Классный журнал

Колышек, поддерживающий дверцу ловушки

23 марта 2018 11:20

Вице-президент Евразийского банка развития и президент Федерации рыболовного спорта России Андрей Крайний дарит нам примеры соблазнов правды и красоты из своей жизни — и приходит к выводам, способным ее изменить. И всем бы так. И всегда бы. Так нет.

Если бы авторы «Пионера» вместе с главным редактором счастливо избежали соблазна увидеть свою фамилию напечатанной, можно было бы сохранить гектар, а то и полтора хвойного или лиственного леса, выпустив вместо очередного номера, на этот раз как раз соблазну и посвященного, открытку с репродукцией картины Питера Брейгеля Старшего «Ловушка для птиц».

Помните? Зимний городок, на первом плане птицы, клюющие рассыпанное зерно и не замечающие ловушки, которую подпирает колышек. На репродукциях не всегда видно, но от колышка струится по земле веревка, уходящая к окну дома, в котором смутно угадывается средневековый голландский мальчишка. Взмах рукой — и привет, птички! Вот, собственно, и все, что нужно знать о соблазне.

Но, к счастью, это так же верно, как реплика советского поэта, по-моему Михаила Светлова, который однажды, войдя в ресторан Центрального дома литераторов и ни к кому конкретно не обращаясь, уронил в пространство: «Ну что? Написал о любви. Закрыл тему».

Соблазны у каждого свои, и тема не закрыта. Итак…

Был месяц май, и настроение мое было отчетливо плохим, на что имелись аж две причины. Девятому классу объявили оценки за год по литературе, и я с изумлением услышал, что у меня «удовлетворительно». Нет, учитывая наши отношения с Натальей Ивановной, ожидать много было нельзя, но тройка?! Мне?! За какие коврижки? Это было подло. Это было так же низко, как ударить ребенка или украсть у слепого. У меня должна была быть только двойка. Двойка! Без вариантов. Я был готов к разносу на педсовете и переэкзаменовке по русской литературе. Она… Она лишила меня заслуженного триумфа на экзамене, который принимали бы другие учителя, может быть, наш завуч Нина Александровна, которая отправляла меня на районные олимпиады по литературе. Подло украденная победа…

Была вторая причина, но о ней чуть позже.

С Натальей Ивановной у нас все было серьезно: она вызывала меня к доске, я, не вставая из-за парты, бурчал что-то типа: «Давайте не будем ломать комедию», получал свои законные два балла, и так до следующего раза.

Рассорил нас Радищев. Сочинение по «Путешествию из Петербурга в Москву». В тогдашних учебниках по литературе история описывалась так: Радищев, дворянин, выпускник Пажеского корпуса, написал книгу, мягко говоря, не комплиментарную (отщепенец и либерал!), анонимно ее издал, что, впрочем, в России никогда не помогало. Один экземпляр попал к Екатерине. Подруга Вольтера и Дидро, прочитав и оставив на полях массу пометок, пришла в бешенство, ну и, как водится, — суд, тюрьма, Сибирь. Десять лет Илимского острога — сжалилась матушка, смертная казнь корячилась. Вернувшись, Радищев через некоторое время повесился. Потухший, сломленный.

И надо было мне, пытливому юноше, прочитать книжку Георгия Шторма «Потаенный Радищев». Автор, несколько лет изучавший «Путешествие…» по разным дошедшим до нас спискам и обнаруживший вставки, дописанные места, разночтения, приходит к выводу: Радищев не знал, что экземпляр остался в библиотеке Екатерины. Он был уверен, что уничтожен (сам и уничтожал!) весь тираж, и, отсидев семь лет — «трешечку» скостил Павел после кончины ненавистной матери, — вернувшись из Сибири, переписал книгу по памяти. Вы попробуйте свою эсэмэску через неделю повторить!

И не повесился Александр Николаевич, а умер от несчастного случая, по ошибке выпив крепкой водки, то бишь азотной кислоты, оставленной на столе сыном. И был отпет в церкви, которая, как известно, самоубийц разрешала хоронить только за церковной оградой и без отпевания, конечно.

Все это я бодро изложил в сочинении и в назначенный день, скромно потупясь, ожидал охов и ахов от изумленной такими познаниями молоденькой, лет двадцати пяти, училки.

— Крайний — два! — прозвучало вот уж воистину громом среди ясного неба. — Учебник надо читать, а не сказки сочинять!

Ах, так…

— Стыдно вам, преподавателю великой русской словесности, не читать ничего, кроме учебника! — гремел я в притихшем классе, потрясая книжкой Шторма. — Вот, последние исследования… Академик… Я бы вам дал почитать, да, боюсь, не вернете…

После этого памятного нам обоим сочинения диалог наш состоял из трех фраз: «К доске! Еще чего! Два!»

