Классный журнал

Жизнь и судьба Варсонофия Дудкина — кемского исихаста

23 марта 2018 11:00

О том, как поддаются соблазнам и как борются с ними, сказано в номере много, живо и красочно. Может ли быть такой же живой и красочной история того, где победил соблазн? А монашеский образ жизни, по идее, предполагает безоговорочную победу над искушениями. Но обозреватель «РП» Александр Рохлин рассказывает историю, которая способна как минимум озадачить читателя — как озадачила автора.

Было дело — служил я железнодорожному ведомству, пытливо и непредвзято освещал ближние и дальние закоулки железнодорожной жизни. По первому гудку уезжал в края глухие и мрачные, скованные льдом, трудом и ниткой пути, чтобы отточенным пером репортера высветить будничный и незаурядный героизм путейцев и движенцев.

И вот однажды я был откомандирован в края весьма глухие и прохладные, пребывающие во тьме, без солнца по несколько недель в году. На железнодорожном языке местность эта называется станцией Кемь Окт. ж.д.

Пресловутая «Кемска волость»…

Сколько ни напрягаю память, а не могу вспомнить цели командировки. Лицо героя и его судьба предательски стерлись из хранилищ памяти. Ни одной записи не сохранилось в блокноте об электродепо, чьи локомотивы обслуживают огромный участок Свирь—Мурманск. Остались ненужные и совершенно не относящиеся к делу фрагменты: вид водонапорной башни, сложенной из валунов и кирпича, смертельная пустота коридоров ведомственной гостиницы и как противовес — свежие, только что вымытые деревянные полы на втором этаже вокзала, там же фикусы и пальмы под электрическим солнцем, окошко кассы размером с дупло белки и голос ночной уборщицы, которая пела себе под нос нечто невразумительное и совершенно не прописанное инструкциями строгого ведомства.

«Днесь благоволения Божии… преображение и спасение человеков пропадание…» — бубнила себе под нос служительница вокзальной швабры, то приближаясь, то удаляясь, методично натирая половые квадратные метры. Я вслушивался, не мерещится ли мне… Бубнение было несколько искаженным, но все же угадываемым церковным пением близкого зимнего празднества. Дело было в самом конце ноября. Унылая пора. И мне грозило просидеть на скамейке под фикусом почти целый день, до вечернего поезда. Я не встретил бы «полумонаха» Варсонофия Дудкина, если бы не разговор двух пассажиров. Они стояли за мной в кассу. И один другому рассказывал, что побывал на месте съемок недавно вышедшего фильма «Остров» режиссера Лунгина. А второй не знал, что съемки киноленты проходили в Кеми, а точнее, в поселке Рабочеостровск, на берегу Белого моря…

Я немедленно сдал вещи в камеру хранения. И на рейсовом автобусе поспешил к Белому морю.

Не буду описывать красот предзимней Кеми. Я был бы неискренен. Наоборот, природа под занавес ежегодной осенней драмы невероятно сгущала краски над городом. Я наблюдал свинцовое море, бледных чаек, серые скалы, черный берег и пятиэтажки, прятавшие своих усталых жильцов. Без преувеличения, все живое стенало и маялось от холода и неприкаянности. Если сравнивать картину с музыкой, то это был бы Скрябин в фа-диез миноре.

От автобусной остановки я шел пешком и, поднявшись на сопку, увидел «Остров». На узкой полоске земли, окруженной водой, стояли игрушечная деревянная церковь, кочегарка с трубой, полузатопленная баржа и несколько сказочных деревянных келий-домиков с трубой и одним оконцем. Уютные избушки словно приплясывали, кренясь то на один, то на другой бочок, и водили беззвучный хоровод вокруг церкви. Мрачный кемский фа-диез минор сменялся скоморошьим фа мажором. Ноги сами несли к «Острову», словно там было теплее и люди научились побеждать смерть с ее холодом и окаянством. Я ускорил шаг и напрямки побежал к морю… Вот здесь-то меня и ждало удивительное разочарование. Домики оказались фанерными и пустыми. Внутри не было ровным счетом ничего: ни потолка, ни пола, а кое-где и четвертых стен. Трубы — сбитые доски, облепленные известкой. И жительствовали внутри паутина да мох. Это были декорации. Кланяюсь мастерству художника — издали его «картина» выглядела райской деревней.

