Классный журнал

Ледяной

12 апреля 2018 10:24

Актриса «Современника» Дарья Белоусова страдает от вечной мерзлоты в отношениях между людьми, но, кажется, верит, что можно же все-таки попытаться ее растопить. Но для этого надо встать и сказать, когда все сидят и молчат, чтобы не думать о том всю оставшуюся жизнь, почему ты-то, именно ты промолчал тогда в условиях этой мерзлоты. А если встанешь — станешь Выжившим. Но нет, кажется, останешься сидеть…

Знаете, бывают такие моменты, когда душа как будто совсем истончается. Она становится единым целым с воздухом. Как пыль в ярком луче спокойно проходит и заполняет его. Так и воздух как будто способен проникать через оболочку души. Это она. Пустота.

Стержень, который отвечает за борьбу… за внутреннее д’артаньянство, за личность как таковую… он будто становится почти пунктирным. И прячется теперь где-то в мозгу. А душа (то, что я называю душой), она становится обезвожена, лишена желаний, потребностей, она невесома. И ее не заполняют ни события, ни лица — ничто, что имеет плотность. Только воздух. Может быть, солнце. В общем, только те явления, которые легче ее самой и которые не имеют фактуры. И кажется, что имени у тебя нет. И родства. Ни с чем. Одна невесомость. Так бывает, когда ты точно осознал, по-взрослому так осознал, что никому на самом деле не нужен. И главное, не только ты не нужен, но и все они друг другу не нужны. Как будто всех заразили вирусом. Вирусом вечной мерзлоты. А ты случайно оказался устойчивым к этому виду вируса.

И ты сидишь в кафе и смотришь на все таким отстраненным глазом… Как будто все происходящее воспринимается через стекло. Они все за стеклом, а ты спокойно наблюдаешь. И даже подставка для салфеток на столе тебе ближе и ощутимее. Ты любуешься ее причудливым узором. И он напоминает тебе скульптуру. И в этой скульптуре целый мир. И она интереснее для наблюдения, чем те, что отделены от тебя стеклом. Потому что про них все понятно. Про них даже уже нечего фантазировать. Скучно. А про подставку для салфеток можно.

— Все-таки ты Геббельс, — говорит мне мой старый друг и разражается хохотом. — Гамлет и Геббельс в одном лице.

— Ты что, идиот?

— Ну вот эти твои терки о 98 процентах, которые ничего не чувствуют. О тотальной победе рацио над чувством. И о тех всего двух процентах на земле страдальцев и открывателей. Такой высшей расе. Типа, есть только такие, как ты, — это те, которые в вертикаль, и остальной плебс — который «из жизни муравьев».

— Ну… почему? У муравьев тоже есть подвиды, — говорю я. — Есть типированные муравьи, короли муравьев, а есть вообще тля.

— Во-во. Я ж говорю. — Друг продолжает ржать. И я вместе с ним. Потому как а что остается делать — только смеяться над собой. Это же на самом деле очень забавно. Со стороны, полагаю, так вообще живот надорвать. Девочка на полном серьезе, со слезой в глазу вещает про крупность чувства, про то, что если хочешь — значит, не бывает преград, не бывает вот этого такого типичного сейчас «знаю/не знаю», «хочу/не хочу», «я, кажется, влюблен»… В смысле «кажется»? Как это вообще возможно? Как это применимо к любви? Если ты влюблен, то готов закричать во все горло: «Я люблю тебя. Дай мне руку, и мы победим всё». А у них «кажется». Ё-моё. Когда любовь, то стремление соединения сильнее рассудка. Сильнее всего. Сильнее самого дьявола. А если не так, то это не любовь, а прыжок в объятия Икеи. И, может быть, я до мозга костей порочна — по мнению «аккуратненьких» прожигателей жизней, но любовь, способность к ней напрямую зависит от либидо. Секс — движущая сила любовников и Поэтов. Неразрывная гремучая смесь. Бит сердца в миллиард мегагерц. И непреодолимое желание стать одним целым с объектом. А способ нам известен пока только один. Поэтому мне забавно слушать рассказы приятелей о том, как они любят жен или девушек, но не спят с ними. Ну типа просто потому, что уже взрослые и это не главное. Отговорки и успокаивание себя.

Я говорю им: а не «кажется» ли вам, раз вы так любите это слово — «кажется»… так вот не «кажется» ли вам, что сейчас тотально подавлено либидо? Никто не трахается. Я не имею в виду разовые акции с проституткой или по пьяни с прекрасной незнакомкой, — это все не про то. А глобально — никто не трахается.

И когда я это говорю вот так в лоб, люди немного тушуются и дальнейшая реакция зависит от степени закрытости. Кто-то говорит: «Вообще-то мы на эти темы не разговариваем. Это очень неприлично». Или: «А чей-то ты только о сексе?»

— Да я не о сексе. Я о силе вашего желания к чему-либо. Оно напрямую зависит от сердечной мышцы. И от либидо. Все связано. Возможность сделать великое научное открытие тоже зависит от энергии желания. Даже неосуществленного. Но как данность, как природа уже существующего внутри. Это же одно и то же. Тесла, говорят, был девственник… Да наплевать… Дело же в сумасшедшей внутренней энергии, которая движет всем. Которая является датчиком таланта, если хотите.

