Классный журнал
НиколайФохт
Мост Маяковский
12 декабря 2017 07:10
Историческая справедливость будет восстановлена. Оклеветанные будут реабилитированы. Погубленные будут воскрешены. Да, будет так, раз за дело берется бесстрашный следопыт «РП» Николай Фохт. Вот и Владимир Маяковский дождался очереди. И будет спасен.
Маяковский — это с детства.
Не член семьи, конечно, но друг детей — лучше, чем Ленин: с ним веселей, у него книжки строгие, но смешная фотография. К тому же он бритый, а не лысый — в детстве это важно. В зрелом возрасте, кстати, тоже. В общем, детский писатель.
Лично у меня он ассоциируется с конструктором. Такие железные планочки с дырками, уголочки, скобочки, винтики. Из старого бабушкиного конструктора можно было составить подъемный кран — это уж точно Маяковский. Или такой угловатый, лаконичный мост — на сваях. Конструктор — потому что конструктивизм, кубизм, супрематизм; потому что Малевич, Кандинский, Татлин, Серебрякова — обложки Маяковского, иллюстрации Маяковского, оформление книжек двадцатых-тридцатых: на пожелтевшей, но стойкой бумаге, в мягком переплете, но в суперобложках.
Авангард.
Вообще никак не вязалось с сонным реализмом, который окружал меня тогда. Это было вызывающе, это было сильно и опасно. И «Маяковский — революционный поэт» воспринималось не вполне «поэт Октябрьской революции» — вообще революционный, безотносительно ко времени; точнее, относительно и к тому времени, и к этому, в котором рос именно я.
Поэт
Раньше у меня не было никаких сомнений: Маяковский — гений.
Я не знал, что нужно обсуждать, зачем доказывать его гениальность, если есть «Послушайте!». Да, и при коммунистах к Маяковскому были претензии: публицист, агитатор, главарь. Есенин другой. Ну да, Есенин другой, только зачем выбирать между ними? Конечно, в те времена агрессивная лояльность к власти только добавляла очков. Да, я выучил для школьного конкурса «Разговор с товарищем Лениным» и получил в награду компактный, сувенирный гипсовый бюст Маяковского. Но ведь не только «Послушайте!», еще «Облако в штанах», где сакральное для всякого созревающего подростка «Мария — дай»; но ведь еще «А вы смогли бы?» и «Про это». Ну правда, в советское время Маяковский — это поэтический легалайз, это хорошая доза почти не разбавленной свободы — по вене, в ноздри, в легкие; почти сразу в кровь. И ведь даже понимаешь поэта, сочувствуешь: вся эта «Баня», этот «Клоп», особенно эти «Прозаседавшиеся», да и «Разговор…» — куда без этого? Ради нормальных и даже через пятьдесят лет (а в некоторых случаях и через восемьдесят) новых стихов — общественная нагрузка, дежурство по классу, так это у нас называлось.
Ну да, дежурство.
Маяковский был, по моим, детским ощущениям, не человек; вот он как раз был понятием: поэт; персонаж великого спектакля, действия, деталь грандиозной машины, глобальной, универсальной. Не он один, но один из немногих, точнее, один из избранных. Он был краской, бумагой, книгой, фильмом, голосом. В отличие от того же Есенина — Есенин был живым и в хорошем, и в пошлом смысле. Ему, Есенину, к сожалению, приходилось сострадать, беспокоиться за него, самому шарахаться от этого его черного человека. И вот для меня Блок такой же, и Гумилев, и даже впоследствии Мандельштам.
Маяковский до поры был персонажем, сущностью — настолько он оказался большим для подростка. Понятный, но недостижимый, авторитетный учитель. Любимый преподаватель: в классе слушаешь открыв рот, дома или на каникулах напрочь забываешь о его существовании.
Легкий, как ни странно звучит, ненавязчивый.
Живой, но абсолютно мифический.
Лично я никогда не принимал самоубийство Маяковского близко к сердцу. Потому что там слишком много для него человеческого, совсем нет ничего красивого, поучительного и даже драматического. Самоубийство не клеилось к Маяковскому. Ну вообще, как будто фейк, как будто корректорская ошибка — мелкая, досадная, в самом конце. Жаль Есенина, жаль убитых Гумилева и Мандельштама, а Маяковского, страшно сказать, не жаль.
