Классный журнал

Становление моего поколения пришлось на годы, когда революция 1917-го из подвига превратилась в преступление. Это у нас на глазах вместо прописной первой буквы в этом слове стали ставить строчную. Это мы учились по переписанным на бегу учебникам, которые тут же высмеивались остряками: «мы живем в стране с непредсказуемым прошлым». Наши родители затруднялись объяснить нам написанное в параграфах о XX веке, они еще и сами не освоились в новой реальности. Хлынувшие на экран кинофильмы и телефильмы макали нас с головой в исчезнувший мир эполет, балов, открытых плеч, высокой дворянской чести и, конечно, умных интриг — мы представляли себя там, представляли себя такими, как героини, и хотели быть ими, и верили, что не будь этой дурацкой, глупой революции — были бы. Нимало не смущаясь тем простым, на поверхности лежащим обстоятельством, что большинству из нас в силу происхождения в лучшем случае светила бы участь горничной при барышне, но никак не барышни самой. В лучшем случае, повторюсь. Мой дед не помнил революцию, он родился существенно позже, проработал всю жизнь без поблажек, стирая руки до мозолей, дорос до главного механика шахты, но говорил: «Разве до революции я мог бы стать тем, кем я стал? Я же сын дворника!» Мне, росшей в эпоху принципиально иных возможностей, было не очень-то понятно, почему он так мало верит в вознаграждение труда.

 

Но в наши двенадцать-четырнадцать лет, «когда все мягко так, и нежно, и незрело» «Петербургские тайны» и «Сибирский цирюльник» оказались гораздо слаще босоногих «неуловимых», не говоря уж о других, в разы более картонных героях революции. Большинство из нас ловко и однозначно поделили мир даже не на красных и белых, а на правых и неправых, достойных и недостойных, без полутонов.

 

История многомерна и многогранна, даже самому себе то и дело приходится об этом напоминать. Мало у кого сегодня складывается полная картина последних перед революцией 10–15 лет. Читаешь про Дягилева, «Русские сезоны», Анну Павлову, Бакста — одна Россия. Герои Чехова или, например, Гиляровского — как будто уже немного другая, но родственная той, первой. Шляпки, во всяком случае, те же, антураж сохранен. Где-то на периферии сознания еще есть информация о низкой грамотности, высокой смертности — но это, конечно, у крестьян, серых, диких. А мы — «в шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом…» — как досадно девочкам из 90-х, что грязные революционеры разорили такую страну. А в действительности все не так, как на самом деле.

 

Недавно сопоставила и поняла, что акт­риса Татьяна Любатович с известного коровинского портрета приходится родной сестрой революционеркам Ольге и Вере Любатович, носившим прозвища Акула и Волчонок. Притормозим: это нужно осознать. Татьяна Любатович — первая Ольга в первой постановке «Евгения Онегина», а впоследствии фаворитка Саввы Мамонтова, ради которой, говорят, он и создал свою оперу. Она из мира Абрамцева, майолик Врубеля, ее круг — круг самых талантливых, самых любимых тогда и впоследствии героев времени. На портрете у нее розовое платье с воланами и бантиками и улыбка такая беспечная, такая благополучная. Портрет написан в середине 1880-х годов. В это время ее сестра Ольга, пережившая уже тюрьму, приговоренная к каторге, помилованная с заменой каторги на ссылку, бежавшая из этой ссылки в Европейскую часть России, а затем за границу, сменившая несколько имен, оставившая друзьям свою новорожденную дочь и потерявшая ее, снова арестованная, — в ссылке в Тобольской губернии. А другая сестра, Вера, — в Енисейске. И речь не о том, что Татьяна могла забыть о своих сестрах, — мы не знаем, забыла или нет, да это не важно вообще. Важно, какая смесь светского и страшного, утонченного и чудовищного, традиционного и революционного возможна в одной семье. И у каждого своя правда.

 

Это яркий пример, но не единственный.

 

— Маменька, вы не должны плакать, — говорит Вера Фигнер. — Лидинька вела себя как герой.

 

— Зачем ты мне это говоришь? — раздражается Екатерина Христофоровна. — Мне не нужны дочери-героини. Мне нужны дочери, которые сидят дома, занимаются мирными делами, выходят замуж и рожают детей.

 

В те же дни прокурор скажет ей: «Откровенно говоря, на скамье подсудимых должна была бы сидеть ваша дочь Вера, а не Лидия».

 

У потомственных дворян Фигнеров было шестеро детей. Сыновья Петр и Николай — один преуспевающий металлург, крупный руководитель и предприниматель в горной промышленности, «успешный бизнесмен», как мы сейчас бы сказали, а другой — оперный певец Мариинского театра, удостоенный звания «Солист Его Величества» и титула действительного статского советника. Специально под него Чайковский писал партию Германна в «Пиковой даме». Женился на итальянке Амедее Мей, и «чета Фигнер» пятнадцать лет украшала столичную сцену, получая при этом оглушительные гонорары: первый же контракт в 1887 году подразумевал на двоих сорок тысяч рублей за год (для сравнения: Мамонтов в 1896 году перекупает Шаляпина у Мариинского театра, назначив гонорар шестьсот рублей в месяц — и то казалось чрезвычайно много, в Петербурге певцу платили двести).

 

И у тех же родителей Фигнер четыре дочери: Вера, Лидия, Евгения и Ольга — все профессиональные революционерки. Ольга арестов избежала, у остальных на троих — 46 лет тюрем, каторги и ссылок. Поддельные паспорта, бегства за границу, подпольные типографии, участие в терактах, все как положено. И из пожизненного заключения в шлиссельбургской «одиночке» Веру Фигнер отпустили именно по ходатайству светского брата-певца. Но двадцать лет она там все-таки отсидела.

 

И как-то это всё умещается в одной семье. Страшная штука история.

 

У племянницы (уже следующего поколения за моим!) в третьем классе началась история или что-то вроде того. В очень сжатом виде, само собой, для начальной школы.
 

Вечером, перед сном, уже лежа в постели, никак не может угомониться:

— Мама, мамочка, только один вопросик, самый последний!

 

— Ну?

 

— Нет, я, конечно, понимаю, что Октябрьская революция — ключевое событие в истории России…

 

— ???

 

— …но все-таки: что там у них произошло?

 

Вот ведь, и не ответишь сразу. Что там произошло? Как я стану отвечать на этот вопрос своим детям еще десять лет спустя?