К примеру, по финалу рассказа или стихотворения можно точно сказать, какой из писателей или поэтов хороший любовник. Потому что уметь заканчивать литературное произведение — это абсолютно аналогично финалу физической близости. У нас с подругой, как у знатных литературных извращенцев, есть такое понятие между собой — трахать текстом. Именно эта характеристика является наиболее точной для нас. Так называемая энергия посыла. Желание сказать. Невозможность молчать, потому что иначе сердце разорвется. И это во всем так.

Есть одна история, которая риторическим вопросом звучит в моей голове до сих пор. Она произошла несколько лет назад. Один известный, почти культовый режиссер сегодняшнего времени, назовем его Z. Так вот этот Z сидел на важном мероприятии в Доме кино. Как и положено всем важным мероприятиям, зал был полон випами разных возрастов, известными артистами, режиссерами и их спутницами в длинных облегающих платьях в пол. В первом ряду сидели Никита Сергеевич Михалков, Андрей Сергеевич Кончаловский и прочие достойные люди, перечислять которых сейчас не имеет смысла, поскольку они не герои этой истории. Так вот. Со сцены искрометно острит ведущий — молодой и подающий надежды актер. Рядом с ним застенчиво улыбается девушка-соведущая, которая пока никаких надежд не подает, но кричащим вырезом декольте явно хочет их подать. Зал, как водится, в нужных местах хлопает, в нужных затихает и даже, как водится, успевает пошептаться между собой о новой пассии соседа или, не снимая дежурной улыбки с лица, спросить у товарища сзади: «Когда же банкет?» — мол, сидеть уже невмоготу.

И вдруг в эту слаженную симфонию вежливого безразличия врывается инородная нота. На сцену буквально вваливается человек в затертом свитере, со вздыбленными волосами, седой, с палочкой. Он заметно пьян. Медленными шагами он выходит в центр и говорит: «Я потерял друга. Мы договорились с ним встретиться здесь. Z, ты где? Я же жду тебя». В зале воцаряется тишина, изредка нарушаемая смешками. Мы же так любим поржать, когда человек находится в неловкой ситуации. Поржать… даже не удосуживаясь понять, кто это и почему он здесь, действительно ли он ищет друга, которого потерял. Но нет… главное же, что он в драном свитере среди платьев в пол, да еще и пьян. Это же нелепо и унизительно, а значит, можно обсмеять или закатить глаза, мол, ну во-о-обще-е-е-е… Я знала, кто этот седой человек с палочкой. Он сценарист того самого великого и могучего Z. Думаю, кстати, что не только я это знала. Z сидел сзади меня и молчал. Как говорится, не обнаруживал себя. Тогда молодой остряк-ведущий, ища выход из неловкой ситуации, сказал: «Где-е-е-е же-е-е-е у нас Z, которого ждет… простите, как ваше имя?» Старик сказал: «N. Меня зовут N. И я жду своего друга».

— Так есть у нас в зале Z? — не унимался ведущий.

Но Z продолжал сидеть сзади меня в смокинге и молчать.

— Вот видите, нет тут никакого Z. Вы отдохните. Вам водички сейчас нальют. Отдохните.

И, улыбаясь залу, остряк-ведущий медленно отодвигал старика к кулисе. Я была в оцепенении. Прошло еще где-то минут двадцать. И на сцене снова появился старик N. Но только пьян он был уже настолько, что просто лег посередине. И вот так, лежа, продолжал говорить: «Z. Z!!! Ты же здесь. Я тебя жду. Мы же договорились. Я друга своего потерял», — обращался он к залу. Но зал безмолвствовал. А парень ведущий, ошарашенный новым неожиданным появлением этого персонажа, продолжал отшучиваться перед залом и двигать старика в кулису. «Почему Z молчит? — думала я. — Почему он не встанет и не скажет: “Да, это мой друг. Я здесь, N”».

Почему он не даст ему руку? Почему не прекратит это издевательство и эту идиотскую ситуацию? И знаете, с тех пор мне совершенно не интересно ни одно кино этого Z. Ни одно. Потому что я не верю, что он художник. Я не верю, что можно сделать хоть что-нибудь стоящее, если ты ледяной. Будь ты хоть семи пядей во лбу, будь ты хоть самым интеллектуальным интеллектуалом на земле. Не верю. Потому что не болит по-настоящему. Потому что от головы. А то, что от головы, всегда будет проигрывать сердцу. По крайней мере, для меня.

Я до сих пор часто об этом думаю. Думаю о том, как поступил бы каждый из нас. Вот если по Гамбургу… ведь это не война. Как мы можем рассуждать о войне, о любви, о дружбе, если так поступать в обычной, по факту ничего не решающей ситуации? Ведь она проста как три рубля. Встанет ли каждый из нас тогда, когда друг будет некрасив, неуместен, даже не прав? Встанет ли? Или вирус под названием «вечная мерзлота» окончательно победил? И у нас нет иммунитета и антител даже на такой поступок? Встанет ли каждый из нас? Или «кажется»?

Все статьи автора Читать все