Ну прям ни слезинки.
Потому что это какая-то ошибка.
Что-то шевельнулось уже в самом конце той безобразной эпохи. «Мой друг Иван Лапшин», «но я отметаю все сплетни вокруг самоубийства Маяковского» — попытка самоубийства Ханина, пистолет, приставленный к сердцу. Трагичная, нелепая сцена. Может, именно после кино Германа что-то соскочило в голове, что-то заставило перезадуматься о Маяковском, расшевелить бронзового идола.
Вот говорят, самоубийство его было творческим актом, как и вся жизнь, которая напоказ, на эстраде, внятным выразительным голосом проартикулированная. В моем мире нет, это совсем не так. Как раз страшный этот и беспомощный поступок — доказательство оставшейся человечности, которой я раньше не заметил. Доказательство, что он не только поэт и гений, ломовая лошадь советской литературы — просто человек. Точнее, храбрый человек, который не боится убить себя. И безусловно, это был выход, лучший, как казалось Маяковскому. Предупредительный выстрел в сердце — чтобы не успели арестовать, чтобы не успели сломать, чтобы никто не видел его слабым и безвольным. И еще потому, что не было вокруг любви, которой он требовал ото всех: от публики, от правительства, от женщин. Ему казалось, что мало любви, — поэтому собирал ее по крупицам, а то и заграбастывал оптом: театры, музеи, кинематограф, площади, женщины. Его много было всегда, везде. Это с одной стороны.
С другой стороны, полный, запрограммированный провал романа между поэтом и правительством. Это ведь надо ничего вокруг не видеть, почти не соображать надо, чтобы пуститься во все тяжкие, чтобы вот так, взасос, требуя ответных и определенных ласк, взыскуя и алча положенных благ. Нужно быть совсем без сердца, души и таланта, чтобы все это перенести на ногах, выбраться живым из-под такого приключения. Ну да, мятежная душа совпала с жестким политическим переворотом; ну да, захотелось навалиться на тот пресловутый рычаг и перевернуть этот мир к чертовой матери; ну да, искренне верил и честно заблуждался.
Ну да.
Только все это плохое оправдание. Поэт, да и вообще художник не может быть только поэтом или исключительно художником. Особенно такой, как Маяковский — поэт прямого действия. Он не должен быть на стороне сильных, он должен стоять в стороне как минимум, он должен быть за слабых, вместе с ними. Во всяком случае, поэт и художник, который взялся переделывать мир, обустраивать его по совести, справедливо. Это как же надо зациклиться на себе, на своих страстях и слабостях, как же надо без боя почти поддаться искушениям, чтобы растворить в себе власть. И это вечное, пошлейшее обаяние «больших дел»; обаяние причастности к судьбам народа, государства. Надменное самочувствие, бесчувственное смирение с чужими, маленькими трагедиями. Маяковский зашел в эту мутную, зловонную реку так безнадежно глубоко, что накрыло его сразу, при первом же резком движении, при первой же попытке выгрести обратно.
И после всего этого напрашивается: ну и поделом, точнее, все логично и даже справедливо, а то и «иначе и не могло быть».
С другой стороны, а кто без греха? Сумароков? Пушкин? Высоцкий? С ними тоже все справедливо, тоже иначе и быть не могло?
Это проще всего так сказать.
Я вот не могу смириться. Он же, говорю, друг, он с самого детства. Друзей не бросают.
Крах
Коротко исходное положение.
