Классный журнал

Чудо в единственном числе

30 декабря 2017 12:25

Рассказ Майка Гелприна

До опушки Виталий Кузьмич добирался часа полтора с гаком. От дома было до нее всего ничего, минут двадцать ходу, если, например, по весне, полдюжины годков назад и не спеша. Но сейчас, в последний день декабря, да по целине, да разменявши восьмой десяток… Виталий Кузьмич обернулся, скользнул взглядом по яминам, оставшимся в снегу там, где проваливался по колено. Тяжело вздохнул, подтянул к себе самодельные, грубо сколоченные сани и, кряхтя, высвободил укутанный в мешковину топор.

Предстояло срубить небольшую, метра в полтора, елочку — на опушке таких хватало с лихвой. Закрепить ее на санях бечевкой и проделать обратный путь. Работа шутейная, если не брать в расчет стариковские годы, дряхлый мотор в груди, натужно гоняющий по жилам стылую кровь, и мороз, жестокий, безжалостный, под сорок. Стоило на минуту остановиться, и он, словно тать, нашел лазейки в прорехах ветхого тулупа, скользнул под обмотанный шарфом ворот, прокрался в рукава и умело, сноровисто принялся воровать тепло.

Виталий Кузьмич решительно выудил из-за пазухи чекушку. Зубами выдернул закупоривающую ее тряпицу и рванул из горла. Первач стремительно проложил себе дорогу через гортань во внутренности, с ходу сшибся с морозом в рукопашной, одолел, отобрал краденое тепло, растекся по жилам. Обветшалый мотор в груди дрогнул, забился, включил форсаж, поршнями замолотил по ребрам.

«Не крякнуть бы, — озабоченно думал Виталий Кузьмич, утирая с глаз слезы и стараясь унять острую, колющую боль в груди. — Выпивоха хренов — нет чтоб перетерпеть, олух старый».

Алкоголь он себе не позволял, разве что в экстренных случаях, как сейчас, и рюмку-другую по праздникам. В погребе стояла десятилитровая бутыль яблочного самогона, давно стояла, Виталий Кузьмич даже не помнил, с каких пор. В ней оставалась еще добрая половина — на его век должно было хватить, потому что больше в семье не потреблял никто.

Превозмогая потерявшую остроту, но ставшую нудной и назойливой боль, Виталий Кузьмич осмотрелся, выцепил взглядом подходящее деревцо, шагнул к нему раз, другой. Удобнее перехватил топорище, примерился и…

И увидел шагах в пяти от себя человека. Кряжистого, седобородого старика в выцветшем рыжем полушубке и лохматой, также рыжей ушанке, надвинутой на самые брови.

Виталий Кузьмич обмер. Никаких незнакомцев в округе не было и быть не могло. Но этот — был. Он стоял, опершись на неровный суковатый посох. Курносый, скуластый старик — из-под косматых бровей в упор смотрели на Виталия Кузьмича черные, словно уголья, глаза.

— Ты кто? — изумленно выдавил из себя Виталий Кузьмич. — Кто такой, спрашиваю.

Незнакомый старик не ответил. Он глядел и глядел, не моргая и не отводя взгляда, цепко, внимательно, изучающе.

У Виталия Кузьмича мутилось в глазах. Мерещится, не иначе, думал он. От самогона, видать. Ничего, сейчас он протрет глаза, и видение бесследно исчезнет.

Глаза он протер, но старик никуда не исчез. Виталию Кузьмичу стало не по себе, боль в груди усилилась, теперь она не колола, а раз за разом рвала за сердце, словно собираясь выдернуть его к чертям.

— Ты кто? — повторил Виталий Кузьмич. — Кто такой?

Старик хмыкнул, повел плечами и на этот раз ответил. Ровным, спокойным голосом.

— Я-то? Не видишь сам, что ли? Я — Дед Мороз.

— Как? — ошеломленно переспросил Виталий Кузьмич. — Дед эээ… Какой дед?

— Мороз, — невозмутимо повторил пришлый. — Новый год на носу. Или не знал?

