романами о борьбе с отдельными недостатками, быстро захлопывал чемодан и лез за следующим… Попалась пара чемоданов с моими собственными заметками, осторожно смелыми, ровно по той робкой газете, в которой я семнадцать лет пережидал советскую власть, вовсе не надеясь, что она кончится, не надеясь, но чувствуя.

Здесь было все, в этих вытертых чешских чемоданах, проехавших по всем станциям всей сети железных дорог всего Советского Союза.

И только один чемодан не открывался.

Я принес из кухни довольно грязные и даже слегка ржавые ножницы. Стоило ими чуть-чуть подковырнуть язычок замка-защелки, как он, подталкиваемый пружиной, звякнул и откинулся. Однако перекосившаяся крышка чемодана не открывалась…

Наконец, весь в поту, дрожащими руками, я отодрал проклятую крышку.

Сил совсем не осталось, и я сел на пыльный пол.

Сел — и услышал, как тихо стало вокруг.

Грохот танковых пушек больше не доносился с Пресни, автоматные очереди не трещали на Тверской, и не грохали неизвестного происхождения взрывы, регулярно раскалывавшие воздух над Живодеркой…

Я встал на четвереньки — стесняться-то некого — и, цепляясь за подзеркальник, выпрямился в рост. Телевизор в ногах моей постели рябил и тихо бормотал. Потыкав в пульт управления, японско-корейскую новинку, я нашел:

«…положение впредь до последующих решений президента Советского Союза. Запрещается проведение митингов, демонстраций и других политико-массовых мероприятий, а также приостанавливается выпуск следующих периодических изданий...»

Чемодан был пуст.

Сюжет отменился. Я отменил сюжет.

Зато я вписал время и место, читатель.

Скажите мне спасибо.

1988–2О18

Москва—Павловская Слобода

Все статьи автора Читать все