Естественно, я ждал переэкзаменовки с заведомой мстительной радостью.

Но она меня переиграла: уже в мае, перед окончанием учебного года, Наталья Ивановна попросту заполнила пустые клетки журнала напротив моей фамилии тройками и четверками и вывела среднеарифметическое «удовлетворительно». Через много лет, услышав от Жванецкого: «В жизни все не так, как в действительности», я понял — это про тот случай из моей ранней юности.

…Вторая причина моего кислого настроения называлась «американские джинсы». В идеале, конечно, 501-й Левайс, на болтах, но, в принципе, я был согласен на любые. Я уже подготовился теоретически, я знал, как французский иммигрант Левай Страусс начал выпускать их для фермеров из английской конопляной парусины, подешевевшей из-за упадка парусного флота.

Цвет индиго, проклепанные карманы, зиппер на болтах. Вы только вслушайтесь в это слово: индиго! От него веет путешествиями, пряностями и ромом, соленым ветром, шелестом пальм…

…Я сижу сейчас в самолете и честно пытаюсь вспомнить: почему так хотелось? В чем была сила соблазна? Я учился в обычной школе, в поселке городского типа, причем мы-то жили даже и не в поселке — в военном городке, в реальном лесу. Отец мой был офицером, то есть где я, где мажоры, «Блэк Лейбл» и Внешторг. Особенно выпендриваться было не перед кем, никакую девочку поражать я не собирался — гитара и польские псевдоджинсы более чем достаточно.

Но все-таки…

Военный городок, где мы жили, хоть и находился в лесу, да лес тот был рядом с Москвой. Оттуда, видимо, навеяло. Со станции метро «Беговая», если кто помнит.

— Жувачка! Жувачка! Помада, девочки, помада! — Яркие до крикливости, какие-то всегда летние цыганки, тихие валютчики с бегающими глазами (статья 88 предусматривала высшую меру социальной защиты — расстрел), модно прикинутая фарца. Разные цветы вырастали на черноземе тотального дефицита. И это невиданное изобилие, пакеты с ковбоем Мальборо, нездешние запахи духов, хорошего табака могли опрокинуть — и опрокидывали — не только пятнадцатилетнего комсомольца из предместий, но и людей гораздо более серьезных и сдержанных. Мы все, видимо, подсознательно догадывались, что где-то есть иная жизнь, и вот там, на «Беговой», видя неопровержимые, материальные доказательства — есть! — хотели заполучить до дрожи сердечной. Правильно делали, что ловили и сажали фарцовщиков, — они самим видом своим разрушали Систему. И мы подтягивались, как могли. Могли, надо признаться, скромно, потому и пакеты пластиковые, первые с многоцветной печатью, стирали на пятиметровых кухнях наши мамы, а потом наши первые жены…

…Кроме как у родителей взять денег была неоткуда. Разговор с отцом предстоял непростой. Тогда я даже не подозревал, куда он меня приведет.

— Сколько?! — Отец был удивлен непритворно. — Семьдесят рублей за штаны?! — В этот момент в его картине мира что-то отчетливо треснуло. — Да за эти деньги можно купить отличный югославский костюм! Впрочем, — он сделал паузу, — очень хочешь?

— Очень, пап, — выдохнул я с безумной надеждой.

— Так какие проблемы? У тебя через неделю каникулы? Пойди и заработай, раз так хочешь.

Спустя много лет я узнал от мамы, что родители шепотом спорили и ругались до двух ночи. Они по советским меркам неплохо зарабатывали, и, в принципе, семьдесят рублей семейный бюджет выдержал бы. Но в споре победил отец, и спустя неделю, зевая, я уже трясся поутру в «пазике» на работу. Мама устроила меня грузчиком на птицефабрику.

Проработал я полтора месяца. Курить и пить не научился — это произошло позже, куриное мясо не ел года два.

Работа была сдельная, работников не хватало, и на то, что мне пятнадцать и работать можно только полдня, начальство внимания не обращало. А мне и хорошо — мне же джинсы нужны!

Полезная, кстати, штука — работа в юном возрасте! Через несколько лет, в армии, я услышу сакраментальное армейское: «Не доходит через голову — дойдет через руки». Но я это понял в пятнадцать, возя бесконечные ящики с выработавшими свой век курицами-несушками на бойню. Товарищи! Нам и нашим детям врут на уроках биологии, говоря, что животными движут только инстинкты! Даже курица, существо с самой короткой — трехсекундной — оперативной памятью, чувствует, что ее везут на бойню, и орет благим матом, и ходит непрерывно под себя, то есть фактически на грузчиков, которые как раз и громоздят ящики с курами друг на друга.

