Классный журнал

Стяжи дух мирен

28 ноября 2017 11:30

Глава Синодального отдела по взаимоотношению Церкви с обществом и СМИ Московского Патриархата и колумнист «РП» Владимир Легойда пишет о том, что в юности он — как и его поколение — проживал свои революции в книжках. Сначала это была «Как закалялась сталь» Островского, но потом был «Подросток» Достоевского. И восприятие революции изменилось. Можно сказать — перевернулось.

Наша жизнь состоит из революций. В детстве все было просто и понятно: «Бьют свинцовые ливни, нам пророчат беду. Мы на плечи взвалили и войну, и нужду…» Любимый фильм. Революция, точнее, ее последствия: Гражданская война, красные против белых, наши против «ненаших»… Ребята, поможем нашим! (Это уже из другого фильма, но тоже любимого.)

«Книжные дети, не знавшие битв», мы проживали свои революции в любимых книжках, конечно. Первой моей революцией стала «Как закалялась сталь» Николая Островского. Первым героем — Павка Корчагин. Многое помню наизусть до сих пор. Впечаталось в память. «Теперь на всей земле пожар начался. Восстали рабы и старую жизнь должны пустить на дно». «Обычно в подобных случаях много стонов и капризов. Этот же молчит и натягивается, как струна… Уже все знают: если Корчагин стонет, значит, потерял сознание». «Кому вы нужны? Сдохнете и без наших сабель от кокаина». И любимое: «Лучше бы ослеп левый, — как же я стрелять теперь буду?»

Но квинтэссенцией всего была, конечно, вот эта фраза: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества».

Борьба за освобождение человечества. За светлое будущее. Эту фразу из книги мы в школе учили наизусть. Запоминалась она легче, чем монолог князя Андрея на поле Аустерлица, ведь слова Островского проходили фоном в цитатах, написанных на стенах школьных — и не только — кабинетов. Книгу я перечитывал по многу раз. Островский побуждал действовать. Воспитать себя так, чтобы за себя не было стыдно. В юности верилось, что это возможно…

Следующей революцией стал роман Достоевского «Подросток». Воспитанный Островским, я не мог не споткнуться на фразе: «Надо быть слишком подло влюбленным в себя, чтобы писать без стыда о самом себе». Это были поразительные и поражающие слова. Поразительные — потому что совершенно неожиданные. Поражающие — потому что к тому времени призыв Островского незаметным для меня образом трансформировался в удобную формулу: «Мне особо нечего стыдиться в моей жизни». В общем, как и многие, я привык считать себя приличным человеком. Не Островский, конечно, но все-таки… В общем, совесть засыпала. Достоевский же пробуждал совесть…

В институте первой революцией стала «Исповедь» Блаженного Августина. Христианского мыслителя, жившего задолго до Островского и Достоевского — на рубеже IV–V веков. Августин подробно описывает свою жизнь и поступки, даже самые незначительные. В такой книге, если следовать логике Достоевского, должно быть «много стыда». В каком-то смысле так оно и есть: Августин сокрушается о таких мелочах, на которые многие из нас просто не обратили бы внимания. Один из самых знаменитых эпизодов «Исповеди» — воспоминание о краже груш в соседском саду. Кажется, Ницше издевался над этим моментом: вот, мол, Августин подростком залез в чужой сад, украл груши, а потом восемь страниц про это сокрушается — уж очень это как-то фальшиво, так не бывает.

Мне же странным казалось совсем другое: как же Ницше, человек явно неглупый, не понял, о чем пишет Августин? Как же автор сверхчеловека не пережил революционности слов Августина: «Я любил падение свое; не то, что побуждало меня к падению; самое падение свое любил я». Ведь Августин говорит о том, что во всех преступлениях и проступках есть некое удовольствие, к которому человек стремится, совершая их, а он украл груши, которые и не нужны-то ему были, совершив грех ради греха, преступление ради преступления, — это совершенно революционное, глубокое и тонкое рассуждение о человеческой натуре.

