Классный журнал

Compromissum

12 мая 2018 11:20

Еще одна глава книги, которую в каждый номер «РП», как и обещал нашим читателям, пишет режиссер Марлен Хуциев. Главный герой новой главы — Василий Макарович Шукшин, во всей своей бескомпромиссности — творческой, а потому не абсолютно безграничной.

…Не удивляйся, что с полслова продолжаю синими чернилами. Черные кончились. Пришлось выйти в магазин. Тут рядом есть один — «Канцтовары». Неплохой. Ты же знаешь, это моя слабость. Захожу. Черных чернил нет. Только синие. Ну, нечего делать… Зато «выкинули» китайские авторучки. Конец месяца. Я не удержался, купил. С открытым пером, золотым. Корпус — бежевый. Ну, точно такую, о которой, как говорится, мечталось.

И вот пишу и наслаждаюсь. А ведь действительность не так уж и плоха, если добавить к ней золотого перышка.

Да, дорогой мой, дела мои — никакие…

Ты ведь знаешь, я снова педагог.

Вечерняя школа. Согласился, как-то надо же жить… Взяли меня легко. Ученики мои — неплохие ребята, вообще это необременительно. Задумали снять (ученики) что-то вроде «Весны на Заречной улице».

Сами будут играть, да и ситуация у них (в ШРМ) совершенно похожая. Только — учительница физики. Может, ее и сниматься уговорят… Так что — сплошной реализм. Ездили выбирать натуру — а павильонов и не нужно: будем снимать прямо в школе. Мне, конечно, смешно, но вокруг сплошные энтузиасты. Надо бы для порядка поговорить с режиссером той «Весны». В известность поставить, что ли… Он здесь, на «Мосфильме». Но как-то неловко…

На студии «Мосфильм» теперь два героя. Один — новый — мюзикл. Все почему-то говорят «мьюзикл» и с придыханием. Все хотят это снимать. Выяснилось, что мюзикл можно сделать из всего: из «Шинели», из «Свадьбы Кречинского», из «Русских народных сказок», из «Тимура и его команды». Про «Каштанку» и «Дядю Степу» уж и не говорю. Эпидемия. Резвее всех оказался Алеша Попович, я тебе писал об этом типичном представителе… Притащил мюзикл «Алые паруса». Всех обаял, всех уболтал. Ирму, «нашего» редактора, сразил наповал… Клинкин загорелся! Я прочел… Так себе… Я вообще Грина не люблю…

Значит, один герой — мюзикл. Новый. А старый — компромисс. Только и слышно:

— Иду на компромисс.

— Вынужденный компромисс.

— А куда деваться? Компромиссное решение — но за это они мне! Уж они у меня! Уж я им!

Все это печально. Клинкин, чтобы заслужить «Паруса», берется за детский партизанский сценарий. Сидит за раскадровками… Буду у него ассистентом, буду пионеров-героев искать… Компромисс-с!

Говорил с Герасимовым С.А. Показывал ему наброски «Заболоцкий — ранний, или Перевернутый пейзаж». Ему понравилось, но помочь… говорит трудно. Говорит, смена подошла зубастая, сам пробивается с трудом, рассказал о своем разговоре с Юткевичем.

— Хожу по студии как начинающий. Ни я никого не знаю, ни меня никто не знает…

Вторая молодость!

Юткевичу — нравится.

Читал стихи; как всегда, потрясающе — особенно это:

…Эти звезды с острыми концами,

Эти брызги северной зари…

Это тоже образ мирозданья,

Организм, сплетенный из лучей,

Битвы неоконченной пыланье,

Полыханье поднятых мечей…

Где пучки цветов, кровавоглавы,

Прямо в сердце врезаны мое….

А когда дошел до:

…И простерся шип клинообразный

В грудь мою, и уж в последний раз

Светит мне печальный и прекрасный

Взор ее неугасимых глаз… —

тут уж у самого слезы на глазах!

Гениально читал!

