Классный журнал

Первоснежники

07 декабря 2017 10:30

На фоне первого снега — Шпаликов, Окуджава, Твардовский. Снег все исправит или все запутает. Снег примирит и выручит. Вдохновит. Режиссер Марлен Хуциев пишет про снег тончайшей колонковой кисточкой так, что не должно остаться следов. Но чудесным образом остается текст, эта колонка.

— Врешь?

— Говорю чистую правду.

— Зачем ты врешь?

— Обижусь и уйду.

Разговор происходил на «Мосфильме» в маленькой комнатке, где стояли три канцелярских стола светлой фанеровки и такой же шкаф. Обстановка тусклая. Говорили двое, третий, Глинкин, молчал. Ну, он всегда молчит. Он был тихий человек.

— Объясни мне, — говорила худая черноволосая девица, Ирма Ким, которая вот только сейчас впрыгнула в развивающуюся историю. (Она займет в этой истории место, да еще какое!) Ирма, или Ира — ее чаще так называли, — была редактором-организатором, деятельным, может быть, даже слишком. Вообще-то она была журналисткой, но вот, как она говорила, завязла в киношном болоте. И это ей нравилось. У нее были идеи, она хотела нового и честного, она писала сюжеты для научно-популярного журнала «Хочу все знать» — это где мальчишка разбивает орех молотком.

Сейчас она возилась (хорошее слово!) с автором. С трудным автором.

— Гена, совесть у тебя есть?

Сидящий напротив круглолицый человек развел руками:

— Да я и сам не понимаю, как это все вышло. Давно, наверное, в метро не был… А тут решил, чтобы побыстрее… Ты же знаешь, я по Москве пешком хожу… а тут новые станции… все непривычное…

— Какие новые станции?

— Ну, не знаю, может, показалось… Я же говорю — давно в метро не был… Запутался, вышел не там, вернулся… Вот, наверное, и забыл…

— В метрополитене есть стол находок, — сказал тихий Глинкин, — можно туда обратиться…

— Ты оставил прежнее название?

— Нет, хотел изменить, хотел… ехал посоветоваться…

— Но фамилию ты написал, конечно? Найдем по фамилии.

— Нет, — круглолицый мальчик улыбнулся, — зачем фамилия, если нет названия?

— Шпаликов! Ты неисправим! Невероятно — потерять сценарий! А… — Догадка сразила Ирму Ким, редактора-организатора, своим безжалостным реализмом: — Ты… ничего не написал!

Шпаликов встал, застегнул пальто.

— Никакого сочувствия я здесь не встретил… Спешно отправляюсь на поиски! — Голос его дрогнул. Он стоял на фоне окна, непонятый, глубоко обиженный, стоял спиной к окну…

— Ой! — тихо сказала Ирма. — Ребята…

Только что его не было. И вот он есть, идет, падает, он существует, он еще (может быть) не коснулся земли.

Первый снег.

Они смотрят в окно. Не отрываясь…

— Бывает все на свете ни к чему. Полез в петлю, сдирая с горла кожу, — негромко, чуть враспев проговорил Шпаликов и замолчал, задумался. — Вдруг в комнату мою ворвался первый снег — как жизни вещество, на волшебство похожее. Летальный отменив исход, встречать готовлюсь Новый год…

— Шпаликов, ты неисправим!

— Как-то вдруг сочинилось…

— Сейчас же запиши!

— Я запомню…

— Запиши!

— Это еще нужно довести… Шлифовка, огранка, фрезеровка… Доведу и тебе посвящу, можно?

— А по-моему, и так очень хорошо. — Глинкин смотрел на человека, с такой легкостью прикармливающего и переплетающего слова, как смотрят в Кунсткамере на шестиглазого ягненка…

— Так, — решительно заявила редактор Ирма. — Вот машинка, вот бумага… Пиши заявку. Тема — «Снег». Первый снег, какой хочешь… талый, бутафорский, — три новеллы. Сделаем альманах. Есть хорошие ребята… Садись и пиши. Мы уходим, чтобы не мешать. Я тебя запру. Пока не напишешь — не выпущу!

Они шли по коридору в буфет.

— Альманах, недорогой, лирический, фестивальный такой, — ведь здорово же!