Как я выяснил позже, только церковь была срублена по правилам — старинный сруб еще при царской власти служил гостиничкой для паломников Соловецкого монастыря (его лишь «наградили» миниатюрной резной главкой с крестом). А «кочегарка» при советской власти работала пересыльной тюрьмой на те же Соловки.

Мне даже стало стыдно, что я бежал сюда с такой поспешностью. Киношные русалочьи голоса звали меня в соблазнительную пустоту. Впрочем, заглядывая в окна церквушки, я обнаружил признаки жизни. Там была маленькая печь, а возле нее стол, накрытый клеенкой, стул и широкая лавка, на которой, отвернувшись к стене, средь бела дня спал человек. Известно, что кино — это мысль, а мысль материальна. «Остров» оказался обитаем.

Я постучался в дверь. Человек нехотя проснулся, тяжело встал с лавки, сунул ноги в сапоги и вышел на улицу. Это был довольно крупный мужчина с измученным от сна лицом. Он посмотрел на море перед собой и закрыл глаза. Так ему было тоскливо. Я решил даже не извиняться за неожиданный визит, напирал на интерес к фильму и свободное время перед поездом.

— Да, — сказал житель «Острова». — Я здесь живу.

— Зачем? — нагло поинтересовался репортер железнодорожной газеты, чьи герои никогда не спят среди рабочего дня.

— Монастырь хочет устроить здесь что-то вроде подворья. А я сторожу…

— То есть вы монашествуете?

Человек криво и горько усмехнулся.

— Где там… Так, слоняюсь по земле. До монаха мне как до Луны.

И я почувствовал, как тяжело приходится островитянину. Скука давила на его огромные плечи, как бетонная плита. И он честно сгибался под ней. Терпел из последних сил. Это было его «внутренним подвигом».

— Службы-то бывают? — спросил я.

— А… — Трудник неопределенно махнул рукой. — Ничего еще нет. Вот, учусь по книжке молиться…

Я решил больше не навязываться. Борьба, которую вел человек на берегу свинцового моря, среди скал, мне была не по силам… И кино не помогло бы.

— Счастливо оставаться, — сказал я.

— Бывай, — ответил сторож «Острова» и закрыл дверь…

И вот тогда, на обратном пути, выйдя на дорогу до Кеми, я встретил бородатого в синей фуфайке с клюкой в руке. Поскольку фуфайка была надета поверх подрясника, я решил, что встретил монаха, и намеревался пройти мимо. Да не тут-то было — мы не успели разминуться. Монах окликнул меня.

— Так-так-так!.. Путешествуете? Россию изучаете? — громко спросил он.

Я остановился. Бородатый смотрел на меня, хитро улыбаясь. Тогда и я позволил себе разглядеть его. Он был похож на сказочного лешего, какими их рисуют в детских книжках: невысок, коренаст, взъерошен и плутоват. Да, и самое главное! Монахи не заговаривают с посторонними людьми.

Спасающийся в послушании и молитве никогда не окликнет без надобности, не заговорит первым и уж точно не будет пялиться на вас с нескрываемым интересом. Дабы самому избежать искушения и вас к нему не подводить. Этот в фуфайке нарушал буквально все правила поведения.

— Да, — сказал я. — Россией интересуемся. Изучаем изнутри.

— А я монах, — немедленно заявил бородатый. — Подвизаюсь, так сказать, подвигом юродства.

— Ваш монастырь в Кеми? — кашлянув от смущения, спросил я.