Тридцатый год, и все плохо. Маяковский болеет, спектакли «Баня» и «Клоп» получают плохую (идеологически) прессу. Он уходит из созданного РЕФа (Революционного фронта) в РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей) — то есть даже формально перестает быть главарем и бунтарем. В феврале Брики уезжают в Лондон — Маяковский один. На юбилейную выставку «20 лет работы» не пришел никто из членов правительства (Маяковский пригласил даже Сталина) и видных деятелей советской литературы (и это несмотря на истерическое вступление в РАПП). В прессе Маяковского продолжали обзывать попутчиком (опять-таки несмотря на РАПП), приспособленцем; на некогда триумфальных выступлениях и диспутах — оскорбляют, провоцируют (в частности, вроде бы на последнем его выступлении в Политехническом кто-то спросил, когда же он застрелится). Его новое увлечение, Вероника Полонская, отказывает ему, не соглашается уйти от мужа. Двенадцатого апреля (в день выступления в Политехническом) Маяковский пишет предсмертную записку, а днем четырнадцатого, сразу после объяснения с Полонской, стреляется. Доказано, что это было самоубийство: Маяковский выстрелил себе в сердце из маузера, который ему подарил высокопоставленный чекист Яков Агранов — друг, можно сказать, семьи. Пистолет был зарегистрирован на другого человека (чекисты умеют делать подарки), единственная пуля в магазине тоже была чужой — из браунинга (тоже подаренного чекистами) того же калибра. Слухи о подстроенном убийстве опровергнуты современной экспертизой: стрелял сам. Лиля Брик вспоминала, что один патрон в магазине — потому что, в общем-то, он надеялся проскочить. Однажды Маяковский уже стрелялся, но случилась осечка. И в этот раз он оставил себе шанс: была бы опять осечка — значит, не суждено, точнее, суждено еще пожить.
Но осечки не случилось.
Теперь вот надо думать, как уберечь Маяковского, как отвести от него лихо.
Разумеется, первое, что приходит в голову, — «испортить», «сломать» патрон: ну пусть себе будет вожделенная осечка. Но в реальности добраться до оружия сложно: Маяковский хоть и одинок, но в одной квартире полно Бриков (да и к тому же под присмотром ЧК — высокие чины гостили в салоне Лили Юрьевны, которая сама была на службе, и муж ее, Осип Максимович, тоже). В другой, на Лубянке, где у него был как бы кабинет и где он покончил с собой, тоже не протолкнуться — коммуналка. Тут надзор крепкий, суровый: не впустят, да и не выпустят. Знаю, жил в такой. Встретят в коридоре чужака — прибьют на месте. Кажется просто, но в реальности самый непроходимый вариант.
Ну а как еще? Длинный путь: задуматься о причинах поступка, вычленить их, причины, и искоренить. Предположим.
Причина первая: любовь и женщины. Распространенная версия: Маяковский стремился к нормальной семье, но попался в ловушку тройственного союза с Бриками, из которого не смог вырваться. Мол, Лиля Брик, которую он, безусловно, любил (может, и не до конца жизни), контролировала все. И творчество, и поведение Маяковского, и его романы. А сама то счастье, которое нужно было Маяковскому, дать не могла (ну, например, она не могла иметь детей, а Маяковскому очень нужны были дети — так считают некоторые). Однако сосуществование с Бриками, конечно, смахивает на симбиоз, оно было выгодно и Маяковскому, и обоим Брикам: в общем устроенный быт (который обеспечивала, конечно, не Лиля Юрьевна, а домработница), интеллектуальная, можно даже сказать, профессиональная среда (вклад Осипа Брика), эмоциональный комфорт и правильная, грамотная мотивация (это Лиля Брик) — вот что по большому счету получал Маяковский. Если и был дискомфорт, то он, наверное, все-таки сошел на нет со временем. По поводу детей: ну что-то не особенно рвался Маяковский к дочери, к Хелен, которая у него родилась в Америке, вообще, виделся с ней только раз, коротко. Никакая демоническая Брик не остановила бы его. Если бы он хотел быть с Элис Джонс, вырвался бы — или вырвал бы Елизавету к себе. И отметим, что Маяковский делал предложения женщинам, которые были замужем и не собирались разрушать семью — и Брик, и Полонская; вполне возможно, ему и не нужно было согласие. Он как бы сам себе доказывал, что не ладится у него личная (семейная) жизнь, доказывал, что все у него сложно и драматично, — но на самом деле он еще не готов был к настоящей семье. То есть подсознательно он стремился как раз к отказам, а значит, они не могли выбить поэта из седла. Скорее всего, дело не в женщинах.
Травля. Это, мне кажется, серьезнее. Может быть, Маяковский в последние пару лет был дезориентирован: то, что было важно для него, перестало приносить успех, реакция на его работу совершенно не устраивала поэта. Вот где нужна была любовь, вот где без обожания и признания вообще не прожить ни часа. Провал его пьес, отсутствие официальных поздравлений с юбилеем творческой деятельности, молчание политического руководства, изменение реакции зала на его выступления, безусловно, могли довести Маяковского до депрессии, пододвинуть к смертельному шагу. Но что тут предпримешь?
