Классный журнал

Свиноводы

11 ноября 2017 10:00

Рассказ Майка Гелприна

Сапсарь

Когда мир был юн и горяч, предки моих предков умели летать. Они еще не знали огня, не знали железа и не владели письменностью и счетом. Они еще не покорили мир, но умели уже сбиваться в стаи и вместе давать отпор хищным тварям. Земным, водным и поднебесным.

Потом на мир обрушился холод. Он льдом затянул моря, снегом выстудил землю и ветрами распахал небо. Холод закалил нас и научил выживать. Исполинские земные люты, гигантские морские злобни и чудовищные небесные свирепени вымерли. Мы, птериксы, остались. И завоевали мир.

Крылья моих предков уменьшились в размерах и срослись с плавниками. Конечности увеличились и распрямились. Птериксы перестали летать, но выучились плавать. А потом и ходить.

Мои предки разожгли в гнездовьях огонь. Они выковали на нем оружие. Построили корабли и вышли в море. Считается, что с тех пор, как отступили холода, существуют две древнейшие профессии. Потомственные воины и потомственные мореходы по праву гордятся ими. О третьей же профессии, не менее древней, принято стыдливо умалчивать.

Это несправедливо. Птериксы владеют миром не только потому, что покорили сушу и море. А может быть, и не столько. Я уверен: мы правим оттого, что приручили свинов. Первые свиноводы появились в наших стаях еще до того, как заточил боевой топор первый воин и поставил парус первый мореход.

Мой отец был свиноводом. И его отец. И отец его отца. И сотни, а может быть, тысячи предыдущих поколений. Я — потомственный свиновод и горжусь этим.

Большинство птериксов сторонится нас. Они брезгуют нами, обходят нас стороной. Зло шутят, что от свиноводов смердит так же, как от их подопечных. Что мы якобы спим вместе со свинами в хлевах, хлебаем из их корыт, а то и вступаем с ними в постыдные связи. Что, дескать, свиноводы все как один тупы, ленивы и невежественны. А еще прижимисты, изворотливы и нечисты на крыло.

Сплетники и злословцы лгут. Большинство из них даже не задумываются о том, что, не будь свиноводов, беспечная сытая жизнь в сотнях тысяч гнездовий враз бы закончилась.

Природа обделила свинов разумом. Но их самцы сильны, проворны и неприхотливы, а самки плодовиты и покорны. И пускай свины нечистоплотны и уродливы, но именно они возделывают поля, гнут хребты в каменоломнях и копях, впрягаются в ездовые повозки и охраняют гнездовья от незваных гостей. Наша жизнь без свинов немыслима. Не говоря уже о том, что свинина нежна, питательна и приятна на вкус.

Меня зовут Сапсарь. Мне тридцать девять солнечных кругов, от трех брачных союзов у меня двенадцать птенцов — четверо птериксов, остальные птеры. Я первый смотритель свиноферм Северного побережья и один из самых компетентных и умелых свиноводов в стране.

Комета прошла по небосводу на рассвете, за четверть лунного круга до начала брачного сезона. Меня она застала на пути в питомник для молодняка — предстояло отобрать с полсотни экземпляров для традиционных свинских боев в первый день брачных игр. Я со старшим птенцом трясся в запряженной тройкой ездовых повозке, когда огненная стрела с юга на север прошила небо.

Коренник, здоровенный лохматый свин по кличке Чуп, взвыл от страха и забился в оглоблях. Истошно завизжали оба пристяжных. Признаться, и я изрядно опешил. Кометы к беде — об этом я не раз слыхал от Идолги, третьей по счету подруги, которую выплясал у ученого столичного хлыща четыре брачных сезона назад.

Коршуль, мой первенец, опомнился раньше меня.

— Смирно стоять! — гаркнул он, вытянув Чупа плетью. — Грязнули немытые! Что будем делать, отец? — повернулся Коршуль ко мне. — Не к добру это.

Раскроивший небо напополам огненный шов истончался и таял. Я почесал в затылке хватательным оперением левого крыла.

— Поедем дальше, — решил я. — Дел невпроворот.