Вот на такой работе отчетливо понимаешь, что учение — свет. У меня, правда, и так родители после первого класса уроки не проверяли, но тут, после птицефабрики, в десятом, я уперся.

Я заранее попросил в бухгалтерии рассчитать меня, когда буду увольняться. Черт знает почему, но мне пошли навстречу. А я просто боялся, что, получив зарплату за месяц, просто не заставлю себя еще раз встать в полшестого утра и, позевывая, плестись на фабричный «пазик».

Мне выдали сто пятьдесят рублей. Пересчитывал я их тоже раз сто пятьдесят и вдруг понял, что не могу их потратить на джинсы. Мне жалко! Они так тяжело достались. Пацаны за это время съездили с родителями к морю, загорели дочерна, с деревенскими раз пять подрались на танцах, с девочками целовались, а я приходил домой, ел и заваливался спать. Я батрачил на свой соблазн. Не на мечту же!

Но мама от моей гордо протянутой пачечки мягко отказалась. Не вспомню сейчас, какие она нашла слова… Она-то, конечно, помнила их, но не переспросишь уже — нет мамы…

Сошлись мы с ней на том, что я возьму сто, а пятьдесят останутся в семье. Понятно, что на меня же их родители и потратили, но я сам их заработал!

…Уж не знаю, то ли фарцовщики сжалились при виде «юноши бледного со взором горящим», то ли просто повезло, но меня не «кинули», не всучили одну штанину в фирменном пакете (а так бывало!), и я, старательно отводя глаза от «Битлов», «Роллингов», «Лед Зеппелин» на виниле, от батников и белых высоких кроссовок, стал неимоверно счастливым обладателем… нет, не просто джинсов — джинсового костюма Lee. Мама дорогая! Вот это был удар по неокрепшей психике.

Второго сентября была литература. Я, как обычно, сидел один на задней парте, «на камчатке». В руках у меня была гитара. Приятель из нашего городка дал на две недели прекрасно изданный венграми, которые в те далекие уже годы вместе с нами с ненавистью строили социализм, сборник аккордов для шестиструнной гитары. Знаете, ля минор, соль мажор… Было наглядно, с рисунками показано, как держат руку на грифе, как брать барре — это когда указательным пальцем зажимаешь одновременно все или несколько струн. Большое барре, малое.

Согласитесь, занятие увлекательное, гораздо интереснее нудятины, которую рассказывала о Горьком какая-то незнакомая мне пожилая учительница.

Разумеется, по струнам я не бил, медиатором не пользовался — «Нешто мы не понимаем!» — и поэтому услышал сразу обращенное ко мне:

— Молодой человек! Вам не интересно?

— Нет, конечно, — буркнул я, вставая, — этот учебник вообще читать невозможно.

И через десятилетия соглашусь с собой: невозможно, кроме отвращения к литературе — ничего. А я в то время читал курс лекций по литературе для филфака МГУ.

— Давайте я помолчу, а вы расскажете интересно, — не было в голосе Ларисы Васильевны ни злости, ни желания осадить молодого нахала.

— Только я не по учебнику, я по его трилогии.

— Еще лучше! Начинайте.

И я начал. Как дедушка Василий Каширин хлестал Лешу Пешкова по мордасам селедкой, как ушел он из дома, исходил всю Волгу в речном кителе, застегнутом на все крючки, потому что у будущего Буревестника революции не было рубахи. Заканчивал я вольным изложением «Рассказа о первой любви». Скользкая тема, кстати…

— Отлично! — радовалась Лариса Васильевна. Обычный педагог в совершенно средней школе, но какой человек! Она предмет свой любила и нас, оболтусов. Могла ведь побежать к директору: «Малолетний хулиган урок срывает!»

Впрочем, к директору в тот день я все же попал. Увидев меня на перемене, он выпучил глаза, покраснел и сиплым голосом скомандовал: «За мной!» Я не говорил, что в день своего литературного триумфа пришел в школу в том самом джинсовом костюме? Угу. В поселковую школу в Московской области, ни разу не спец, в СССР…

Уй, как он кричал! И на педсовет, и родителей вызову. Закончил на высокой ноте: «Ты будешь шить рукавицы в зоне для малолетних преступников!»

Это он еще про гитару не знал.

…Перечитал написанное и ясно увидел: соблазну выпендриваться автор подвержен и по сию пору.

Господи, прости!

Все статьи автора Читать все