Классный журнал

Запах самшита

24 февраля 2018 10:51

Новая колонка писателя Виктора Ерофеева — это исторический документ, точный репортаж, шедевр мемуаристики и, конечно же, притча. Тут есть все, что надо знать о нашей революции. Must read, одним словом.

— Государь!

Потомки аристократических русских фамилий, графья и князья Шереметевы, Шаховские, Трубецкие, приглашенные на парижскую конференцию по случаю столетия революции, произносили слово «Государь!» таким зычным голосом, что казалось: Государь пьет чай в соседней комнате и, отозвавшись на их зов, сейчас войдет в зал, поднимется на трибуну и объявит бывшее небывшим.

В конечном счете, объясняли потомки аристократических фамилий, похожие на больших крылатых гусей, Россия стала жертвой детоубийства. И дальше, сбиваясь на более свойственный им французский, они добавляли, что в результате революции с 1917 по 1959 год Россия недосчиталась ста миллионов жителей, о чем, впрочем, пророчил и сам Федор Михайлович в своей книге «Бесы».

Вне конференции графья и князья делились на матерщинников, произносивших матерные слова не менее трубным слоновьим голосом, чем слово «Государь», и на ультрапатриотов, которые не покладая рук боролись с мировой русофобией и восхваляли мудрость нового султана.

Благодаря конференции я поселился на улице Гренель в том самом особняке, в котором провел часть детства. Тогда посольство, а теперь — резиденция русского посла была для меня родовым гнездом, и мои умершие родители, казалось, по-прежнему гуляют по дорожкам сада или сидят у старого фонтана с золотыми рыбками, обложенного рассыпчатым, как рафинад, серым камнем. Благодаря давнишней дружбе с послом я вернулся в детство и оказался в том крыле особняка, где когда-то жил.

Только мы жили тогда на четвертом этаже, а я поселился на втором. Я вошел в щедро предоставленную мне квартиру, где останавливался во время своих визитов в Париж Никита Хрущев, подошел к высокому окну, по-французски упиравшемуся рамой в пол, открыл — погода этой осенью в Париже была летней, — и в нос мне ударил запах, который терзает меня всю жизнь.

Запах самшита. Почти такой же зычный, как слово «Государь» — Государь, который нюхал самшит в своем Воронцовском парке. И я понял, как-то обмякнув, что этот запах, в который я внюхивался повсюду, от Японии до Америки, от Польши до Испании, но которого мне так не хватало в Москве, вырвал меня, как страничку школьной тетради, из русского ненастья, низкого неба ноябрьской революции, продиктованной климатической тоской.

Вместе с платанами и каштанами набережных Сены и Люксембургского сада самшит утащил меня в другой мир, где революция казалась расстройством желудка, молчанием певчих птиц. Я никогда из-за этого ср…ного самшита не стал своим, не оброс командой, уверенной в своих наблюдениях, не примкнул ни к власти, ни к ее врагам, которые мало чем по своим повадкам черни отличаются друг от друга.

Самшит — что по-английски звучит весьма справедливо — выбил меня из колеи. И, стоя перед открытым окном, вдыхая этот запах, который оказался сильнее меня, потому что сбил меня с толку, я понял, что именно потому я здесь, на улице Гренель, что в детстве нанюхался до одури самшита. Только в детстве со всеми этими самшитовыми грезами, а я тогда и не знал такого имени — «самшит», я жил на четвертом этаже роскошного особняка, а теперь меня опустили до второго. Что-то, значит, удалось, а что-то — не очень. И нечем особенно гордиться, если ты всего лишь ставленник детского запаха, заложник стриженых кустов.

Наутро я снова слушал доклады, где у революции хотели отнять само ее имя и превратить в октябрьский переворот. Одни отнимали, другие спорили.

И я тогда вспомнил, как мой отец в свои неполные 24 года был вызван в Москву из Стокгольма в 1944 году, где он работал у Коллонтай худеньким таким, нескладным атташе, и Молотов ему приказал быть личным переводчиком Сталина на французский язык. У прежнего переводчика случились проблемы с переводом авиационных терминов французских военных летчиков, и Сталин ему сказал:

— Кажется, я знаю французский лучше вас.

С тех пор переводчика больше не видели. На его место взяли моего папу. Молотов сказал, что Сталин хочет с ним познакомиться.

— Только имейте в виду, что Сталин не любит, когда его переспрашивают.

Папа отправился в Кремль. В огромном кабинете, где в середине стояла посмертная маска Ленина на этажерке, папа вытянулся, руки по швам, и представился. Вождь стоял слева от своего рабочего стола и набивал трубку. Он был маленький, со слабой левой рукой и весь в оспинах. Он посмотрел на моего тощего от молодости папу и задал ему первый вопрос.

К своему ужасу, папа не понял, о чем его спрашивает Сталин. Кончалась война, Сталин был победителем, ему аплодировал мир, а папа не понял, что Сталин его спросил. Сталин говорил с сильным кавказским акцентом и тихо. Папа стал судорожно соображать, о чем мог спросить его Сталин. Красные уши, беда на лице. Что мог спросить вождь? И папа подумал, что, скорее всего, он спросил: где вы учились? Ну да, «где вы учились?» — это вполне логично. И папа, еще сильнее вытянувшись по струнке, выпалил:

— В Государственном Ленинградском университете, товарищ Сталин!

И вдруг со Сталиным случилось что-то непонятное.

Он схватился за живот здоровой правой рукой, наклонился, ну прямо скорчился и стал хохотать. Он хохотал так громко, так по-детски, что казалось, это какой-то веселый бог, а не товарищ Сталин. Папа понял, что его судьба решается в это мгновение. Еще продолжая хохотать, с глазами, полными хохочущих слез, Сталин, не разгибаясь, спросил моего папу:

— Так прямо в университете и родились?

Новый приступ хохота. И Сталин даже рукой махнул:

— Ой, не могу!

А когда немного пришел в себя, он сказал моему папе:

— Я так не смеялся со времен октябрьского переворота.

И мой папа, задохнувшись, понял, что перед ним распахнулась заветная истина. Не революция, а переворот! Для всех революция, а для себя — переворот. Дуракам Великая Октябрьская, а богу — переворот.

И пока они оба приходили в себя, в дверь сталинского кабинета постучали, и вошли два человека, сверкая стеклами пенсне. Молотов и Берия. Они поняли, что в кабинете только что произошло что-то невероятное, но Сталин не удосужил их пораженные удивлением лица в пенсне каким-то ответом. Он просто сказал:

— Ну, приступим к работе.

Они приступили.

А я в Париже, стоя перед собравшимися на конференции по случаю революции, вдруг окончательно понял, что мы стали игрушками случайного переворота, который мог состояться, а мог провалиться, но он почему-то, как тоже в свою очередь игрушка, игрушка истории, предпочел состояться, и от этого каприза погоды погибли сто миллионов человек, и не только погибли, но и продолжают гибнут. И дальше, и дальше.

И единственное спасение — это запах самшита. И этот сад с золотыми рыбками, по которому кружат мои умершие родители. И их французские друзья. Папа в обнимку с Ивом Монтаном, а мама — с Симоной Синьоре. И ничего другого придумать нельзя. Только запах самшита. Трубный запах моего детства. Трубный и трупный. Зычный и дикий. Мой самшит.

Все статьи автора Читать все