Мы снова затряслись по неровной колдобистой дороге, покрытой раздавленными в блин свинскими яблоками. Неспешно всходило на востоке рыжее солнце, волновались на ветру янтарно-желтые овсяные поля. Я оглянулся — над прибрежными холмами уже поднимись дымки — то пробуждались ото сна свиноводческие гнездовья. Я призадумался. Новый брачный сезон на носу. Идолга неплохая подруга, мать и хозяйка, но, пожалуй, настало время дать ей вольную и привести в гнездо новую птеру. Разумеется, я не из лощеных столичных жлобов, взявших в моду менять подруг каждый сезон и путающихся в разномастном потомстве. Однако Идолга уже не столь молода, союз со мной у нее пятый по счету. Чтобы разгорячить застоявшуюся кровь, нужна подруга порезвее и помоложе. С другой стороны, не каждая пойдет за свиновода, пускай даже зажиточного, основательного и искусного в брачном танце. Так что выплясывать новую подругу придется с умом.

Я печально вздохнул. Расставание с Идолгой будет не из легких — что ни говори, а за четыре сезона я привык к ее грациозной, раскачивающейся походке, к ее обстоятельным, неторопливым речам, к ее рачительности и здравомыслию. К ее образованности и эрудиции, наконец, не чета моим. Будь моя воля, я бы, заключив новый союз, оставил Идолгу при себе. Увы, многоженство у нас под запретом, не то что на Южном архипелаге, где птеры рождаются гораздо чаще, чем птериксы, и, таким образом, состоятельный хозяин может выплясать себе в гнездовье столько подруг, сколько пожелает.

Говорят, в варварских стаях, что гнездятся в никогда не тающих северных льдах, института брака нет вовсе. По слухам, подруги у варваров чуть ли не общие и высиживают потомство, зачатое невесть от какого отца. Еще поговаривают, что благородный брачный танец у обитателей вечных льдов выродился едва ли не в побоище. Якобы птериксы, подобно диким свинам, дерутся до крови, а то и до смертоубийства за право оплодотворить подругу. Впрочем, слухи они слухи и есть: мореходы редко рискуют отправиться в полное опасностей путешествие к северным льдам, а из тех, кто все же рискует, мало кто возвращается.

Я призадумался о том, держат ли северные варвары свинов, и если держат, как те умудряются выживать в столь суровых условиях. Пришел к выводу, что если и держат, то свины у них должны быть особенными, с морозостойкой шкурой и щедрой жировой прослойкой под ней. Было бы недурственно заполучить пару-тройку таких производителей и скрестить с местными самками для улучшения породы.

Для большинства птериксов свины все на одно рыло: рядовой обыватель вряд ли отличит элитного племенного осеменителя от жилистого полевого работяги или жирного мясного хряка, выкармливаемого на убой. Я же без труда различаю своих подопечных. И не только по росту, цвету щетины на черепе или увечьям на туше. У каждого свина свои повадки, своя походка, форма рыла, выражение и цвет глаз. У них даже манера и тембр хрюканья разные.

Мы миновали наконец овсяные поля и достигли жилых строений. Я окинул привычным взглядом неказистые бревенчатые свинарники в два ряда. В них селились хлеборобы, сторожевые, золотари, носильщики и прочая скотина без особых навыков и умений. Элитные экземпляры — кулачные бойцы, осеменители, ездовые, гончие — обитали в постройках более основательных и ухоженных. Особняком стояли хлева для супоросых самок, поросячьи ясли и питомники для достигшего половой зрелости молодняка.

Смотритель питомников вышел нас встречать. Он приветственно махнул крыльями и сдержанно поклонился. Подобострастие свиноводам не свойственно — не то что столичным снобам, исходящим при виде начальства на гуано.

— У нас тут, господин Сапсарь, происшествие, — сообщил смотритель. — Гук вечером Борла загрыз. Подстерег, зараза, за свинарником и в горло вцепился. Самку не поделили.

Я досадливо помотал головой. С неоскопленными хряками вечно беда — природные агрессивность и воинственность берут свое, несмотря на тысячи поколений одомашненных предков.

До полудня я придирчиво отбирал будущих кулачных бойцов, нещадно гоняя молодых хряков по пустырю, заставляя их схватываться друг с другом и охаживая строптивых розгами. Селекция — занятие непростое и требующее от свиновода изрядных знаний и навыков. Скоро на побережье стекутся десятки тысяч птериксов и птер, желающих найти свою половину на новый сезон. Свинские бои не только зрелищны и азартны, они помогут первоходкам преодолеть робость. Ничто так не будоражит собственную кровь, как вид сочащейся и хлещущей из ран чужой.

