Классный журнал

Сказка о заблудившемся ветре

21 апреля 2018 09:45

Художник Андрей Бартенев не мог не понять Норильск — как не понять, если он там ходил в детский сад, как он сам говорит, согнувшись, как плуг над землей, чтоб не стать унесенным ветром. Покорился ли он Норильску? Покорился ли ему Норильск? Почему спасался теплом в Сочи? Почему всегда возвращался в Норильск? Зачем так любит его? На все эти вопросы есть прямые и ясные ответы в колонке Андрея Бартенева. И не поспоришь. И даже снять бы шляпу, а нельзя: очень уж дует.

Когда ты рождаешься на полуострове Таймыр и ничего другого не видел, все вокруг выглядит естественным. Ты не знаешь, что такое юг, не знаешь никакого Черноморского побережья с теплым морем. Ты знаешь снег — который лежит, который сыплется с неба, который дует с сильными ветрами… И есть полтора месяца, вмещающие весь теплый сезон: весну, лето и осень. Жизнь среди снега становится нормальной частью твоего существования, такого смысла — «экстремальная природа» — не существует.

Да, холодно, да, дует пурга, ты закрываешь лицо, у тебя замерзает все, ты прибегаешь туда, где можешь согреться, или, наоборот, такой сильный ветер, что и бежать не можешь. Идешь, согнувшийся, как плуг над землей, и пытаешься раздвинуть этот сильный порыв. В Норильске вся архитектура построена квадратами — для того, чтобы сократить скорость ветра, прорывающегося внутрь города. Чтобы ветер мог заблудиться и тем самым потерять силу. Чтобы город не сносило просто. И жителей его не сносило. И вся жизнь под пургой кажется нормальной.

Конечно же, условия вечной мерзлоты и этого очень продолжительного зимнего периода отражались во многом. Помню, если навигация еще не закончилась, в магазинах что-то есть. А к концу зимы, кроме оленины, промерзшей свеклы и страшных куропаток, вообще ничего нет. На Новый год — апельсины цвета молодого лимона и яблоки вкуса кислой картошки. Но как-то выживали. Твои родители приспосабливаются к тем условиям, в которые попали. А я радуюсь всему, что есть вокруг меня. И когда взрослые люди вокруг тебя рассуждают о том, что где-то есть тепло, где-то хорошо и замечательно — цветы, фрукты и еще какие-нибудь прелести, — это не имеет никакого смысла для меня, родившегося на Таймыре. Потому что если тебя когда-то не увезли с полуострова на «материк» и это в память не врезалось, то слова эти воспринимаются как некая сказочная история. Ну а что сказка? Сказка, она и есть сказка. А реальность — минус 32 за окном, и в школе актировка!!!! — занятий не будет, и я бегу гулять во двор с друзьями.

В моем норильском детстве было очень много чудес. Я жил в то время, которое совпало, наверное, с самым прекрасным периодом полуострова Таймыр: все ждали, что вот завтра наступит расцвет коммунизма. А наш город — эталонный, несмотря на все прелести, про которые я рассказал. У нас там была северная студия документального кино. Было самое северное телевидение, свой телевизионный канал норильский. В «Спокойной ночи, малыши» был герой свой — Северок. Детей в школе воспитывали в системе знаний о культуре местных племен, которые населяли до колонизации Крайний Север. Поэтому мы знали танцы оленей, танцы чаек… Мы клеили и рисовали чумы. Был такой праздник Хейро, когда через город проходили олени, на санях ехали суровые оленеводы в народных, бисером расшитых одеяниях.

На документальной студии у нас снимались фильмы. У моей одноклассницы родители были режиссерами и операторами на этой студии. Помню, они снимали историю про дикую утку. Она жила у них дома. Потому что не знаю, что там было у нее сломано, но она не могла летать. Летом ее выпускали и наблюдали с телекамерой, как она себя ведет в естественных условиях. В общем, были у них взаимоотношения родственные с этой уткой, что позволяло им снимать фильм про нее.

Да и вообще, норильчане были довольно интеллигентны. Хотя, с другой стороны, были и «уголовники» — в регионе развита система лагерей, а поселенцы, туда сосланные, это все большие умницы и интеллигенты. В моей первой школе, например, директором был брат Косыгина. У него была проблема с одной ногой, я помню. А следующая моя школа находилась прямо через дорогу от моего дома — недалеко бежать было, с нашим климатом это было самое отличное. Так вот литературу у нас преподавала высланная профессор ленинградского университета. Очень строгая дама. Просто вообще! Она нас дрессировала, как гусят в цирке Дурова! Без всякой подкормки причем. Мы все на цыпочках ходили! Литература у нас от зубов отскакивала.

Директор школы был невероятный любитель искусства. На стенах везде висели огромные акварельные работы местной звезды изобразительного искусства, его фамилия была Лой (Николай Павлович). Это были красивые с разводами акварели большие о летней тундре!