Августин, как и Достоевский, взывает к совести — голосу Бога в человеке… И при этом больше пишет о Боге, а не о человеке. Один современный исследователь поразительно точно заметил по поводу «Исповеди»: «Августин пишет о себе; но не о “себе” он пишет». Как такое возможно? Возможно. В каком-то смысле это возможно было и у Островского. Он ведь призывал жить ради идеи. («И я плохим буду мужем, если ты считаешь, что я должен принадлежать прежде тебе, а потом партии. А я буду принадлежать прежде партии, а потом тебе и остальным близким».) Сам Островский неоднократно говорил, что в его романе нет ни слова лжи. Хотя имя у главного героя другое. Потому что одновременно о себе и не о себе. Это правда. Но правда страшная. И этот замечательный, сильнейший роман мы сегодня, спустя почти сто лет, читаем совсем другими глазами. По-прежнему восхищаясь силой человеческого духа, но и ужасаясь тому, сколько накрушила, науничтожала, сколько утопила в крови закалившаяся сталь. И как быстро заржавела…

Почему? А об этом и сказал Достоевский. Словами Раскольникова, тоже своеобразного революционера: «Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подлецом называет!» Все ведь оттуда: надо быть слишком подло влюбленным в самого себя…

Потому Августин совершенно революционен. Он на оба наших любимых вопроса отвечает: и «кто виноват?», и «что делать?». Августин в принципе отказывается воспринимать себя/человека без Бога. Показывает весь ужас этой разорванности, ту бездну, которая разверзается, когда человек — лишь сам. Один. «Боже, Ты создал нас для Себя, и не успокоится сердце наше, пока не найдет Тебя», — говорится на первой странице «Исповеди». В Тебе, а не в каких-то «человеческих, слишком человеческих» идеях и открытиях. В этом — ключ. И к тексту Августина, и к нашей жизни.

Достоевский не понимал, как можно писать о себе без стыда, Августин — как вообще можно писать о себе. Как можно писать о человеке, если в его жизни Единственный, Кто заслуживает разговора, — это Бог. Точнее, только через диалог с Богом, только через Богообщение человек обретает подлинное право голоса; право на слово и право на жизнь. Не в юридическом и даже не в нравственном, но в онтологическом смысле. Человек, не знающий Бога, не стыдится себя и своих поступков. Ищущий Бога уже способен видеть свою нравственную мерзость и духовную пустоту. Встретивший Бога — обретает надежду и радость.

…Павка Корчагин и его друзья хотели изменить мир к лучшему. И выбрали средство — «чтобы власть советская, как гора железная, стояла». Не вышло. Да и не могло выйти. Современник Пушкина, самый известный русский святой Серафим Саровский предложил иной рецепт изменения мира к лучшему. Пожалуй, еще более революционный, чем корчагинский: «Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся». Изменись вначале сам — но не просто изменись, а приобрети мирный дух. И от одного изменятся тысячи. Как менялись люди, приходившие к преподобному Серафиму или старцам Оптиной пустыни.

Конечно, эта революция не из XIX века. Она из Евангелия. Еще 2000 лет назад было сказано: «Или как скажешь брату твоему: “дай, я выну сучок из глаза твоего”, а вот, в твоем глазе бревно. Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда ты увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего» (Мф. 7, 4–5). Сначала — исправиться самому, и тогда будет понятно, как исправить других, как изменить мир. Потому что этим своим исправлением ты уже меняешь мир к лучшему.

…Да, жизнь дается человеку только один раз. И прожить ее надо так, чтобы в этой своей жизни успеть встретиться с Богом. Даже если от этой Встречи будет обжигающе больно за бесцельно прожитые годы и будет мучительно жечь позор за подленькое и мелочное прошлое.

А как вы хотели? Революция…

Все статьи автора Читать все