Классный журнал

Снег… белое легкое пушистое одеяло. Оно накрывает меня. И я могу дышать. Снег… это обязательно Москва. Я затягиваюсь сигаретой где-нибудь в переулках Арбата. Закрываю глаза, подставляю лицо падающим хлопьям. Вот так хорошо. И можно ни о чем не думать. Ни о чем. Кроме моего снега. Когда он достигает лица — чувствуешь горячий укол, который в секунду сменяется жаром и превращается в воду. Только что, на моих глазах то, что имело температуру много ниже ноля, то, что так остро вонзилось в меня, обожгло холодом, — вдруг растаяло, поддавшись моему теплу. Обрело иное состояние, иные свойства, иную форму. А ведь у снега до столкновения со мной была совсем другая жизнь. Жизнь, о которой я могу только догадываться, фантазировать, предполагать. Он был так высоко. До меня. Сформировался себе где-то и начал свой путь, совсем еще не зная, что столкновение со мной, с моим теплом принесет ему иную форму бытия. Иное качество существования. Он стал водой! Водой! Даже если не был готов, даже если не знал, что так бывает. Вода… вода может беспрепятственно проникать сквозь любые преграды. Вода знает тайны всего человечества. Вода спасает от смерти. Вода — это жизнь. И вот он… мой снег… Он уже течет по моей щеке, как слеза, но я не плачу… я только лишь отдаюсь ощущению и жду. Затем снег нежно и робко, почти по-мальчишески, касается шеи… он не боится и не останавливается… идет дальше, вглубь… ведь его новое качество позволяет идти вглубь… ниже… и к самому сердцу. Безо всякой цели… а только лишь для того, чтобы в единице времени пройти маршрут от артерии к этому самому сердцу. Пока он будет идти вдоль солнечного сплетения… его температура неизбежно будет повышаться… А в точке соединения — в точке, которую обозначила я, анатомия и Бог, — в этой точке его температура сравняется с моей. И какое-то время мы продышим в едином ритме, в едином градусе и единой системе координат. А сколько это продлится и что будет дальше — это не важно. Совсем не важно. Даже если наша обоюдная температура будет слишком велика и непригодна для жизни, даже если он не выдержит и растает навсегда. Даже если я не выдержу и небрежно смахну его. Но нет! Я-то выдержу и не смахну… он смелый… а я — тот еще ловец ощущений. Я дышу осторожнее… мне важна только та точка, в которой мы — такие разноритмичные, с разных планет — будем бе­зошибочным синхроном, совокупностью свойств. Жду встречи там — в сердце. Мой снег. Ты теперь вода!

 

Нам со снегом, конечно, сначала непривычно, даже неприятно, но материя, столкнувшись с материей, рождает взаимодействие, а всякое взаимодействие — уж тем более в области сердца — это прыжок. Даже сквозь общий дискомфорт соединения мы неизбежно влияем друг на друга. Снег нужен мне — а я ему. Потому что, когда дело касается зоны сердца, мы значительно приближаемся к себе.

 

Ты… живой, мой снег. Ты бесстрашнее людей. Ты не боишься упасть с такой немыслимой высоты и стать иным. И поэтому тебе дано летать. Жизнь — в бесстрашии и перепадах температур. А мы забываем про эти перепады внутри себя. И климат, как величайшее мудрое зеркало, выстраивается сингулярно с нами в ровную кардиограмму, где почти нет солнца и метелей, нет контрастов, а есть стабильное дождливое уныние. «Эффект бабочки», помните? «Взмах крыльев бабочки в Азии может вызвать ураган в Тихом океане». Мы все связаны. Мы все виноваты. Во всем. Хотим мы этого или нет. Какой-нибудь Иван Петрович сказал «да» там, где должен был сказать «нет», — и в Моск­ве нет больше снега. А мы сваливаем все на масонов, остановку Гольфстрима или инопланетян. Дудки! Вполне себе обычный Иван Петрович соврал своей жене, что любит, и ураган в Тихом океане не кончается.

 

Я сижу в пустом кафе. Вечер. Кофе тут варят мерзкий, но зато довольно мало людей и приглушенный свет. Я жду старого друга, с которым мы довольно редко видимся. Сегодня я назначила встречу. Правила нашей игры классически неизменны: место, время, тема. Тему задает тот, кто пришел позже.

 

— Я думаю, что исповедь — это таинство, — говорит мой друг, появившийся в проеме двери и отряхивающий вымокший зонт: на улице который день серый непрерывающийся дождь. — Понимаешь, говорить то, что ты чувствуешь, можно только священнику. Я боюсь публичных исповедей. Даже в творчестве, к примеру. Или перед толпой. Толпа всегда чувствует, что ты открылся, и готова ударить кулаком под дых. Тех, кто не врет себе, быстро убивают. Поэтому с людьми нужно идти по грани, косвенно, пусть толпа только догадывается о том, что внутри. Проходит по касательной, как фрагмент пути. Догадываясь, но не зная. А исповедальность — только в церкви. Интимно. Покаяние. Которое меняет твой маршрут.

 

А я сижу и думаю, что покаяние, как и исповедь, — дело регулярное. Не совсем зависящее от накрывающей тебя епитрахили. Сказать «люблю» тогда, когда ты чувствуешь, попросить прощения тогда же, когда согрешил, уйти, когда умерла любовь, прыгнуть, когда чувствуешь бабочек в солнечном сплетении, — прыгнуть, даже если температура прыжка кажется несовмес­тимой с жизнью, молча подать руку тогда, когда эмпатируешь боль другого. Не врать, как бы ни было тяжело. Друг другу не врать. И себе. Держать этот постоянный диалог. Просто чувствовать. Пока от нас окончательно не ушла любовь, пока роботы и андроиды не смели нас как класс с лица земли, пока что-то еще можно изменить. Это труднее и как-то честнее, что ли, чем ждать епитрахили.

 

Но какой-нибудь Иван Петрович по-прежнему врет своей жене, что любит, а в это время девочка, строящая замки из песка где-нибудь на берегу океана, замирает от поднимающегося пронизывающим холодом ветра.

 

Я стою одна в центре Москвы… где-то в переулках Арбата. Закрываю глаза. Закуриваю. Снега нет.