Что еще было прекрасного — у нас все время находили мамонтят. Газета, «Заполярная…» (конечно же) «…правда»… вот найдут какого-нибудь мамонтенка и давай истории из номера в номер про него печатать — очерки, продолжения! Про мамонтенка Юру, мамонтенка Женю, мамонтенка Машу, Люду, Любу! Ой, сколько этих мамонтят было! Это, конечно, сотрясало город очень здорово. Их уже прозвали новым элементом таблицы Менделеева.

А, ну конечно, в детстве мы все вокруг стройки были, собирали гудрон и его жевали. Я попал на такое время, когда жвачки все эти как раз пришли только в нашу страну. Что только не жевали — и лыжную мазь, и гудрон, и серу лиственницы. Дети были, конечно, на все горазды. Языками, губами прилеплялись к железным перилам подъезда. Грызли лед. Безусловно, строили всякие пещерные ходы бесконечные, потому что снега было так много, никто его не вывозил… Бульдозер приезжал и во дворе этом квадратном делал гору. Пирамиду! С одной ее стороны все на выброшенных железных кроватях гоняли, а с другой, более бугристой, строили подгорные сооружения.

Еще у нас были такие игры: из снега мы строили все, о чем мечтали. Вот, например, захотелось грушу — слепили грушу. Захотелось машину — строили машину. Из этого, конечно, все мои скульптурные практики и перформансы из папье-маше выросли. И вся моя керамика черно-белая именно потому, что белое — это снег, а черное — это нить ночного заполярного неба. Зимой же там круглые сутки темно. Одни звезды, а весь свет — только от белого снега. Но это такое нежное сияние, а ты — темный силуэт на фоне этом.

Я потом анализировал, почему в 90-е, когда пришли всякие флуоресцентные краски, я мог только ими рисовать. Это опять-таки связано с природным тренингом: черное небо, белый снег, все. Ничего больше нет. Это самая сильная цветовая борьба, и что хочешь с этим фактом делай. И в моем арт-цвете нет полутонов. Вся эта флуоресцентная гамма единственная могла соответствовать силе контраста черного и белого. Синюю дискотечную лампу еще врубить — и все! Ты испытываешь такой же экстаз, как от черного неба и белого снега. Сейчас я, конечно, как грамотный художник, уже насилую себя и заставляю всякие полутона лепить, потому что это более понятно зрителю.

Или почему я делаю этих медведей всю свою жизнь — из папье-маше в 90-х, сейчас начал делать керамических? Ведь тогда уехать с семьей из Норильска было очень дорого, а порой вообще невозможно. Нас оставляли в детском саду. И когда мне было лет пять, нашу маленькую группу оставшихся отвезли в профилакторий «Валек» между Норильском и Талнахом. И нам показали животных. Ну, оленей я знал уже… Мне показали медведя белого. Это было страшно! Маленькая клетка и крупный медведь или медведица… Эта мохнатая гора белая — ну, он, конечно, не белый был, такой серого цвета, но все равно, это было чудо — чудо для меня. Такое животное прямо рядом! Вот это на всю жизнь. Глаза эти…

А еще я вспомнил, какая там система всяких детских кафе была! «Чунга-Чанга» с таким дизайном 60-х годов — вы на платформе круглой вращаетесь, а вокруг бамбук висит, и вы в домиках вокруг столика сидите. «От 2 до 5» кафе. Туда вообще по талонам можно было только попасть! Я за свою жизнь там был только один или два раза! Какая-то молочная диета — ой, это была мечта каждого ребенка в Норильске туда попасть.

И вот, с другой стороны, все это выглядит трагедией: люди — Крайний Север — лагеря — поселенцы — высланные, но для меня — какая это трагедия? Вообще счастье одно было!

Так получилось, что у меня не было возможности вернуться на Таймыр и протестировать себя, уже опытного художника, сделать что-то для Норильска. Я уехал, когда с комбината так стала валить сера, что уже дышать нельзя было никак в городе. У меня начался астматический бронхит страшный, и меня просто эвакуировали на юг, сказали: ну хотите, чтобы он умер, ну ладно, оставайтесь. Не хотите — увозите исхудавшее тело это. Отправили меня к бабушке, которая уже получила право покинуть поселение на Таймыре, уехала в регионы Предкавказья.

И знаете, когда я уехал с полуострова, то очень страдал. Объясню почему. В Норильске было то, что называют интернационализмом. Это, наверное, опять было от порыва «мы победим природу Крайнего Севера». Конечно, у нас в детстве были всякие шутки про чукчей, но мы тогда просто еще не понимали, что это все расизм и никуда не годится. Но тем не менее все люди были такие дружелюбные… У меня друзья были — один грузин, другой латыш. Андрей Журавлев, но он латыш. Блондин с голубыми глазами, круглолицый, краснощекий. И вообще Сибирь — вся невероятная. Либо потому, что люди ощущали себя единой массой, противостоявшей очень суровой природе, — здесь они чувствовали, что они одна семья. И когда я переехал в Краснодарский край — такого вообще не было. Это, конечно, было суровой перестройкой для меня, с которой я, может быть, и не справился. Только когда я уже растворился в мегаполисе Москвы, где вражда или интернационализм не имеют вообще никакого значения и все по-другому построено, я перестал о недружелюбности этой думать.