Угроза ареста. Еще до того, как никто не пришел на юбилейную выставку, Маяковский получил очень определенный сигнал: ему не дали визу во Францию. И если присовокупить статьи в центральной прессе, легко сделать вывод: Маяковский стал раздражать руководство. С одной стороны — свободным поведением, с другой — практически буржуазным образом жизни. Жертва фигуры (вступление в РАПП) не дала никакого преимущества, Маяковский проигрывал партию. Он чуял арест, он знал, что из тюрьмы он не выберется ни за что. Это и позор, и публичная казнь, и перечеркнутый миф о новом, главном советском (русском) поэте. Выбор, по существу, был простой: либо самоубийство и фиксирование славы и роли в литературе, либо тоже смерть, казнь, с конфискацией всего творческого имущества. Разумеется, самоубийство выглядит привлекательней — на пальцах, на словах. Но ведь в реальности суицид — признание собственной трусости, ведь уже сказано: «Сделать жизнь значительно трудней». При этом он вовсе не презирал смерть — всю жизнь боялся подхватить инфекцию и умереть, как умер его отец, от заражения крови. Как будто не хватает какого-то штриха, важного фрагмента, события или фактора, который сдвинул с места этот снежный ком, под которым и погиб Маяковский.
Кокаин. Ну да, это на уровне слухов: никаких достоверных свидетельств нет, что Маяковский был кокаинистом. Но перепады настроения, но эти его частые и внезапные слезы, которых он потом стыдился. Например, он рассказывал, как Горький расплакался после того, как он почитал ему свои стихи. Горький же вспоминает, что плакал как раз Маяковский, что больше похоже на правду, — чего Горькому-то плакать: когда они познакомились, небожителем Алексей Максимович был. И суицид удачно вписывается в кокаиновую картину. Хотя нельзя сказать, что Маяковский просто вдруг схватил пистолет и выстрелил. Записка была написана за два дня до объяснения с Полонской, патрон подготовлен тоже заранее. Но это, скорее всего, свидетельствует о глубине депрессии и о том, что Маяковский с ней пытался бороться; похоже, что он загадал: если согласится Полонская, это знак жить дальше; если выйдет осечка — дальше жить. Но сама конструкция довольно безумная, нездоровая.
Доктор
Не знаю, я зачем-то ухватился за кокаиновую версию. Хотя мне она не облегчала, а усложняла задачу. Просто хотелось найти внешнее, иррациональное объяснение всему, свалить ответственность на «снег», на модный, особенно в начале двадцатого века, порошок.
И я ухватился за соломинку, я попросил совета у Петра Каменченко.
Петр хоть и известный журналист, но и не менее известный психиатр, кандидат медицинских наук, предметом его диссертации были «тяжелые психические расстройства, вызванные острым стрессом» — в самую точку. К тому же огромный практический опыт лечения от наркомании и алкоголизма людей, конечно же, искусства. Вот что сказал мне доктор:
— Смотри, любая зависимость говорит об уязвимости человека, а наркотическая еще и о нестабильной психике. Так что это уже звонок. С другой стороны, и сами наркотики увеличивают эту нестабильность и уязвимость. Особенно эмоциональную составляющую. Я слышал, что и Блок пытался покончить с собой в состоянии тяжелой кокаиновой абстиненции, но ему не хватило сил зарезаться. Там проблема была в том, что, как только большевикам удалось наладить контроль на государственной границе, кокаин стало очень сложно достать. Блока просили отпустить из страны, но выезда ему не дали, а кокаина он уже достать не мог. В результате тяжеленная абстиненция, депресняк, куча физиологических проблем (рвота, понос, боли, обмороки…). Если Маяковский «в желтой блузе до колен» тоже сидел на кокаине, у него такие же проблемы были. На самом деле морфинизм и кокаинизм были очень сильно распространены среди интеллигенции. Брюсов много лет был морфинистом. А Маяковский очень похож на кокаинового. У него ведь очень кокосовые стихи — сравни с тем же морфинистом Брюсовым… Даже по стилю письма — характерные для «снега» экспрессия и хамство. Такой сенситивный «бандюган».