— Как не знать. Я ж сам… Сюда… За елкой.

— Ну вот. — Дед Мороз довольно хохотнул. — Давай, рассказывай.

— Что? Что рассказывать?

Боль в груди внезапно унялась. Виталий Кузьмич, часто моргая, переступал с ноги на ногу и по-прежнему растерянно, но уже без опаски и изумления смотрел на назвавшегося Дедом Морозом человека.

— Да все подряд, — подбодрил тот. — Как тут живешь, с кем. Старуха твоя где? Есть старуха-то?

— Есть, — кивнул Виталий Кузьмич. — Есть, конечно. Мы с Лизаветой, считай, уже полвека вместе. Мы с ней…

Он сам не заметил, как начал рассказывать. Про техникум, третий курс, безденежье. Про Лизу Самсонову из параллельной группы, на которую все парни заглядывались. Про Климку Бычкова по кличке Бычок, здоровяка, задиру и хама, не дававшего Лизе проходу. Про летнюю практику в леспромхозе и драку с этим Климкой на воскресных танцульках.

— Отметелил он меня, — признался Виталий Кузьмич, — ох и отметелил. Кастетом свалил, ножищами потом добивал. Мужики из местных сказали: мол, не жилец. Чудом выкарабкался, а месяц спустя…

— Чудом, говоришь? — прервал собеседник. — Веришь в чудеса-то?

— Да я так, — отмахнулся Виталий Кузьмич. — Какие там чудеса — просто к слову пришлось. Так вот, месяц спустя оклемался я в районной больнице. В себя пришел, глаза открываю, а Лиза рядом сидит, на табурете. Я даже не поверил сперва, что это она.

— Экий ты, — хмыкнул Дед Мороз, — недоверчивый. В то не поверил, в это не поверил. Ну, дальше чего?

Дальше, года не прошло, родился Санька. В общаге пять лет жили втроем. Бедно жили, но, в общем-то, и нескучно. Потом от завода выделили двухкомнатную. Виталий Кузьмич на заочное поступил, выучился. Произвели его в цеху в мастера, кое-какие деньжата в семье завелись, на машину даже копить стали. Санька в школу пошел.

Больше детей у них с Лизой долго не было. Врачи запретили: Санька на свет трудно шел, повредил матери что-то женское. Шел трудно, зато шагал легко. Крепкий, надежный, улыбчивый, круглый отличник. К пятнадцати годам чемпион города по вольной борьбе, разрядник по шахматам. Соседи завидовали. А потом… потом…

Виталий Кузьмич осекся и замолчал.

— Ну, что потом-то?

Потом Климка Бычок второй срок отмотал, но рассказывать об этом Виталий Кузьмич не стал. И о выкидухе не стал, той, что ужалила Саньку исподтишка под лопатку, когда возвращался домой с тренировки. И о похоронах, и о слегшей, высохшей от горя Лизе.

— Марьянка у нас потом родилась, — вместо всего этого сказал он. — Врачи говорили: нельзя. Говорили, Лизавете ее не выносить, а если даже удастся выносить, то… Ей ведь уже за сорок было. Но обошлось.

— Чудом? — насмешливо уточнил Дед Мороз.

— Да что ты заладил, — с досадой махнул рукой Виталий Кузьмич. — Чудом, юдом. Родилась, как люди родятся. Я на радостях половину денег, что на машину копили, в один день спустил. Сережки Лизавете купил, с брильянтами. Представляешь? Пошел в ювелирку, какие тут, говорю, самые дорогие из всех? Она ругалась потом, а я все одно не жалею…

Марьянка красавицей удалась, в мать. От ухажеров отбою не было. Смеялась: ну их, дескать, никто мне не нужен. Досмеялась. Один таки нужен оказался — актеришка из Москвы. Влюбил в себя, увез, а потом обратно прислал. Без гроша в кармане, зато с двойней в подоле.