— Очень хорошо, Ирма… Я, простите, запамятовал ваше отчество.

— Можно без отчества. Одна новелла — вы, — Глинкин кивнул, — вторую Леопольд… но я в нем не уверена, но это не важно сейчас… Кто еще? Витольд! А где он, кстати?

Витольд возвращался в Москву. Из Болшево, из дома творчества. Там показывали его короткометражку на семинаре. Она не понравилась.

— Зачем этот уцененный Шукшин? — сказал Климов и передернул широкими плечами.

— Сюжеты, сюжетики… А может, хватит? Кино должно быть исповедальным… — это Тарковский.

Заступился Сергей Аполлинариевич Герасимов:

— Мы все боимся простоты. Не той, что хуже воровства, а простоты в высоком значении этого понятия… А вот он — не побоялся, не побоялся быть немодным и преподал нам урок реализма, я бы даже сказал — нежного реализма. Касаемо уцененности — тут Элем Германович перегибает, этак и сломать можно… Не стоит… А вот насчет исповедальности… Тут Андрей Арсеньевич ставит меня в тупик… Молодой режиссер исповедуется в своей любви к старикам… Тут много личного… во всяком случае, я так это понимаю… Как же такой тонкий художник, как Тарковский, не увидел этого? Может быть, не захотел увидеть?

За окнами электрички шел снег…

«…Давно не писал тебе, Костя, и не потому, что нечего было, было слишком много, но неутешительного в основном. Трудно, трудно идет. Я стал злым, подозрительным, обидчивым. Перечитай “Записки из подполья”, — вот мой портрет. И это ужасно. И еще ужасно — какое-то отупляющее равнодушие. И равнодушие окружающих. Согласен, нужно взять себя в руки, — не выходит. Вот сейчас возвращаюсь с семинара, пишу в электричке, за стеклом идет снег, а я равнодушен… Первый снег — а мне все равно; будет холодно, скользко, грязно… Противно, одним словом. И теплого ничего нет. Зайди к моим, пусть пришлют, адрес у них есть. Но не так уж и плохо все: предлагают картину, документальную, на пару, — я этого человека не знаю, так что… не знаю… Предлагают сниматься — эпизод. Наверное, решусь. Попробую, как это — быть в актерской шкуре… В общем, кручусь. Все крутятся, и я кручусь. И снег за окном крутится. Такое вечное движение… Задумал фильм, игровой, по Заболоцкому, вот только что говорил об этом с Герасимовым С.А. С.А. говорит, что это почти невозможно, но интересно. Я не знал, что Заболоцкий — его любимый поэт. Читает он, С., Заболоцкого просто гениально, жалко было уезжать…

Да, вот еще… Е.Р. Тут я просто свинья. (Кто это — Е.Р.? Появится ли она? Вообще, персонажи набирают самостоятельности, поступки их становятся непредсказуемы, и их все прибывает, персонажей. Интересно, чем это все кончится? — М.Х.)

Видишь ли ты ее? Все не решаюсь ей написать… Вот и Москва. Сейчас куплю конверт, и дня через два ты получишь это письмо… Что случится за эти два дня?

В.».

За дверью было темно.

— Заснул, — так это объяснила Ирма. — Заснул Моцарт…

Но комната была пуста.

Шпаликов исчез.

На столе лежал листок бумаги, заполненный неровными, плохо пропечатанными строчками (машинка была старенькая, разбитая). Другой листок торчал в машинке, он был исписан наполовину.

«Серый день за окном. Серая комната. Серый потолок, серый человек, встав на табурет, снимает люстру.

Крюк в потолке, толстая веревка, петля. Человек примеривается к петле.

Вдруг.

С треском распахивается окно. Ветер и снег врываются в комнату.

Где-то за стеной радио, передают последние новости…

Снежок влетает в окно, ударяется в щеку висящего под потолком человека… Душа покидает тело, уходит вдаль по цветущему лугу.

Мягко в изображение входит цвет…

Яблоневый сад. Белые цветы в утренней росе.

Белые облака.

Двор. Мальчишки играют в снежки. Смех.

Конец первой новеллы.

Название — “Счастье”.

(Название условное.)