— Учись, птенчик, — говорил я Коршулю, отбраковывая очередного кандидата, мускулистого злющего секача с круглым рылом и поросшими буйной щетиной нижними конечностями. — Видишь, силой он не обделен, но не слишком вынослив — запалился от бега. Этот, кудлатый, боится боли, а тот толстяк вообще никуда не годится — нерасторопен, слаб и труслив.

Когда настанет мой час взлететь в облака, Коршулю предстоит унаследовать не только родовое гнездовье и нажитое добро, но и мое положение. Удержаться на должности первого смотрителя весьма нелегко, так что на совесть выучить своего птенца и преемника — прямая моя обязанность.

Столичный церемониймейстер прибыл на закате, едва мы с Коршулем вернулись с фермы. Он вылез из щегольской кареты, запряженной дюжиной ездовых свинов. Четверо подручных выбрались из нее вслед за ним.

— Где мне найти первого смотрителя, любезный? — гнусаво осведомился церемониймейстер, приблизившись.

Я поморщился от неудовольствия. Терпеть не могу важные надменные ряшки этих столичных гусаков. Не говоря об отвратительной манере таскать при себе оружие. Этот был им увешан на совесть. Два огнестрела на ремнях вдобавок к поясному клинку с золоченой рукоятью. А четверка сопровождающих так попросту была вооружена до клювов, словно вся компания собралась затеять тут побоище, вместо чтоб распоряжаться брачными танцами.

К вашим услугам, — преодолев неприязнь, поклонился я. — Первый смотритель свиноферм побережья Сапсарь.

Церемониймейстер даже и не подумал поклониться в ответ. Еще бы: важная шишка при охране — будет такой цацкаться с мелкой провинциальной сошкой.

— Я главный распорядитель брачных торжеств Павлинь, — прогнусавил приезжий. — Со мной четверо ассистентов. Надеюсь, нет нужды напоминать, что с этой минуты вы подчиняетесь мне?

Я кивнул. Нужды и вправду не было.

— Тогда будьте любезны, Сапсарь, позаботиться о нашем размещении и проживании вплоть до завершения игр. И поживее, мы устали с дороги.

Хорошо, что в отличие от свинов птериксы не умеют краснеть от злости и негодования. Я поклонился и велел Коршулю проводить приезжих в гостевое гнездовье. Распряг повозку и пустил ездовых пастись. Чуп, большой любитель прибрежных крабов, благодарно хрюкнул, потерся рылом о мое плечо и потрусил к морскому берегу. Я степенно последовал за ним.

Рыжий солнечный диск уже поцеловал нижним ободом северный горизонт. Изумрудные волны с тихим плеском ласкали береговой песок. Рыбным запахом щекотал клюв свежий вечерний ветер. Склоны прибрежных холмов подмигивали оранжевыми глазами разожженных в гнездовьях костров. Галдели высыпавшие на пляжи стайки молодняка.

вдруг показался силуэт корабля.

Я безотрывно смотрел на приближающееся к берегу судно. С заходом солнца оно исчезло из виду, но вскоре появилось вновь, уже совсем близко, голубовато-серебристое в свете трех полных лун и одной ущербной.

На побережье все словно замерло, даже свины перестали возиться и брызгаться.

— Что это, господин Сапсарь? — ахнул один из соседских птенцов, завороженно глядя на север.

— Не знаю, — пробормотал я. — Откуда мне знать.

Я пребывал в удивлении: выглядел приближающийся корабль диковинно и нелепо. Он вообще походил не на корабль, а, скорее, на кочан полевого овоща капуста, что идет на прокорм свинам. Когда же листья овоща распахнулись и опали, удивление во мне переродилось в изумление. В том месте, где подобало быть капустной кочерыжке, находилась усеченная пирамидка с овальным отверстием по центру обращенной к нам грани. И из этого отверстия наружу выбрались…

Я протер глаза, вновь протер их, и протер опять, потому что не мог поверить. Это было невозможно, немыслимо, но к берегу по мелководью торопливо шлепали вовсе не мореходы, а свины, причем не обнаженные, как любой из них, а выряженные в чудовищное тряпье, которое и тряпьем-то назвать было зазорно — до того несуразно оно выглядело.

Я обмер, не в силах двинуться с места. Свинов было двое — рослый черногривый самец в диковинном буром балахоне и миниатюрная, едва достающая ему до плеча белобрысая самка в чем-то зеленоватом, отдаленно напоминающем попону, что на привалах набрасывают на разгоряченных ездовых, чтобы те не померзли.