— Шурик и Шурочка, — улыбнулся Виталий Кузьмич. — Марьянка их в честь брата назвала, которого ни разу и не видала. Представляешь, и мальца, и девочку — обоих. Я к тому времени уже на пенсию вышел. Машину купил, все деньги грохнул, без остатка. «Ниву». Не новую, правда, но так их и встречал на вокзале — с машиной. Прошу, сказал, ехать подано…

Шурик спокойным рос, тихим, улыбчивым, как до него Санька. Зато Шурочка уродилась редкостной непоседой и егозой — на одном месте дольше пяти минут не сидела. За Виталием Кузьмичом ходила хвостом — не отцепишь. И в магазин продуктов купить за дедом вязалась, и в гараж за «нивой» ухаживать, и на рыбалку по весне, и по грибы осенью.

— Елку для них, получается, рубить собрался? Для внучат?

— Ну а для кого же. Мне-то самому эта елка, сам понимаешь.

— Понимаю. А сюда-то как добрались?

— Как-как. Пришли. Добрые люди в пути не раз подсобили, выручили.

Виталий Кузьмич стал рассказывать. О том, как надрывались сирены. Как динамики заходились ревом: «Бактериологическая атака, всем срочно укрыться в убежищах!» Как они не стали нигде укрываться и прорывались сквозь охваченную паническим безумием городскую окраину. Как он гнал «ниву» по ночным проселкам, как напоролись на мародеров, как чудом от них ушли. Как сменял машину на обрез, ящик с инструментами и запряженную ледащей клячей телегу. Как тащились и тащились на этой телеге на север. Как добрые люди в деревнях помогали кто молоком, кто хлебом и спрашивали: «Ну что там, в городе?», а он отвечал: «Уже ничего». Как Марьянку едва не снасильничали случившиеся на пути цыгане, но он отстоял. Как кончились дороги и издохла ледащая кляча.

— Сюда уже пешком добирались, — закончил рассказ Виталий Кузьмич. — Не верили, что найдем. Шутка ли — бывший староверческий скит на речной излучине под холмом, других примет и не было вовсе.

Скит был древним, от времени и непогод прохудившимся. Виталий Кузьмич его денно и нощно латал. Крышу правил, стены конопатил. Дымоход, правда, восстановить не успел, и зимой топили по-черному.

— Так, значит, и живете, что ли? — подвел итог Дед Мороз. — В глуши, без людей.

Виталий Кузьмич помедлил.

— Так и живем, — буркнул он наконец. — Где их теперь взять-то, людей? Перемерли, считай, все. Дома в деревнях пустые стоят. Дверь в избу толкнешь — внутри скелет. А живых почти и нет никого.

— А я как же? — удивленно спросил Дед Мороз. — Может, и я не живой, по-твоему?

Виталий Кузьмич вздохнул, сплюнул в снег.

— Шутишь, что ли, — устало сказал он. — Впрочем, кто тебя знает. Мне безразлично, я уже ни во что не верю. Может статься, что и живой. Знаешь что, пойду я.

Хмель покинул его, в груди вновь нехорошо закололо. Очертания незнакомца начали вдруг расплываться, рассеиваться. Виталий Кузьмич вгляделся — черты лица у Деда Мороза стали нечеткими, будто паутиной затянулись, рыжий полушубок побледнел, словно вылинял.

— Постой, — донесся до Виталия Кузьмича по-прежнему бесстрастный, невозмутимый голос. — Ты елку-то наряжать будешь?

— Ну, буду.

— Зачем?

И в самом деле, зачем, со злостью подумал Виталий Кузьмич. Дурацкий какой вопрос, идиотский. Ответа на него нет, его и раньше не было. Принято отмечать Новый год, он каждый раз отмечал, и никому в голову не приходило его спрашивать — зачем, мол. Мало ли что людей вокруг не осталось. Он-то есть. Лизавета есть, Марьянка, Шурик, Шурочка. А значит…

— Ничего это не значит, — услышал Виталий Кузьмич и подумал, что рассуждал, наверное, вслух, иначе как этот Дед Мороз мог проникнуть в его мысли. — Ничего, понял? Знаешь, почему я к тебе пришел?