— Не-ет… — Бородач понизил голос до таинственного. — Я из исихастов, афонского пострига, только никому не говорите.

— Какого пострига? — переспросил я.

— Афонского, — охотно повторил он.

Я понял, что дальнейшее знакомство сулит мне настоящее приключение. Юродствующий исихаст афонского пострига дорогого стоил в кемской глуши.

Даже выдумать такое непросто. А тут живой «художник», с воображением. По-человечески, мне нужно было бы бежать от него не оглядываясь. Но чужой грех соблазнителен. А с репортерской точки зрения, удача сама встретила меня на дороге.

— Насколько я знаю, исихаст — значит молчальник… — уточнил я для порядка. — Тот, кто молчит и молится.

— Точно! — без тени смущения согласился словоохотливый «исихаст». — У меня тут и скит, и келья недалеко. А еще я думаю на остров какой-нибудь переехать отшельничать, как благословение получу. Нужда в лодке.

Бородатый замолк, оценивая мою реакцию на «нужду в лодке». Не дождавшись, продолжил:

— Ко мне тут писатель известный приезжал, я ему правду о России раскрыл. Он за голову взялся и говорит, что читатель еще не дорос до правды… Могу келью показать. Местная церковная братия меня еретиком и «шизиком» считает, а мне то и надо. — Бородатый торжественно поднял палку над головой. — В наше время только юродством спасти душу можно. Ну что, идем смотреть келью?

— Идем! — согласился я.

«Исихаст» не умолкал всю дорогу. Оказывается, раньше на месте Рабочеостровска были заливные луга кемского духовенства. Остров назывался Попостровом. Затем его переименовали в остров Революции, а когда начали принимать иностранные торговые суда — в Рабочий. Во время войны и долго после нее здесь стояли части Северного флота. Сегодня от морячков остались лишь бетонные «козлы» для хранения емкостей ГСМ. Сохранилась и крошечная каптерка, бывший склад ПОП — пенообразующего порошка. Она-то и стала кельей «афонского постриженника».

— Видите, — заключил довольный «исихаст». — Остров попов, и дом попа. Тут я живу. В молитве и посте.

«Келья» отшельника напоминала сторожку смотрителя на железнодорожном переезде. Только в разы меньше. Всей площади — три на два метра.

На двери приколота записка: «О. Варсонофий ушел в город. Скоро буду».

Бородатый остановился у порога. Им вдруг овладели сомнения, и он пристально посмотрел мне в лицо.

— А ты, случаем, не из бесовского племени? — спросил он, сощурив глаза.

Выдержка не подвела репортера. Я и глазом не моргнул, отчеканил ответ:

— Не ангел, конечно, но и не бес! Сын Адама как есть…

Отшельник для верности размашисто перекрестил меня. Проследил, что я не растворился в воздухе от крестного знамения, и открыл дверь в свою келью.

Сказать, что это было убогое жилище, значит ничего не сказать. Начиналось оно с коридорчика, в котором разойтись двум людям было невозможно.

Стены до потолка были завешаны тряпьем, инструментом, а также картонными иконками, картой Соловецких островов, календариками постов и праздников, цитатами из псалмов на тетрадных листочках, переписанными от руки. Под закопченным потолком на крюке висел велосипед. За коридорчиком располагалась единственная комнатка с самодельной, криво сложенной и рассыпающейся печкой, а поверх нее деревянная лежанка. На приступке — миска, кружка, чай в пакете. В углу теплилась лампадка. Свет проникал сквозь единственное окошко.

Признаться, отсюда хотелось немедленно бежать. Когда закрылась дверь, темно стало как в склепе. Электричества нет. Печка чуть теплая. Не сегодня-завтра солнце скроется на ближайшие два месяца. Могила, да и только…

— Мир-то во зле лежит… — заметил отшельник. — А угостить мне тебя нечем. Питаюсь Святым Духом.

— У меня чай в термосе, — сказал я.