— Вылечить можно?
— Все от стажа зависит и от окружения. Снять с зависимости можно, но за это кому-то нужно фактически собственной жизнью пожертвовать. Нянчиться двадцать четыре часа в сутки. Кнутом и пряником: быть жестоким и преданным. В общем, сложно. С другой стороны, с возрастом многие сами слезают, если до этого не померли. Вот ведь многие звезды рок-н-ролла живы и даже на новеньких бабах женятся. Главное — «кризис среднего возраста» пережить. Не зажмуриться и не суициднуть — потом организм уже сам перестроится. Завязать, когда инволюция начнется, проще. Если организм еще не совсем в г…, то можно и прилично пожить. Но я думаю, при таком образе жизни, как у Маяковского, особого желания слезть нет. А ради чего, собственно? Живи быстро — умри молодым.
— Кокаин мог подтолкнуть к суициду?
— Когда человек в абстиненции, у него все чересчур: тревога, страхи, реакции. Плюс обязательная депрессия, а если еще и конституциональный психопат… Да, мне он больше психопатом видится, чем неврастеником, но я специально им не занимался. По большому счету всех можно разделить на психопатов и неврастеников. У меня даже коты такие: один психопат, а другой неврастеник. Возможно, что и невротик, раз выраженные фобии были. Невроз — это реакция личности на удар по ее слабому месту. Психопатия — патология характера. Невроз можно лечить, психопатов — только убивать.
Если человеку с выраженными особенностями характера (акцентуация) все время долбить по слабому месту, то наверняка разовьется психопатия. Но то же и с неврозами, только в первом случае это особенности личности, а во втором — реакции…
Умеет Петя успокоить… Но жесткий диагноз очень помог, очень. Натолкнул на очевидную, спасительную мысль. Главное, я понял, что с Маяковским мне встречаться не надо, точнее, нельзя. И с Бриками нельзя, ни с какими. И вообще с окружением Маяковского — люди там не только сложные, но и ненадежные для этого дела, для спасения поэта. Но есть, есть там народец несгибаемый, на который можно и положиться, и возложить. Эти граждане смогут все исправить, только в их это власти.
Короче говоря, я пошел окольной дорогой.
Мост
Какое хорошее место Нескучный сад, особенно сейчас, весной. И изумительная прогулка по старому еще Крымскому мосту Шнейера: смотришь на себя со стороны, в видоискатель камеры Родченко — мелькает твой силуэт в ажурных тенях. И видишь урывками пейзаж, почти деревенский: не парк, а усадьба. Настроение отличное: Зевс, один из осведомителей Якова Агранова, повелся легко. Я заморочил ему голову старым и беспроигрышным трюком. На Ипподроме подсказал комбинацию (результаты, разумеется, предварительно вычитал в московских хрониках тридцатого). Вычислил я Зевса просто: как не заметить невзрачного мужчину в дешевом полушерстяном костюме, поверх которого болтается как бы модное черное пальто? Но главное — ботинки: новомодный кожзаменитель, дерматин. Производство его в стране только наладилось, пробные партии получили военкомы и чекисты. Зевс не удержался, решил пофорсить — правильно, среди богемы ведь работает. Короче говоря, благодарности его не было предела — ну то есть изобразить благодарность за выигранные в первый раз пятьдесят целковых Зевсу не составило труда. Мы отошли к буфету, Зевс замешкался, а я заказал по кружке пива и селедку с отварным картофелем. Мой собеседник уже израсходовал командировочные на пиво, а потратить выигранные деньги ему в голову не пришло. Он вообще, я так думаю, судорожно решал, как он скроет свой полтинник от начальства. Мы устроились за столиком и сделали по глотку. Мой был хорошим, настоящим, можно сказать, ностальгическим ретроглотком. Пиво, кстати, было разливным и таким же плохим, как во времена моей молодости, когда я еще пил пиво. А вот селедка отличная: жирная, похожа на тихоокеанскую. И теплая еще картошечка. Я улыбнулся от удовольствия.
— Чему вы смеетесь, Николай?