“Зима. Что делать нам в деревне?”

Тут все должно быть так, как написал А.С. Лучше не напишешь.

Это вторая новелла.

Новелла третья.

Лето. Пионерский лагерь. Лес, пронизанный солнцем.

Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!

Кукушка.

— Кукушка, кукушка, сколько мне…

Выстрел!

На белом снегу — красноармеец. В шинели, в буденовке с красной звездой. Звезда прострелена — красное на красном.

Негромкая финская речь. Гильза падает в снег. Снег глубокий. Ровная дырочка в снегу — как черная точка в конце короткой жизни…

“Страна тысячи озер”.

“Кукушата”.

Названия условные. Но мне первое нравится больше.

Г.Ш.».

— Что скажете?

Глинкин ничего не сказал.

— Поэтическое кино! Но как он смог уйти?

— А тут, за шкафом, вот видите гвоздик? На нем всегда запасной ключ висит… Висел… Геннадий Федорович увидел его, отпер дверь и ушел… Дверь за собой запер, а ключ по рассеянности с собой унес…

— Поэтическое кино!

Дядя Сеня по прозвищу Морж был абсолютно счастлив в этот день. Режиссер, с которым он работал (вернее, на картине которого он работал, ведь он был вторым оператором), упорно ждал первого снега, скандалил с дирекцией, доказывая, что для его замысла нужно снимать первый снег, именно первый, а не просто рядовой снегопад, в том-то и состоит замысел, чтоб документально. Но когда дождался и, казалось бы, — «вперед!», — вдруг растерялся, занервничал, и был бы скандал, если б не дядя Сеня.

— Давайте я поезжу по городу, погляжу, есть замечательные места… Их мало кто знает, поснимаю…

Режиссер согласился — а куда ему было деваться?

Дядя Сеня получил машину, ассистента, камеру — и полную свободу.

— Поедем поснимаем! — крикнул он Глинкину, пробегая мимо…

Глинкин вежливо отказался.

— Пожалеешь!

Глинкин был занят. Он читал сюжеты Ирмы Ким для «Хочу все знать». Ирма сидела рядом, волновалась и от этого много говорила:

— Редактор — слесарь-сантехник, гаечный ключ кинематографа! Редакторов все не любят, а ведь без них никуда! Где засор, где потекло, где аварийная ситуация — кто поможет? Редактор! Скорая творческая помощь!

Глинкин соглашался. С ним редко говорили серьезно. Но считали человеком недалеким — исполнительным, но недалеким. Он не обижался.

А тут спросили его мнения, — да никогда такого не было! И он давал замечания, и очень толково, предлагал, фантазировал. Вдруг выяснилось, что он очень неглуп, изобретателен. Он подсказал Ирме с десяток тем. Ирма, девушка самоуверенная, была удивлена и даже смущена.

— Ведь вас, кажется, Александр зовут? У меня совершенно нет памяти на имена… Скажите, Саша, а вы хотели бы снять что-нибудь, я имею в виду эти сюжеты? Многие считают все научно-популярное чем-то двадцатишестисортным…

— Да… Но это, наверно, трудно, я там никого не знаю…

— Я знаю! — решительно заявила Ким. Вот так совершенно случайно, вернее, из многих случайностей (включая и первый снег) сложилась дальнейшая судьба Александра Глинкина. Сейчас он, конечно, ничего об этом не знает… Но пройдет не так уж много времени, и рассказ об этом впереди…

Удивительные вещи происходят с Тугриком. У него вдруг появилось совершенно новое зрение. Он вдруг стал видеть то, чего раньше не видел, ну просто не замечал, не обращал внимания. Может быть, дворницкий труд способствовал этому. Он познакомился с невероятно интересными, даже загадочными людьми, жильцами подшефных домов.