Виталий Кузьмич вскинул голову и не увидел перед собой никого. Место, на котором стоял Дед Мороз, опустело. Но голос почему-то упорно продолжал звучать.

«Кредит чудес для людей исчерпан. Но чудеса еще есть. Не для всех. Только для тех, кто умеет творить их сам. Кто прорвался там, где прорваться нельзя. Прошел там, где никто не ходит. Выжил в местах, где все остальные легли. Не опустился там, где… Неважно. У меня осталось в запасе чудо. Одно, новогоднее. Поэтому и пришел. Проси и забирай».

Голос умолк. Виталий Кузьмич оторопело огляделся по сторонам. Все было как всегда. Как обычно в суровом и опустевшем мире, для которого исчерпался кредит чудес.

В десятке шагов спереди чернел лес. Сзади уходила к скиту цепочка следов. Солнце закатилось уже за деревья. Ветер гнал с запада на восток отару сизых мясистых туч. Стояла тишина, ватная, предвечерняя, мертвая. Мертвая, как… Как…

— Мертвая, — вслух сказал Виталий Кузьмич. — А могла быть живая.

Он с трудом сдержал слезы. Шагнул вперед, с трех ударов срубил молодую ель, дотащил до саней и, впрягшись в постромки, поплелся назад, к скиту.

Идти было тяжело, неимоверно тяжело, но Виталий Кузьмич, стиснув зубы, шел и шел, волоча за собой сани. Вечерние сумерки догнали его, окутали. Мороз, уже не таясь, хватал из-под одежды остатки тепла.

— Врешь, — хрипел Виталий Кузьмич. — Врешь, сука.

Он остановился, залпом опустошил чекушку, швырнул ее в снег. Он дойдет, непременно дойдет. Украсит елку ватными хлопьями, зажжет свечи. Затопит печь, усадит себе на колени Шурочку. Будет тепло. Спокойно и тепло…

Зимой они топили по-черному. Весь декабрь, за ним январь. К началу февраля истощились сделанные летом припасы, но дров было вдоволь, и смерть от холода им не грозила.

Февраль и съестное закончились одновременно. Лизавета умерла пять суток спустя, на следующий день не стало Марьяны, за ней Шурика.

Виталий Кузьмич не заметил, как к скиту подобрался волк. Он увидел зверя, когда тот был уже метрах в сорока от крыльца. Остальное он помнил плохо. И как добирался до приткнувшегося к торцевой стене обреза. И как, волоча его за ремень и спотыкаясь на ходу, целую вечность брел через сени к дверям. И как наводил весящий, казалось, с центнер короткий ствол.

Потом Виталий Кузьмич, извиваясь, полз к распластавшейся на снегу волчьей туше. Припав к расколотому пулей покатому лбу, лакал кровь. Потом на четвереньках пробирался обратно к крыльцу. Налегке, оттого что дотащить волка до Шурочки был не в силах, но оставалась еще надежда дотащить до волка ее. Потом он наконец добрался, перевалился через порог и, вытянув руку, коснулся дрожащими пальцами ледяной детской щеки. Потом Виталий Кузьмич завыл.

Он похоронил семью на заднем дворе на следующий день после того, как зажарил волка. Когда снег стаял, поставил на могилах кресты. Затем собрался и пустился в путь. За полтора месяца Виталий Кузьмич обошел с десяток окрестных деревень. В четырех из них жили еще люди, но Виталия Кузьмича не пустили, где-то шуганули для острастки из ружьишка на околице, где-то издаля послали по матери. В остальных деревнях людей не было. Он мог бы остаться доживать в любой из них, но лишь забрал инструменты, утварь и саженцы. В июне он вернулся к своим.

Он прожил в скиту шесть лет. Каждое утро аккуратно вычеркивал из самодельного настенного календаря очередную дату, затем хлопотал по дому или на огороде, латал, смолил, мастерил, окучивал и под вечер отправлялся на задний двор. Проводил у могил час-другой, съедал нехитрый ужин, запивал травяным чаем. Иногда ему являлась Лизавета, садилась рядом, бестелесная, немногословная, и Виталий Кузьмич делился скудными новостями. Время от времени Лизавету сменяла Марьяна. Бывало, что и Шурик.