Мой счастливый собеседник тоже сделал свой профессиональный специфический глоток: он обхватил губами край кружки и наклонил ее — пиво соприкоснулось с губами Зевса, а он имитировал глоток. У него это получилось правдоподобно. Еще бы, целыми днями изображать, что пьянствуешь, втираться в доверие, болтать с людьми (а тут, на бегах, люди не простые — зажиточные: артисты, музыканты, писатели, воры, наконец). Не пить он сюда приходит, как эти все, — он сюда за важной информацией приходит. На пульсе держит руку, вершит судьбами человечишек.
— Смеюсь я, уважаемый… Простите, имя-отчество не расслышал?
— Юрий Палыч, да я и не говорил, не успел в пылу и азарте, так сказать, заездов.
— Ну да, Юрий Палыч. Мы же с вами друзья, правда? Можем откровенно друг с другом говорить?
Противоречивые чувства отразились на лице Зевса. С одной стороны, радость: откровенные разговоры — его хлеб. С другой стороны, он чувствовал, что сейчас от него чего-то потребуют, чего-то для него неприятного.
— Я ведь доказал, что могу предвидеть события?
— Вы, что ли, артист цирка? Магия? — В голосе его послышалась последняя надежда на благоприятный исход.
— Нет, Зевс, я не циркач, я просто знаю будущее.
Юрий Палыч умудрился поперхнуться несуществующим пивом.
— Я приехал в Москву с важной миссией, и ты мне поможешь. Если сбежишь сейчас, а я вижу, что хочешь, сообщу, что ты на казенные деньги выиграл в азартные игры двести пятьдесят рублей — и не сдал, как положено по инструкции.
— Так пятьдесят всего!
— Пятьдесят осталось, остальные пропил. А номера банкнот у меня переписаны. Вот как раз постовой, сейчас тебя и сдам.
Я схватил Палыча под столиком за карман пальто.
— А вот если поможешь, я тебе в этот карман положу те самые двести пятьдесят рублей — сейчас. И тысячу после того, как все закончится.
— Да что сделать-то надо?
— Мне надо встретиться с Яковом Аграновым, срочно. Ты в своем отчете, или как он там у вас называется, напишешь, что познакомился с таким-то таким-то, в частном разговоре товарищ сообщил интересную информацию о Маяковском, которую якобы получил из общения с самим поэтом. Хвастался, мол, что знает некоторые подробности…
Дальше я подробно объяснил, что должно быть в донесении и как убедить Агранова не затолкать меня сразу в черный «воронок», а культурно назначить встречу в публичном, но укромном месте.
Мой план сработал. Через день мы встретились у Ипподрома, и Зевс холодно, официально сообщил, что Яков Саулович будет ждать меня в Нескучном, на скамейке у Охотничьего домика.
На подступах к условленному месту топтались клоны Зевса в дерматиновых ботинках.
Мы поздоровались. Агранов показался мне каким-то сонным, вялым, даже мечтательным, я бы сказал.
— Мне нравится домик Трубецких, а вам? Все-таки это такая спокойная, нежная архитектура, человечная, что ли. — Все они как один похожи на Штирлица, даже тембр Тихонова каким-то образом просочился в прошлое. — Не знаю… Вот тут стояла «Махорка» Мельникова — видели? — И не дожидаясь, разумеется, ответа: — Интересное, острое решение, свежее. Полезное решение. Но — холодное, рассудочное, нет в нем эллинской, что ли, теплоты. Согласны?
— Яков Саулович, я решился вас оторвать ради Маяковского.
— А что Маяковский? Он такой же, как «Махорка», — острый и полезный. Пролетарский поэт. Мне Зевс сказал, вы будущее можете предсказывать. Вы артист? Если так, то очень смелый артист.
— Я просто хочу помочь решить проблему.
— А откуда вам знать, что вы можете?
— Ну, потому что я точно знаю как. А вы, судя по всему, нет. Вы в курсе, что Маяковский на кокаине?
— Господи, с чего вы взяли? Он не кокаинист, я точно знаю.
— Но об этом везде говорят. Еще говорят, что он болен венерической болезнью.
— Зачем вы мне тут эти гадости пересказываете? Это не он, это вы больны.