Любопытству его не было предела. Голова распухла от сюжетов, он не успевал записывать. Люди — ладно. А еще были чердаки, были подвалы, был туман над Яузой, деревья, травы, листья и цветы. Он писал с утра до вечера — работа не отнимала у него много времени, — он писал, писал и был страшно недоволен тем, что слова не слушаются его: раньше он этого не видел, не чувствовал. Не получалось написать, как уходит с бульвара солнце и устанавливается какой-то совершенно особенный свет. Как проплывает сквозь дождь трамвай и мокрые ветки льнут к запотелым стеклам… Да что, кирпичную стену, обыкновенную стену красного кирпича во дворе девятого дома (дом № 9 по Подсосенскому переулку; это был не его участок, просто стена эта ему чем-то очень нравилась) не мог описать точно, кратко, выразительно. Но он не отступал, парень он был упорный. Вот мосфильмовские проходные вышли сразу — и старая, и новая. Он гордился этим, часто перечитывал, но зачем это нужно — объяснить не мог… Называл он такие этюды «документальный принцип проникновения» и никому не показывал.

Сегодня Тугрик наметил описать пейзаж, открывающийся с полуразрушенной колокольни. Заходил он на этот пейзаж и летом, и ранней осенью — но все было не то, не то…

В этой очень старой, несколько раз перестроенной, а теперь полуразрушенной церкви помещалась артель инвалидов. Что она производила? Какие-то металлические ящики, тару, одним словом.

— Тара-тара-тарара! Наша тара — на ура! — пели веселые инвалиды. Тугрик с ними давно познакомился, пил пиво в летнее время и таких историй наслушался, что исписал две общие тетради по сорок четыре копейки в липкой коричневой клеенке.

Сейчас он тоже захватил с собой тетрадку. Решил попробовать так: написать, что видно с колокольни, просто, без всяких художеств — слева крыши, справа крыши. Прямо — крыши. Дальше улица и снова — крыши, крыши, крыши. Вот так, а дома уже написать по памяти и сравнить. Такое упражнение придумал он себе (и ведь все пригодилось, все нашло свое место — но это будет потом, ему самому это будет удивительно).

Настроение у Тугрика было замечательное. Он вообще не склонен был унывать, а тут в последнее время как-то все складывалось необыкновенно удачно. Он снялся в эпизоде, со словами. Играл солдата, сидел в окопе, хлопал по плечу народного артиста и говорил:

— Эх, батя, кончится война — какая же жизнь будет! Охота поглядеть…

А народный артист, суровый старшина, отвечал:

— Поглядишь… — и отворачивался.

Из пиротехнического тумана ползли танки, нужно было принимать последний бой… Потом предложили бригадира целинников. Роль небольшая. Почему не съездить в Казахстан?

Познакомился на «Мосфильме» со сценаристом. Фамилия — Григорьев. Говорят, известный. Может, и так, он про такого не слыхал. А парень хороший. Дал ему почитать свой сценарий про дворников. Григорьев хвалил, обещал показать на «Беларусьфильме». Рассказывал, какие люди живут у него на участке. Григорьев заинтересовался стариком, который в молодости участвовал в Кронштадтском мятеже. Просил познакомить. Отчего не познакомить?

Сам Тугрик собирался сегодня вечером навестить другого старика, всю жизнь провоевавшего на Востоке. Сначала в Монголии против Унгерна, с которым даже сфотографировался — это когда уже Унгерн был взят в плен. Обещал показать фотку. Потом воевал с басмачами. Много видел, много чего знал этот старик. Но это вечером. А сейчас нужно было подняться на колокольню, дело непростое и даже опасное. Но Тугрик смелый парень, да и не впервой ему было проделывать этот путь.

И вот он стоит на верхнем ярусе. Купола нет давно — небо над головой. Холодно, зато далеко видно.

Он достает тетрадку, карандаш. И тут все исчезает: крыши, дома, улицы — только белая круговерть вокруг колокольни, как помехи в телевизоре… «Первый снег! — понимает Тугрик. — Эх, здорово!» Он тянется, хватает в горсть, вытирает снегом горячий лоб, снег пахнет как свежестиранная простыня на морозе, Тугрик хочет зачерпнуть еще… и чувствует, что летит. Чувствует ни с чем не сравнимое ощущение полета, ему кажется, что полет этот длится бесконечно, что снежные волны захлестывают его и он тонет, как тонул когда-то, провалившись под лед на пруду…

…Человек и собака. Собака и человек… Зачем они?