Я пришел в себя, лишь когда оба свина оказались в двадцати шагах и рослый самец, нелепо размахивая лапами, подал голос.

«Помогите нам, — тыча хватателями в направлении раскинувшего по воде листья капустного кочана, хрюкал он. — Пожалуйста! Мы потерпели крушение, детям необходима помощь».

«Базиль, постой, — взвизгнула самка. — Это же… — она внезапно шарахнулась, словно напуганная до полусмерти. — Это же скопцы, все до единого, кто-то оскопил их. Возможно, рабы или евнухи в чьем-то гареме».

Рослый хряк заозирался по сторонам. Мне стало вдруг страшно, сам не понимаю отчего.

«Пускай скопцы, — в басовитом хрюканье явственно проступила неуверенность. — Но они цивилизованны, это же очевидно. Жилища, огонь, прирученные животные. — Самец махнул лапой в сторону застывших в изумлении птериксов. — Города, что мы видели с орбиты, морские суда, наземные караваны».

Отбросив страх, я зашагал к этим невесть откуда взявшимся животным. В конце концов, кому, как не мне, первому смотрителю побережья, следовало навести здесь порядок.

— Эй, ты, — крикнул я самцу. — Ко мне! Бегом! Живо!

Он шагнул вперед, тушей заслонив самку, и развернулся ко мне рылом. Пару мгновений самец нахально глядел на меня в упор. Затем хрюкнул отрывисто:

«Боже мой! Марша, этот пингвин пытается говорить».

— Ты что, не слышал? — Я стал терять терпение. — Ко мне, я сказал! К ноге!

Я выдернул из-за пояса плеть, которой погонял ездовых, и наотмашь хлестанул ею по береговой гальке. Пугливо вскинулся и на четвереньках посеменил ко мне Чуп. Я дал ему пинка, чтобы не мешался под ногами. Чуп обиженно хрюкнул и припустил прочь.

«Я, кажется, поняла, — истерически взвизгнула у хряка за спиной самка. — Эти скопцы не люди! Они… они животные. Базиль, у них все наоборот. Боже, какой кошмар!»

— Что здесь происходит?! — прогремело у меня за спиной.

Я обернулся на голос. Раскачиваясь на ходу, к берегу косолапил господин Павлинь в сопровождении свиты.

— Свины взбесились, господин церемониймейстер, — угодливо объяснил кто-то из соседских птенцов.

— Из повиновения вышли, — поддакнул другой. — Приплыли в большом корыте. И нацепили на себя одежду, будто благородные птериксы.

«Это, кажется, их начальство, — донеслось до меня хрюканье самца. — Не волнуйся, милая, мы с ними договоримся. Дети…»

Павлинь поравнялся со мной и мгновение-другое пристально глядел на невиданное доселе зрелище.

— Ваши подопечные, Сапсарь? — презрительно бросил он. — Свиной бунт, как я погляжу?

— Да нет же. — Мне вновь стало страшно, но на этот раз не за себя, а за этих пришлых свинов, которые, кажется, были не вполне животными, а может статься, и не животными вовсе. — Позвольте, я вам все объясню. Это…

— Оставьте свои объяснения при себе, — надменно буркнул Павлинь и кивнул свите.

Один из его подручных сноровисто бросил аркан. Схватился за выю, силясь разорвать захлестнувшую горло петлю, самец. Не сумел и рухнул навзничь. Самка заполошно взвизгнула и отскочила назад, в воду. В ее хватателях внезапно появился вороненый предмет, отдаленно напоминающий самострел.

«Марша, беги, — бился на береговой гальке хряк. — Беги же!»

Самка вскинула вороненый предмет, наводя его на спешащих к ней подручных Павлиня. Не сходя с места, церемониймейстер хладнокровно прицелился и выстрелил из обоих стволов.

«Гады, — хрипел, умирая, самец, которого свита рубила саблями. — Гады… Пингвины… Сволочи».

Когда суматоха на берегу улеглась, убитых свинов баграми оттащили прочь, а тучи заполонили небо и погасили луны, я разделся, ступил в воду и нырнул. Мне было тоскливо, и слякотно, и горько на душе, и я сам толком не знал, какая сила заставила меня вскарабкаться на распластанный капустный лист, оказавшийся твердым, слегка пружинящим под ногами. Опасливо ступая, я добрался до овального отверстия в передней грани усеченной пирамидки. Переминаясь с ноги на ногу, постоял в нерешительности, набрался духу и шагнул в проем.