— Если бы для вас Маяковский не был проблемой, вы бы со мной сейчас не разговаривали. Я ведь знаю, вы не хотите его смерти.
— При чем тут смерть Маяковского?
— А при том, что его подводят к этому шагу. Маяковский не нужен больше советскому правительству, он раздражает Сталина — как раньше раздражал Ленина. Вся эта травля, все эти мелкие пакости должны довести его до самоубийства. Это же не ваша идея подарить ему маузер?
— Откуда вы это знаете?
— Вот видите. Все хотят, а вы не хотите. Если он погибнет сейчас, поползут слухи про болезнь и наркоманию. И станет известно, что застрелился он из оружия, которое вы ему сами в руку вложили.
Агранов молча смотрел в сторону Москвы-реки.
— В общем, я нашел выход, отличный выход. Его надо сослать.
Агранов резко повернулся ко мне, оживился.
— Это ведь классика жанра — ссылка надоевшего, опального поэта. Но это будет конструктивная ссылка, которая воодушевит Маяковского.
— Говорите.
— ТАСС, надо вернуть Маяковского в ТАСС, сделать его мобильным зарубежным спецкором. Собственно, обставить это так, что СССР нужна его литература факта — пусть поднимает мировую журналистику на новый, высокохудожественный уровень. Задать треугольник: Париж—Берлин—Нью-Йорк. Маяковский курсирует между Европой и Америкой, вслед за важнейшими событиями современности, а иногда и предвосхищая их. В этой папке я набросал план поездок. Точнее, это мой прогноз глобальных событий. Он пишет очерки в «Известия», комиксы типа «Окон РОСТА» в «Крокодил» или еще лучше в «Огонек». Выступает на радио с рассказами о своих путешествиях. Он полпред Советского Союза в мире. Ренессанс Маяковского, он звезда, но он далеко. А когда начнется война…
— Думаете, все-таки будет война с Муссолини?
— И с Муссолини тоже. Когда начнется война, Маяковский возвращается, он, конечно же, рвется на фронт, военным корреспондентом… В общем, с глаз долой, но предан и лоялен. А главное дело, жив. Он ведь хороший поэт, он ведь все эти годы прошивал литературу, в одиночку почти связывал два берега нашей литературы, как Крымский мост. Нельзя ему умирать.
— А вы знаете, будет новый мост, скоро. Лучше этого.
— Но ведь этот не уничтожат. Сначала передвинут, на время строительства, а потом перенесут в другое место. Он еще долго служить будет. Он ведь красивый.
— Красивый. Давайте вашу папку. И мой совет: уезжайте из города, с таким даром предвидения вы тут долго не продержитесь.
Мне два раза повторять не надо.
- Все статьи автора Читать все
-
-
16.07.2022Месть хаоса 0
-
08.07.2022Одиссей. Ευαγγέλιο 0
-
25.06.2022Кекс идеальных пропорций 0
-
17.05.2022Как мы все прозябали 1
-
08.05.2022Вавилов 1
-
30.04.2022Сотворение шакшуки 1
-
24.03.2022Король в пустыне 2
-
10.03.2022Баланда о вкусной и здоровой 10
-
23.02.2022Посмертный бросок 0
-
27.12.2021Котлетки для медитации 2
-
22.12.2021Одиссея «Капитала» 1
-
26.11.2021Порцелиновая справедливость 2
-
5
4408
Оставить комментарий
Комментарии (5)
«Русский пионер» №78 - Честное пионерское
-
-
Андрей
Колесников1 3685Доброта. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников1 5786Коллекционер. Анонс номера от главного редактора -
Полина
Кизилова7145Литературный загород -
Андрей
Колесников10252Атом. Будущее. Анонс номера от главного редактора -
Полина
Кизилова1 9311Список литературы о лете
-
- Самое интересное
-
- По популярности
- По комментариям
Андрей Колесников 
Владимир Путин 
Ксения Собчак 
Майк Гелприн 
Алена Бабенко 
Василиса Володина 
Роман Бескровный 
Андрей Черницын 
Андрей Демидов 
Поэт-трибун, поэт-аграрий,
Питаясь музою одной,
Нюхает что-то на постой.
В Мексике, году примерно в 1955 Маяковский знакомится с братьями Кастро.