Ты узнал, конечно, — «Чертополох. Последняя любовь»? Пишу по памяти…

Да, когда возвращался домой с банкой чернил, понял: началась весна…

А у вас?

Ну, кланяйся всем знакомым.

Твой В.

P.S. В здоровье моем все еще чего-то недостает, чтобы ему укрепиться. До сих пор не могу приняться ни за труды как следует, ни за обычные дела, которые оттого приостановились… Как поступить, чтобы признательно и вечно помнить в сердце моем полученный урок?

Узнал? Если нет — стыдно.

(Это — Н.В.Г.)

Пиши, как говорится, не забывай.

В.

— Шукшин, только Шукшин!

— Не согласится…

— А ты кто? Режиссер! — Ирма Ким говорила, как всегда, напористо и громко: — Евгений! Так нельзя!

— Ну пусть ребята съездят к нему…

— Ребята! Хорошо, пусть ребята… Только быстро, быстро, быстро!

— Не знаю, братцы… Не хочется вас подводить… — Шукшин нервничал, курил, глядел в сторону… Был он в черном костюме, в белой рубашке с черным галстуком. — Тут… сегодня… судьба, может, решается… Худсовет по Разину… Не знаю, ребята.

— Да там роль-то небольшая, — начал Тугрик. — Небольшая, но очень важная… Командир партизанского отряда. — Сам он должен был играть адъютанта командира — как Петька при Чапаеве. Ему очень хотелось сняться с Шукшиным. — До двадцать седьмой страницы только…

— Что так? — Шукшин придавил окурок в пепельнице и тут же закурил новую сигарету.

— Вешают командира на двадцать седьмой странице…

— А-а… Вот как… — Шукшин почему-то развеселился. — Сон, как говорится, в руку… А он с петлей на шее говорит… Немцам?

— Немцам…

— Говорит: не радуйтесь, гадские Гансы, отомстят за меня мои товарищи… «Интернационал» не поет?

— Нет…

— Черт его знает… Ну, пошел! Народ вроде собрался…

— Мы подождем…

Шукшин кивнул и зашагал по коридору.

Шел, глядя в пол. Как в бой шел…

— Откажется…

— Войдет в положение, мужик хороший.

— Откажется.

— Кончай пессимизм, Виктор!

Автор «Книги про бойца» крепко засел в дворницкой. Давно ему не было так хорошо и спокойно. Ходики на стене. Самовар на столе. Люди вокруг, и люди все понятные, хоть и городские, но по сути-то свои, глубоко деревенские… И идет, идет, не кончается интереснейший разговор… А язык какой! Что ни слово — наповал. Нет, так не выдумать! Нет, жив народ, тот самый, что взнуздал птицу-тройку, хоть и пьяненький, да себе на уме…

— А поди плохо ему, — говорил дворник, которого все почему-то называли Караульным (прозвища вообще труднообъяснимы). — Самоварчик? Пожалуйста! Щец со свининой? А вот они! Холодца душа просит? Бабы сделают! Ухи? Сейчас в «Рыбу» на Покровку — и вот она! Хочешь беленькой, хочешь зубровочки, перцовочки, старочки — все рядом! Пива? Есть! Хочешь — «Рижского», хочешь — «Жигулевского»… Варенья, пирогов нанесли — ужас! Огурчики соленые, грибочки, капуста квашеная — трех сортов: с клюквой, с хреном, с яблоками… А хлебушек? Калачи руку обжигают: булочная — вот она! Все в наших руках! Человек заслуженный, надо же принять, чтоб по-людски! Тетрадочку попросил, пишет чего-то… Правильно, писатель! А чего ему еще делать? Пиши, пиши и ни о чем не беспокойся. Все сделаем!

— Для памяти записывает…

— Конечно, депутат!.. Потом будет разбираться…

Записать действительно было что.