Внутри был невесть откуда исходящий тусклый свет и забранное белой тканью ложе, на котором жалостливо поскуливали двое поросят шести-семи лун от роду. Они явно были из одного помета, похожие друг на друга, хотя и не одинаковые. Я долго молча смотрел на них. Затем упрятал обоих под мышки, зафиксировал держательным оперением, выбрался наружу и на спине поплыл к берегу.

— Ты поступил правильно, Сапсарь, — сказала Идолга, осмотрев поросят и велев срочно звать из яслей кормилицу. — Я думаю, эти свины особенные.

— Куда уж особеннее, — проворчал я. — По всему видать, в северных льдах…

— Они не с северных льдов, — прервала Идолга. — Я думаю, это не наши свины. Не из нашего мира. Что если ты оставишь их при себе? Твой долг — выкормить их.

Я помедлил. Другая на ее месте закатила бы истерику, а то и скандал. Я оценил сказанное. И решил, что не стану давать Идолге вольную.

— Наш, — поправил я ее. — Это наш с тобой долг.

Коршуль

Приезжий покупатель был важным, дородным, с серебреным держательным оперением и золоченым хватательным. С первого взгляда было видно, что он из аристократов, потомственных вельмож, приближенных к столичному правящему гнездовью. А то и прямиком из него.

— Я слыхал, — неторопливо проговорил покупатель, — у вас имеется особый товар, господин свиновод.

— Коршуль, к вашим услугам, — представился я и поклонился чуть ли не до земли — в воздухе явственно запахло хорошим кушем. — Имеется, мой господин.

Четыре солнечных круга назад мой отец взлетел в облака. Я унаследовал должность первого смотрителя побережья, но вскоре уступил ее за весьма приличную сумму. Меня никогда не прельщала перспектива подобно непрактичным предкам вкалывать, не покладая крыльев, на казенных должностях. Я решил заняться коммерцией. Тем более что преуспеть в ней у меня были все основания.

Вместе с гнездовьем и должностью я унаследовал двух говорящих свинов по кличкам Чик и Гук. Редкостных наглецов и бездельников, возомнивших о себе, будто они чуть ли не благородные птериксы. Едва, однако, отец отправился в полет, я нашел обоим подходящее применение. Осеменители из этих лентяев получились отменные. А произведенное от них потомство — попросту выше всяких похвал.

— И где же он, ваш товар? — осведомился приезжий.

— Неподалеку, мой господин. — Я махнул правым крылом на юг. — Соблаговолите проехать со мной? Много времени путь не займет.

Я кликнул Креченя, своего первенца, и велел запрягать. И не какую-нибудь там повозку или бричку под стать тем, на которых немало разъезжал в юности с покойным отцом. А самую настоящую карету с сиденьями из дубленой свиной кожи и наемным кучером на козлах.

Резвые ездовые промчали нас по проселку, не тряскому и колдобистому, как во времена отца, а ровному, ухоженному, вымощенному щебенкой.

— Нам сюда, мой господин, — сказал я, когда кучер осадил ездовых. — Что именно вас интересует? Имеются новорожденные поросята в большом количестве. Годовалые подсвинки, этих чуть меньше: товар ходкий и не застаивается, но выбор все равно велик. Осталась также дюжина-другая трехлеток, но не стал бы их рекомендовать: лучшие экземпляры давно разобраны. Вам, мой господин, позвольте осведомиться, для каких нужд?

С ответом покупатель не спешил. Он степенно выбрался из кареты, окинул взглядом два добротных трехэтажных строения. В одном из них содержалось потомство Чика — крепкие, резвые и мясистые поросята, правда, не в меру прожорливые и не столь смышленые, как те, что произошли на свет от его брата. За тех, что породил Гук, я просил дороже, несмотря на то что были его отпрыски в основном хиловаты и тонки в кости. Зато говорить они начинали на удивление рано, чуть ли не раньше, чем ходить.