— А хлеба нет? А то плоть слаба, бунтует…

— Есть, — говорю.

— А к хлебу… — он на секунду запнулся, — разве не положено в дорогу сало?..

— Положено, — сказал я.

— Вижу, что ты добрый человек. Царствие Небесное недалеко от тебя.

Я не стал напоминать «иноку», что монахи сала не едят. Он бы сказал, что юродивому можно все.

Мы плотно перекусили моими запасами, и отшельник пришел в боевитое расположение духа.

— Мир во зле лежит, — повторил он уже не так тоскливо. — Потому что правды нет ни в ком. Люди, женщины, попы, монахи, президенты и министры — все врут. А правда в чем? Я знаю, соловецкий монах Варсонофий!

— И в чем же? — спросил я.

— В строгой аскезе мыслей и поступков. Я вот здесь молчу неделями. Молчу так, что даже сердце немеет и русский язык забывается. А потом на меня Параклит (Святой Дух) сходит.

— И что Параклит?..

— Говорит, мужайся, Варсонофий, ты — прав. Держи аскезу, как Иван-дурак жар-птицу за хвост, ежовыми рукавицами. Поскольку наш Иванушка-дурачок — первый юродивый на Руси.

— Так и говорит?

— Примерно. Но смысл в этом.

Мы помолчали. Спорить не хотелось. Я завернул хлеб и сало, оставил пакет на приступке печки и собрался уходить. «Молчальник» заметил мои сборы и заволновался.

— Я еще и иконы по дереву режу, — сообщил он. — Резная — она живая, теплая. Хорошо идет, туристам нравится. Может, купишь у меня? За тысячу рублей отдам…

— Нет, — говорю, — не надо. У меня есть.

— Эх… — вздохнул исихаст. — Расскажи там, в Европе, что был у соловецкого монаха Варсонофия… Дудкин моя фамилия. Я здесь уже четвертый год… Зимой без света и солнца, в одиночестве… Уныние часто посещает… Бесы так и прыгают в окошко!

— Так шел бы в монастырь! Там же и тепло, и молитва…

— Не могу. Я же исихаст. Я афонских старцев знаю… Они мне во сне приходят. А эти неправильно молятся.

И он вдруг заплакал. Закрыл лицо ладонями и заскулил почти беззвучно, как щенок. И плечи его тряслись часто-часто. Я стоял перед бородатым плачущим мужчиной и не знал, что делать. Монахов не обнимают… о них молятся. Но был ли он вообще монахом? Или просто человеком, безнадежно заблудившимся в вере и сомнениях? Я тронул его за локоть. Он всхлипнул еще несколько раз и перестал.

«Все у него наоборот. Молчит громко, а плачет тихо», — подумалось мне.

Варсонофий вытер лицо рукавом фуфайки и сказал:

— Я тебя провожу… Это дьявольские козни! Одолеем их постом и молитвой.

Мы вышли на свет, который к этому времени заканчивал дневную вахту и стремительно угасал. Однако «исихастские» приключения мои на этом не закончились. На автобусной остановке мы прождали рейсового с полчаса и вместе поехали в город. Я, конечно, заплатил за Варсонофия и дал денег ему на обратную дорогу. Он никак не хотел расставаться со мной. И собирался посадить меня на петрозаводский поезд.

Стемнело, и над Кемью валил снег. Мы сидели на втором этаже вокзала, в зале ожидания, почти одни. Полы, как и утром, были начищены до блеска.

Мой «молчальник» сидел под фикусом с торжественно-печальным лицом. Он провожал друга в мир зла и похоти очес…

— Ты обязательно возвращайся, — наставлял он. — Я чувствую в тебе иноческую душу. Мы заработаем на лодку и уплывем на необитаемый остров, построим две кельи, тебе и мне, введем строгий афонский устав и будем молчать и спасаться вместе. Мне Параклит прямо говорит…

Варсонофий вдруг замолк. По ступенькам поднимался бородатый человек в куртке поверх… подрясника. То есть еще один персонаж в одежде, больше приличествующей послушнику или монаху, нежели мирянину. Только борода у этого второго была жиденькая и рыжая, а у моего, я забыл сказать, черная с проседью и довольно густая. Человек тоже заметил нас, нахмурился, но прошел мимо. Он сел за буфетный столик чуть в отдалении. Но глаз с нас не спускал.