Покойную внучку Виталий Кузьмич видел всего лишь раз.

— Пять минут, может быть, десять, — сказал он, когда Шурочка появилась перед ним. — Я мог бы увидеть того волка на десять минут раньше. Всего на десять минут. Где были мои глаза?! Прости, если сможешь… Прости!

Дряхлый мотор внутри него захлебнулся болью, Виталий Кузьмич повалился на землю навзничь. Пришел в себя он лишь к утру, и с тех пор Шурочка не появлялась ни разу. Щадила его. Невесть зачем берегла никчемушного старика с вялым, больным, едва гоняющим по жилам кровь сердцем. Сумасшедшего старика, ко всему.

Виталий Кузьмич осознавал, что давно уже не в здравом уме и что жить дальше нет никакого смысла. Он мог бы в любой момент отправиться туда, к своим, но почему-то продолжал жить — сам не понимая зачем…

Когда до скита осталась какая-то сотня метров, стемнело окончательно, но ни заплутать, ни замерзнуть Виталий Кузьмич уже не боялся.

— Чудо, говоришь? — обратился он к истаявшему на лесной опушке видению. — Ну-ну.

Набычившись, он потащился дальше. Одолел последнюю сотню метров. Ухватил за макушку елку, потянул за собой на крыльцо, отворил дверь. В сенях было темно, Виталий Кузьмич втащил елку вовнутрь и запалил лепящуюся к стене свечу.

— Дедушка! Деда!

Виталий Кузьмич ахнул, обернулся, сунулся на колени. Шурочка из горницы бежала к нему, и было в этом что-то неправильное, и он не мог понять, что именно, а понял, лишь когда внучка оказалась в паре шагов. Шагов! Звук шагов! До сих пор видения могли говорить, но не топать! Слова звучали у Виталия Кузьмича в голове, но больше никаких звуков призраки не производили, да и производить не могли.

— Деда!

Она бросилась к нему на шею, обвила ее ручонками, прильнула к груди. Теплая, по-детски пахнущая свежестью. Живая!

— Ты что же, — лепетал Виталий Кузьмич. — Ты откуда, родная? Откуда пришла?

— Не знаю. Ниоткуда. Из темноты.

— Из темноты? А мама? Бабушка, Шурик?!

— Они… они остались там. А я ушла, чудом ушла, сбежала.

— Чудом? — механически переспросил Виталий Кузьмич.

«У меня осталось в запасе чудо. Одно, новогоднее. Поэтому и пришел. Проси и забирай», — отчетливо вспомнил он последние слова назвавшегося Дедом Морозом видения. Он что-то ответил тогда. Ответил. Он…

«Мертвая, — вот что он ответил. — А могла быть живая».

Не «живые», а именно так: «живая». В единственном числе вместо множественного. Он думал тогда о внучке, о Шурочке, только о ней. А мог бы… Он мог бы обо всех, и тогда…

Живая, теплая Шурочка жалась к стариковской груди. Виталий Кузьмич заплакал. От счастья, от горя, от немощи, от ненависти к себе — он сам не знал, от чего.

Все статьи автора Читать все

Майкл Гелприн, рассказы, снег, новый год

Рекомендую

2 3424

Спионерить!

Оставить комментарий

Комментарии (2)

30.12.2017 16:11 Я есть Грут
Наверно каждый человек,
Терявший близких за свой век,
Готов умасливать Аида
С целью возврата к жизни вида.
9.01.2018 09:20 Сергей Макаров
Кто понял жизнь тот больше не спешит,
И наслаждается ее мгновеньем,
Тому "Брегет" действительно не нужен.

Но время прожитого - тяжкий груз,
Он тянет воспоминаний череду как ленту,
Остановить ее никто не в силах.
--------------
"Кузьмич" мог как все, без лишних "отягчений",
Поплыть течением времени гоним,
Но в этом и отличие его от всех,
Готовый к продолжению пути по жизни.