Сам Гук, тощий, долговязый и всклокоченный, сидел, ссутулившись, у крыльца на свинолавке. При нашем приближении этот поганец и не подумал встать, а лишь сгорбился пуще прежнего. Обоих дармоедов порядком избаловали, вырастив и воспитав их не в хлеву, а в родном гнездовье. Мне пришлось приложить немало усилий, прежде чем удалось выбить из отцовских выкормышей наглость и спесь.

— Встать! — гаркнул я, когда мы с приезжим оказались от Гука в десяти шагах. — Смирно стоять, животное!

Свин нехотя поднялся.

— Доброго здравия, хозяин, — буркнул он.

Немало розог пришлось извести, прежде чем этот паршивец стал называть меня хозяином, а не по имени, как повелось при покойном отце.

— Изволите видеть? — обернулся я к покупателю. — Это тот самый знаменитый осеменитель и есть. Прекрасно говорит, владеет грамотой и счетом, прилежен, трудолюбив, хотя и несколько заносчив. При надлежащей дрессуре его потомок скрасит ваш досуг, от себя рекомендую, впрочем, обращаться с ним постороже. При всех достоинствах свинам свойственны своеволие и упрямство — оглянуться не успеете, как такой сядет вам на шею. Так что, собственно, интересует вас, мой господин?

— Я, пожалуй, взял бы самца и самочку, — отозвался тот. — Моя нынешняя подруга весьма э-э… экстравагантна. Она думает, что произведет в свете фурор, если станет являться на балы в сопровождении домашних питомцев.

— И она, несомненно, права, — с энтузиазмом поддакнул я. — Говорящие свины скоро войдут в моду, вот увидите. Я распоряжусь подобрать вам пристойные экземпляры. Какой желаете окрас?

Мы проторговались до полудня и, довольные друг другом, расстались. День вообще оказался удачным — до заката я продал еще четырех Гуковых поросят и полдюжины Чиковых. Правда, радость от выгодных сделок несколько омрачил Кречень.

— Нехорошо это, отец, — сказал мой первенец, когда я, выпроводив последнего покупателя, от души отходил Гука плеткой, а подвернувшегося под крыло Чика — палкой.

— Что нехорошо? — переспросил я.

— Избивать их. Разве обязательно быть столь жестоким?

Я крякнул с досады. Кречень пошел во взлетевшего в облака деда и вырос излишне жалостливым. Иногда, глядя на него, я всерьез беспокоился за будущее затеянного мной дела.

— Ты еще не оперился, птенчик, — сказал я, — чтобы упрекать отца в жестокосердии. Это же свины. Обделенные природой, неразумные и строптивые животные.

— Мой дед не согласился бы с тобою, отец.

Я философски махнул крылом. Что поделать, птенцы… Им свойственно не слушаться родителей. Сапсарь считал, что выкормленные им питомцы разумны. Но он вот уже четыре круга, как купается в облаках. Тысячи приливов сменились отливами с тех пор. Диковинный корабль, на котором приплыли свины, давно унесло штормом. Вожак гнездовья теперь я. А мне считать свинов разумными не с крыла.

Кречень

Ах, как хороша, как грациозна была птерочка. Я протиснулся в круг. Только что закончились свинские бои — жестокое, варварское зрелище. Баграми оттащили забитых до смерти, уползли зализывать раны уцелевшие, и, едва служители замыли кровавые пятна на арене, птериксы хлынули с трибун на побережье.

Я бегло оглядел конкурентов. Пожилой фабричный мастер, видавший виды караванщик, неопределенного возраста мореход и едва оперившийся столичный рантье.

Я растолкал их и пустился в пляс. Я станцевал для нее «Морской бриз» с притопом. Без передышки выдал на цыпочках «Зарю». Закружился в залихватском, отчаянном «Птериксе на перепутье». И наконец исполнил строгий, классический «У ваших ног» с двойным подскоком и переворотом через крыло.

— Кто вы? — спросила птера, когда я, умаявшись, остановился.

— Меня зовут Кречень. Я свиновод.

Хором захихикали фабричный мастер, караванщик и мореход. Загоготал снисходительно столичный рантье. Я поспешно добавил:

— Два круга назад мой отец взлетел в облака. Я — хозяин гнездовья и вожак гнездовой стаи. А также владелец фермы с говорящими свинами.

Хихиканье и гоготание оборвались.

— Правда? — с интересом глядя на меня, переспросила моя избранница. — Значит, вы тот самый Кречень, о котором ходят слухи вот уже второй солнечный круг?

— Боюсь, что тот самый, — кивнул я и бросил конкурентам: — Ступайте прочь.