Чего только не наслушался автор Великой книги — а народ все шел и шел. И у каждого своя история — и смех, и слезы к горлу…

Сидел в чистой рубахе (прачечная — через дом), курил свои «Ароматные». Набивал окурками старинный медный ковш (ковш, конечно, был подарен, как только похвалил).

И слушал, слушал.

Появился какой-то в богатой шапке.

— Саша, а не пора домой?

— Нет еще. — Головы не повернул.

— А то я с машиной…

Даже и отвечать не стал.

Стеклянная дверь. Слева над дверью под стеклом кадр из картины «Живет такой парень» — Куравлев в кепке, за рулем, веселый; справа какая-то сказочная чертовщина. Дверь резко распахивается.

— Вася!

Шукшин не оглядывается.

— Вынос тела! — сообщает на ходу Витольду и Тугрику. — По первому разряду!

…Ехали в такси по проспекту Мира, въехали на Крестовский мост…

— Жестоко, слишком жестоко. — Шукшин глядел в окно, щурился недобро, поигрывал скулами. Вокруг был, куда ни глянь, город, который он ненавидел, — трамваи, машины, людская бестолковщина, провода, вывески, грязный снег…

— Ах-х, вашу же ж…

Точильщик на углу у гастронома точил большой топор, мелькнула широкая полоса заточки, мелькнуло колесо искр…

— Казань — не нужна. Не нужно этого, так сказать, натурализма…

Отступаю:

— Будет отраженно.

— И с княжной… вот, с княжной… топить… зачем?

— Будет отраженно.

— И вообще жестокости много… а концепции четкой у автора… нет…

— Концепция у автора есть: «Тихий Дон» в костюмах и декорациях семнадцатого века…

Шукшин обернулся:

— А?! — сказал восхищенно: — Всё-то они поняли, собаки дошлые! Ну, под корень! Отложить, доработать… «Нужно, чтоб самобытный талант автора заиграл в полную силу!» — передразнил кого-то. — А ведь на все соглашался, на все! Нет, отложить! Ах ты, компромисс компромиссыч, уксусная твоя душа, если уж ты не помог — плохо дело…

— А я узнал тебя, — сказал Шукшину таксист. — Ты снимался в картине, ну в этой… не помню названия.

Шукшин ничего не ответил.

— Ну… в этой, зараза… как ее… Ну, не важно… А в той, где ты говоришь: «На заводе нет мужчин и женщин — все равны!» — Таксист засмеялся. — Ты там правильно сказал, что все мы добрые очень и государство у нас доброе… От этого все и идет… бардак этот…

— А ты, выходит, не добрый? — спросил Шукшин.

— Не, я злой. А чего?

— Так. Стоп, приехали.

Таксист действительно был злой. Отъезжая, он крикнул что-то обидное. Они не расслышали.

Они стояли на Сретенке, грязной, неприветливой. У букинистического, рядом с гастрономом.

Тут тоже был точильщик и тоже точил топор.

— Чего это они? — сам себе задал вопрос Шукшин. Он приглядывался к точильщику, думал о чем-то…

Тут же стоял здоровый малый в белом фартуке, пробовал топор (другой) ногтем.

— Раскольников — наш современник! — сказал Витольд.

Посмеялись.

— Надо в Степана вставить, как точат топор, — сказал вдруг Шукшин, — короткая такая сценка. Как же я не догадался.

— Ну, поехали…

— Куда? — спросил Тугрик.

— А, не важно… Есть одно место…

Шукшин уже останавливал машину:

— Я не могу сейчас домой, рассказывать не могу… Вот, видишь, — показал, — руки трясутся. Психанул… Надо малость в себя прийти… А то сорвусь… У меня магазин рядом… Нельзя, нельзя, нельзя! Нельзя, братцы…

«Якорь», небольшой ресторанчик, почему-то нравился Шукшину, был закрыт. Учет, что ли, — не важно.

— Что за день такой! Пойдем в Дом кино, что ли… Нет, лучше на Белорусский. В.Д.К. — сплошные же знакомые… Будет море сочувствия…

На Белорусском не пускали. Не было мест.