— Вы знакомы? — спросил я, нарушая молчание.

— Есть маленько, — неожиданно зло ответил Варсонофий.

— И кто это?

— Одна из заблудших овец дома Божьего.

— Так про любого из нас можно сказать… — заметил я.

И тут случилось невероятное. Хотя что в этом невероятного… Рыжебородый встал, перекрестился и решительно направился в нашу сторону. У меня и мысли не мелькнуло…

Подойдя вплотную, рыжий обратился к Варсонофию:

— Все никак не успокоишься? Пытаешься еще чью-то душу в сети уловить?

Варсонофий молчал.

— Покайся, брат! — призвал рыжебородый. — Бес в тебе.

— А по тебе преисподняя плачет, прости Господи! — достойно ответил Варсонофий на выпад рыжебородого. — Иди молись своему папе римскому.

А вот этого не стоило говорить. Глаза рыжего недобро сверкнули.

— Ты кого назвал папой римским?!

— Сам знаешь, — ответил Варсонофий. — Вместе в ад сойдете…

Похоже, в этот момент он перешел красную черту. Потому что рыжебородый немедленно перешел от увещевания к мщению. Он схватил Варсонофия за бороду, потащил вверх и с размаху ударил в лицо. Голова «исихаста» дернулась, из носа побежала струйка крови. Глаза его налились злобой, и, не имея возможности иначе ответить обидчику, он вонзил зубы в руку, продолжавшую сжимать «исихастскую» бороду. Рыжий вскрикнул и разжал пальцы. Варсонофий бросился на него, ударил головой в живот, и они оба повалились на чистый пол кемского вокзала.

Все произошло настолько стремительно, что я не успел среагировать. Только вскочил на ноги и смотрел, как «богословы» катаются по полу, запутываясь в подрясниках, и мутузят друг друга. При этом рыжий хрипел:

— Пусть на мне грех будет!

Но Варсонофий не уступал и хрипел в ответ:

— Нет! На мне!

Я не знал, что делать. Разнять не удавалось, кричать милицию казалось стыдно. И тут на выручку мне подоспела помощь с самой неожиданной стороны. В виде женщины. Той самой поломойки, что пела утром у окошка билетных касс про «человеков пропадание». Кемский вокзал обязан ей невероятной чистотой своих полов. Этой женщине решительности было не занимать. Увидев дерущихся, она не стала раздумывать, а с ходу принялась охаживать шваброй обоих — наотмашь и без разбору. Нескольких точных ударов и крепких выражений оказалось достаточно, чтобы «братья» разлетелись в стороны и… остыли. Они сидели на железных лавках, помятые и истерзанные, тяжело дыша и не поднимая глаз.

Воительница встала перед ними, придерживая швабру как копье, и произнесла:

— Опять за старое?! Глупые бараны уперлись рогами! Как Господь вас терпит…

— Вы их знаете? — удивился я.

Женщина повернулась ко мне.

— Кто их не знает? Они в нашем монастыре жили, небось, молились вместе… А потом как бес попутал! Поср…лись друг с другом и поминай как звали…

— Теперь понятно, — сказал я.

— Они неправильно молятся! — подал голос Варсонофий.

— Я те щас покажу правильную молитву! — произнесла женщина и взяла швабру наперевес.

Варсонофий втянул голову в плечи. Рыжебородый посмотрел на женщину и опустил глаза. Ему было стыдно.

Нам всем было стыдно.

И объявили мой поезд…

Все статьи автора Читать все