— Лежи, лежи… Ну, парень, летел ты как ангел! Я видел… Хорошо, у нас весь двор в стекловате: утепляться собрались, хотели до снега успеть… Повезло тебе — не успели…

Да, это сторож инвалидной артели, Тугрик узнает его, узнает и собаку… Как ее? Найда?

— Найда, Найда, — шепчет Тугрик, хочет встать…

— Лежи, сейчас медицина приедет! И чего ты туда полез? Ну скажи, чего полез? И главное, нет никого, суббота, короткий день… Хорошо, телефон у меня в подсобке…

Приезжает «скорая». Тугрика сажают, осматривают, ощупывают, помогают встать…

— Вон оттуда он слетел, — тычет пальцем в колокольню сторож. — Как ангел летел…

— Голова кружится?

— Так… чуть-чуть… Тетрадку я потерял…

— Да. Невероятно!

— Трезвый он, вот штука-то!

— Ну, тогда вдвойне повезло…

— Почему? — спрашивает Тугрик.

— Потому что пьяным всегда везет, — отвечает врач.

— Тетрадку я потерял…

— Найду я твою тетрадку, — встревает сторож. — В больницу?

— А куда же еще!

— Это правильно… Ну, ребята, как он летел!

— Идти можешь?

— Могу. — Тугрик поднимает голову, смотрит на колокольню. Страха нет. Он не верит в то, что с ним случилось. Но чувство полета не оставляет его. Оно поселилось в солнечном сплетении.

Уже ночью он ушел из больницы. Сбежал.

У Витольда тоже был непростой день.

Он был в гостях у Швейцеров. Швейцеры — это Михаил Абрамович и Софья Абрамовна, разговор о них уже был, если кто помнит (кино, Одесса, «Русский пионер» за прошлый год — номера не помню): любили покровительствовать не очень удачным людям. Когда Витольд рассказал, что ему предлагают сделать документальный фильм о комсомоле, Софья Абрамовна очень оживилась:

— Прекрасно! Но без Булата тут не обойтись! Правда, Миша?

— Да, — сказал Швейцер.

Гостей было много: гостей Швейцеры любили. И какие это были гости! Высоцкий, тихий, скромный, Басов, замечательный композитор Шварц, Гердт, был и Окуджава…

Верный признак: если у Швейцеров большой сбор, значит, они приступают к новому фильму. Такая была у них традиция.

— Булатик, познакомься, это Витя. У него замечательный замысел. Он тебе сам сейчас расскажет!

Окуджава, неулыбчивый, щуплый человек, поглядел на Витольда. Интереса не проявил.

— Ну, вы поговорите, замысел замечательный! — Софья Абрамовна сделала свое дело, знакомство состоялось.

Окуджава молчал.

Витольд говорил сбивчиво, он волновался:

— Неформальный подход, ваши замечательные песни, дыхание времени, идеалисты, идеалы, неизвестная хроника — она будет найдена… Хотелось, чтобы вы написали закадровый текст… И, конечно, новую песню… Настоящую… И еще что-то о перечеркнутых судьбах, о возрождении забытых чувств… — Чувствовал, что говорит не то, но никак не мог остановиться…

Окуджава терпеливо выслушал.

— Знаете, я не умею работать на заказ… Не умею возрождать забытые чувства… — Развел руками. — Да и надо ли? Может быть, кто-нибудь более ретивый… Песни я пишу редко… И комсомольского задора во мне нет… А вам я желаю всяческого успеха…

Потом сидели за большим и щедрым столом. Говорились тосты, объяснялись в любви друг другу. И вышел скандал.

— Я хочу выпить за Булата Шалвовича. — Витольд встал, дождался тишины. Рюмка в его руке подрагивала.

— Хочу выпить за Булата Шалвовича Окуджаву, который так много значит для нашего поколения… Он, как искуснейший крысолов, увел со своей волшебной дудочкой в арбатские туманы и дворы целое поколение, увел, завел и бросил, закружив в романтических ветрах… И мы, как слепые с картины Брейгеля…

— Витя! — это Софья Абрамовна шепотом.

— Сильно сказано… — это Михаил Абрамович довольно громко.

Поднялся шум, что-то кричал Гердт, что-то Басов…

— Одну минуточку! — Высоцкий крепко взял Витольда за локоть. — Можно вас? — и вывел в прихожую. — Так, твое пальто? Надел, быстро!