— Ты ж человек, — сказал Шукшин швейцару.

Тот действительно оказался человеком:

— Я что, я пущу… а вы уж там сами…

У вешалки Шукшин оглядел себя в большом зеркале в темной раме:

— О, о! Вырядился! Хоть в гроб, хоть в президиум — хорош!

Нашли место. За столиком сидел солидный дядя, читал газету, пил чай.

— Не помешаем?

Солидный пожал плечами, не ответил.

— Ну, ребята, соображайте, чего с чем…

— А вы, Василий Макарович?

— Не, не лезет. Так посижу… Тут вроде оркестр у вас играет? — спросил официанта.

— Будет. Позже.

— Подождем. Мы не торопимся.

— Василий Шукшин? — Солидный оторвался от газеты.

— А что?

— Рассказы ваши мне не нравятся. А так — ничего…

— Может, устроим встречу с читателями? — Шукшин прищурился.

— Это как хотите.

— Что ж за день такой! Вы не обижайтесь… День у меня сегодня… через… ну, в общем, не задался денечек…

— Ничего, ничего.

Солидный подозвал официанта, попросил еще чаю…

— Василий Макарович… а как со съемками? У нас вот и сценарий с собой…

— Попробуем, попробуем. Мне сейчас останавливаться нельзя. Срочно нужно по рассказам сценарий писать… Я уже прикинул… Думаю, пойдут навстречу… Совесть-то у них есть? Только быстро, чтоб не рассопливиться… Давай сценарий, я погляжу… Э, да вы ничего не заказали… Так не пойдет! Давай, заказывай!

Витольд с Тугриком закусывали, немного выпивали. Шукшин читал сценарий.

— Он что, из раскулаченных, командир ваш партизанский?

— Да нет вроде… А что?

— Так, показалось… Где ж музыка-то?

— Я ваш сценарий про Разина в «Искусстве кино» читал, — сказал вдруг солидный. — Вот это мне не понравилось…

— Что так? — Шукшин как-то весь подобрался.

— Концепция у вас неверная.

— Это я сегодня уже слышал.

— Вы не обижайтесь…

— И в мыслях нет, даже интересно… Вы историк?

— Нет, юрист.

— И в чем же я не прав?

— Во всем.

— Даже так?

— Да. Видите ли, я этих типичных представителей неплохо знаю…

— Не понял.

— Я уголовников имею в виду. Степан Разин — он кто? Уголовник. Ну, конечно, с размахом.

— Костомарова мне пересказываете?

— Ну при чем тут… Только собственные наблюдения.

— Интересно.

— Опять вы обижаетесь! Поймите, эта публика не меняется с пещерных времен. Ей незачем, да она и не хочет меняться. Это звери.

— Так-так.

— Не нравится вам уголовник — пусть будет флибустьер. Разницы нет. Но уж не народный заступник, не защитник униженных и оскорбленных… Удачливый, дерзкий, но…

— А народ о нем песни сложил…

— Вот и вам надо песню, сказку, если угодно… Вы душегубов настоящих не видели… Тишайший, Алексей Михалыч, он большое дело сделал, что остановил Степана вашего… Еще немного — он бы Русь как стожок сена разметал, а сам бы ушел — к туркам, к татарам, да мало ли кому он мог понадобиться, удалой такой…

Солидный поглядел на часы.

— Торопитесь?

— Да, поезд.

— Далеко?

— Во Францию, точнее, в Авиньон. Там конференция по международному морскому праву. Схоластика… Огорчил я вас?

— Как поленом в лоб.

На эстраде появились музыканты, прилаживались, разминались…

— Да ведь вы и сами так думаете.

— Ну-у… что-то, может быть…

— Думаете, думаете.

— Как бы нам еще разок поговорить?