Климат юга… Я быстро научился, что такое на улице тепло. Тут я прям как огромный осьминог — невидимые свои щупальца на счастье обладания другим температурным режимом раскинул и крепко их сцепил. Когда я окончил Краснодарский институт культуры с отличием и у меня было свободное распределение, я уехал в Сочи — именно по той причине, что там тепло, море, летают вертолеты: минут пятнадцать, и ты в Красной Поляне, а там снег! Мы каждые выходные пользовались всеми этими природными щедротами.

Лет восемь назад я приехал по приглашению в Норильск на перформанс. Это был май, там было минус 15. Меня до этого момента не было в Норильске лет двадцать. Мы подлетаем к аэропорту, и видна заснеженная равнина — не тундра, это уже просто пустыня и палочки несуразные, как редкие ноты. Как будто человек сочинял какую-то минималистическую музыку и просто разновеликие закорючки накидал на нотную тетрадь.

Ты над этим музыкально-северным ландшафтом летишь, потом всей нашей творческой командой едешь в автобусе, он останавливается, и мы видим, как через дорогу бежит песец… В 1996 году в Норильске прорвало трубы, горячая вода полилась в вечную мерзлоту, лед тронулся, и у многих домов — они же на сваях стоят, как в Венеции, — сваи сместились, и трещины размером с кулак пошли через весь дом. Можете себе представить? И теперь выселенные дома… Или полдома живет, полдома не живет. Дом, где моя бабушка жила, — там одна коробка стоит, все, ничего нет. Дом, в котором я родился и жил, остался. Я зашел туда и подумал: «Боже, как все это страшно, ужасно». В детстве нет такого. Нет оценочной категории «Боже, в каком ужасе и страхе я живу!». Это потом уже приходит, с каким-то образованием. И я посмотрел на свой дом — опять возле стояла снежная гора, ослепляя всех отражениями солнца… Солнце ярчайшее. Я ведь потерял зрение оттого, что нам в школе не говорили, что, типа, «дети, наденьте солнечные очки». Тут я уже в солнечных очках, конечно, в шикарных гуляю по Норильску и думаю: ничего себе! Представляете, как это влияло на наши глаза? Не случайно же у местных народностей другая структура глаза, они генетически приспособлены к такому взаимодействию с солнцем и со снежным ландшафтом. А у нас открытые большие глаза, и мы такие бегаем и слепенькими становимся.

Но вот эти минус 15, этот сияющий снег, и солнце уже не заходит за линию горизонта, круглые сутки — день. Это фантастика. Я очень люблю северную природу. И хочу вам сказать, что эта суровость — эта сила — дала мне самый главный урок, я всегда об этом говорю: это ощущение истины. Все, что потом встречается тебе в жизни, ты знаешь, с чем сравнить — с природой Севера. И отсюда понимаешь, это искренне или нет.

И конечно же, монументализм бескрайних просторов — заснеженные безграничные линии горизонта — можно сравнить только с каким-нибудь океаном, с линиями моря. Я могу находиться только в таких местах. В прошлом году ездил на фестиваль Burning Man — для меня пустыня была чем-то родным, я просто в восторге был, опять этот мой детский восторг вернулся. И никуда это не денется. За спиной может быть все, что угодно, — какой-нибудь мегаполис, а вот перед глазами должен быть открытый простор. Мы в детстве еще падали в сугробы, валялись и смотрели в небо.

Хотелось думать, что Норильск — это ворота в мое детство. Сад изо льда, где разворачивалась одна из прекрасных частей жизни — мое детство в Норильске. Именно там было очень много уроков доброты. Невероятной доброты. Может быть, это из-за того, что и природа такая суровая, и люди, которые туда попали, были неслучайными, и жизнь их была непростая. Но все они были щедрые — на отзывчивость, на взаимопомощь.

И даже если я этого тогда не осознавал, это формировало атмосферу такой теплоты, в которой моя душа… Вот как весенние воды ищут себе выход среди суровых льдин и окаменевших снегов, так и моя душа нашла себе путь, куда ей двигаться. Несмотря на очень жесткие климатические условия, эта суровая красота не сделала меня безучастным, не сделала меня холодным. Она сделала меня восторженным, убежденным в победе добра.

Был период в моей жизни, когда я говорил, что мое сердце сделано изо льда. Потому что в нем навсегда поселилось это величие снега, белизны, величие этого черного неба над Севером. Это сделало свое дело в формировании моего характера, конечно же, я не буду это отрицать. Я не такой добрый рубаха-парень. Нет. Жесткость, которая есть во мне, стержень и дисциплина — результат этого природного примера. Но, с другой стороны, несмотря на это, мое сердце способно таять, плакать и превращаться изо льда в воду, а из воды в лед. Как и сердце природы полуострова Таймыр, переходящее из зимы в лето и из лета в зиму. У нас навсегда один ритм!

Все статьи автора Читать все