До Киевского он шел пешком. Транспорт не ходил. Холодно было адски. Мело. Белый змейки прыгали по сугробам. Что было дальше? Как-нибудь в другой раз…

Хотя… это имеет значение. Но — в другой раз.

— Эй, друг, где тут водку продают?

Казарменный переулок, стоит такси у закрытого темного гастронома. Тугрик подошел.

— Весь город объездили, говорят, здесь. — Таксист нервничал. — Погляди, не в себе человек!

В машине сидел крупный дядька. Сидел свесив голову, но не спал, глянул на Тугрика, отвернулся.

— Ты знаешь, кто это? «Теркина» читал?

— Да ладно. — Таксист не поверил.

А Тугрик уже убежал в подворотню и стучал там в неприметное окошко первого этажа.

— Товарищ караульный! Эй, дядя!

Вышел заспанный мужик с бутылкой. Это был дворник соседнего участка. Он торговал водкой в ночное время, выручал людей. Брал по-божески.

— Дело такое, — начал Тугрик, — тут такое дело… Ты книгу «Про бойца» читал?

— Конечно.

— Выручай тогда!

Автор книги «Про бойца», человек невероятной славы и известности, сидел в дворницкой у дворника караульного. Он ничему не удивился. Он давно уже чувствовал, что его «прижмет». «Прижало» на этот раз крепко.

Началось все на совещании о деревенской теме в кинематографе. Он не любил кино, не хотел ехать на «Мосфильм». Уговорили, поехал.

Когда его вели по коридору, навстречу вдруг вышел Сталин.

— А гармонь зовет куда-то, далеко, легко ведет, — сказал генералиссимус. Конечно, это был актер. Но он испытал давно забытое чувство восторженного трепета, которое испытывал перед тем, настоящим. Казалось, все давно забыто — ан нет! Ничего никуда не исчезает, пока жив человек…

Сидел мрачно в президиуме. Потом ругнул деревенские фильмы (снимают, а ничего про деревню не знают).

Потом снова ругал, уже в директорском кабинете. Директор студии оказался неплохой мужик, свой, смоленский. Это было приятно. Выпили по рюмке. Обещал написать настоящий сценарий про деревню, настоящий! Еще выпили. И — завертелось!

И вот он сидит в незнакомой комнате. Часы на стене. Ходики. Незнакомый человек разливает по стаканам, что-то говорит. А он щурится и курит свои «Ароматные»…

Про это нужно написать подробно, как поэт прожил неделю в дворницкой, — и какой поэт. Надеюсь, случай представится.

Тугрик шел по бульвару, шел, опираясь на позаимствованную у запасливого караульного новую метлу.

— Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится… — пел Тугрик. В голове у него шумело.

В окне дяди Сени горел свет…

— Да ты пьяный, Сергей, ты пьяный!

— Есть с чего, даже два раза с чего!

Дядя Сеня слушал, но реакция его была странной. Он ничему не удивлялся: ни полету с колокольни, ни тому, какой гость сидит в дворницкой у караульного.

— Это все первый снег… Еще и не такое бывает… Это такое явление природы — только держись… Тектонический излом бытия… Я вот сегодня целый день снимал, целый день по городу мотался, и все — брак! Мне из лаборатории звонили… Вот, поймал первый снег! Как же! Поймаешь его! Мистика! А из больницы ты зря ушел… Ладно, отвезу тебя завтра к своему дружку. Главный пожарный врач Москвы и Московской области!

P.S. О первом снеге следует писать с большой нежностью. И не пером, не шариковой ручкой. Кисточкой китайской, колонковой, самой тонкой, самым кончиком. И чтоб следов не оставалось на листе бумаги.

Такое мое мнение.

Все статьи автора Читать все

Марлен Хуциев, первый снег, Шпаликов, Окуджава, Твардовский

Рекомендую

1 2746

Спионерить!

Оставить комментарий

Комментарии (1)

7.12.2017 14:23 Я есть Грут
Чем больше я Хуциева читаю,
Тем чётче и яснее понимаю,
Что, в общем, весь Мосфильм - это кабак.
Из ушлых и не очень-то писак.