— Очень просто. — Солидный протянул визитную карточку. — Я возвращаюсь через неделю, и к вашим услугам. Только вы не очень-то мне верьте, я историк доморощенный… И мой вам совет, если позволите: делайте сказку, а реализма не надо, в крови потонете, зачем? Ну, приятно было познакомиться…

Солидный ушел.

— Вот мужик, все мозги взъерошил… И ведь прав… — задумчиво сказал Шукшин. — Прав.

Он смотрел на эстраду, на музыкантов…

— Попросить у них, что ли, «Священную войну»… А? Да нет, не будут играть, собаки… Может, и правильно… Зачем душу рвать…

— А попробовать, Василь Макарыч?

— Та-а… Люди пришли отдохнуть… А мы наладились их глушить, как рыбу динамитом…

И еще вот что случилось в этот день. Клинкин исчезает. И с «Мосфильма», и из этой истории (хотя кто его знает, может, и мелькнет где-нибудь в конце).

Клинкин Евгений давно находился в сильном раздражении. Как только он закончил раскадровку (а он выполнил раскадровку очень хорошо, на высоком художественном уровне; она, может, и сейчас хранится в музее «Мосфильма» как образец), он места себе не находил. И не потому, что подготовительный период, актерские пробы — это всегда большая нервотрепка. Нет, ему вдруг стало невероятно скучно. Он видеть не мог пионеров-героев, прибалтийских актеров на роли немцев, консультантов по подрывному делу, гримеров, костюмеров, художников-декораторов, энтузиастку Ирму Ким…

— Что с тобой, Евгений? — спрашивала Ирма.

Клинкин отмалчивался.

— Что тебе не нравится?

— Все.

Пробы были слабенькие. Только стараниями Витольда и Тугрика хоть что-то двигалось.

— Ты валишь картину! — закрыв дверь, кричала Ирма.

— Это не картина. Это — compromissum.

— Здоровый compromissum укрепляет организм! — Ирма пробовала шутить.

Все было бесполезно.

И вот первый съемочный день.

Павильон. Партизанская землянка.

Клинкин не пришел. Он исчез.

У Ирмы была истерика.

Через несколько дней позвонил, сказал, что отказывается от картины.

— А я его даже уважаю, — говорил Витольд, — ходило такое — не пойми что… А оказывается, а оказалось — характер! Уважаю.

Тугрик жалел, что так вышло, ему очень хотелось сняться с Шукшиным.

Ирма похудела, подурнела, курила беспрерывно и называла Клинкина «Это ничтожество». А то вдруг принималась хохотать, — и снова истерика. Как выяснилось, Клинкин был ей небезразличен «как мущина».

А Клинкин через некоторое время объявился на студии научно-популярных фильмов. Робко пришел к редакторам и спросил, может ли он рассчитывать на что-нибудь… ну на самое-самое, от чего все уже отказались.

Дали ему сценарий — две странички со скрепочкой. Про токарный станок…

Поехал на ВДНХ.

Там, в павильоне «Машиностроение», и увидел его.

Как только увидел — сразу понял: нашел! Вот оно! Только это, только это! Все, что было до, — наваждение, дурной сон: актеры, Ирма, — эх, да что говорить!

Массивный, но изящный, покрашенный изумительной зеленой краской станок стоял и молчал. Молчал и восхитительно пах машинным маслом.

Инженер, внесший некоторые усовершенствования в суппорт, смотрел на станок влюбленными глазами. На Клинкина — тоже.

— Можно его включить?

— Да, конечно!

Станок заработал, пошла стружка, блестящая, как елочная гирлянда… Ровный звук работающего механизма успокаивал, внушал уверенность. Уверенность в собственных силах.

Клинкин смотрел на этого представителя окружающей нас материи и восхищался его надежностью и доброжелательностью…

— Все будет хорошо… Все будет хорошо, — отстукивал представитель материи, и Клинкин верил ему…

«Материя первична? — подумал Клинкин. — А может, вторична… Не помню… Какая разница…»

Он был почти счастлив…

Все статьи автора Читать все