Слухи обо мне и вправду распускали самые что ни на есть несуразные. Шептались, что я якобы впал в свинство, днюю и ночую в хлевах и предпочитаю болтовню со свинами обществу себе подобных. Что, дескать, я прикрыл отцовское дело и перестал торговать говорящей скотиной оттого, что сам наполовину свин и рожден вне брачного союза от свиноматки. Некоторые сплетники не гнушались даже уверениями, что я в знак солидарности с друзьями-свинами себя оскопил.

— Олянка, — представилась птера и кокетливо всплеснула крыльями. — Знаете, у нас в гнездовье была говорящая свинка. Отец приобрел ее, когда мне исполнилось семь кругов. Возможно даже, купил на вашей ферме. Свинка долго жила с нами, но потом соседский хряк украл ее и утащил с собой в лес. А вы правда больше не торгуете свинами, господин Кречень?

С торговлей живым товаром я и в самом деле покончил. С практикой оскопления свиного молодняка тоже. От отца я унаследовал значительный капитал, но приумножать его не собирался. Говорящие свины занимали меня с птенчества, я изучал их повадки и особенности, с каждым днем все больше удивляясь неожиданным открытиям.

Молодые свины отличались друг от друга больше, чем юные птериксы. С младых когтей они разнились и внешностью, и темпераментом, и привычками, и умом. А еще у них оказалась недюжинная тяга к познанию.

Я распорядился открыть для поросят обучатель и завезти в него книги. Время шло, сменяли друг друга лунные и солнечные круги, а я с изумлением наблюдал, как охотно зрелые особи в учебных классах натаскивают молодняк. И как жадно, взахлеб этот молодняк поглощает знания.

— Тебя интересуют говорящие свины, красавица? — спросил я Олянку, решительно перейдя на «ты».

— О да! Неимоверно интересуют.

— Тогда у меня есть чем порадовать тебя.

В тот день, когда Олянка снесла яйцо, я подарил ей сотню говорящих подсвинков. В тот день, когда из яйца вылупился Сокорь, наш первенец, добавил еще пятьсот.

Шло время. Издох от старости дряхлый Чик, полкруга спустя околел Гук, но их потомство не переставало удивлять меня и радовать. Говорящих свинов становилось все больше, наблюдать за ними — все интереснее и познавательнее. А особенно интересно и познавательно стало, когда я заметил, что среди свинов образуются пары.

— Тебе этого не понять, хозяин, — сказал угрюмый кряжистый свин по кличке Риз, выбравший себе самку, к которой никого больше не подпускал. — Я могу рассказать тебе, но ты не поймешь.

— Ты все же попробуй, — отчего-то почувствовав неприязнь, велел я.

— Хорошо. Если завтра твоя подруга взлетит куда вы там взлетаете после жизни, как ты поступишь?

— Обычным образом, — удивленно пожал я плечами. — Дождусь брачных игр и выпляшу себе новую.

— А что ты будешь в этом случае чувствовать, хозяин?

Я пожал плечами вновь. Что тут можно чувствовать? Жизнь скоротечна, поколения птериксов сменяют друг друга с ходом солнечных кругов. Старики летят в облака, им на смену из яиц появляются на свет птенцы.

— Мне было бы немного печально, — сказал я. — К своей подруге я весьма привык.

Давать Олянке вольную я не стал — мне было спокойно и благостно с нею. Долгий и крепкий союз — вещь редкостная, я воистину мог считать себя удачливым.

— Ты не стал бы плакать от горя, хозяин? — спросил Риз. — Тебе не пришло бы в голову наложить на себя крылья?

— Да нет же! Что за глупые выдумки?

Теперь пожал плечами свин.

— Я же говорил, что ты не поймешь.

— Да что тут понимать. — Беседа неожиданно взяла меня за живое. — Нашей расе десятки тысяч кругов. Мы появляемся на свет из яиц, живем на земле, сколько каждому из нас суждено, и взлетаем наконец в облака. Так было, есть и будет. Мой долг — передать то, что у меня есть, своему первенцу, и я исполню его.

— Да? А остальные твои птенцы? А птеры?

— Птенцы позаботятся о себе сами. Некоторые из них сумеют основать собственные гнездовья и стать вожаками, прочие останутся или уйдут к другим вожакам. Птеры же предназначены для продолжения рода, их долг — нести яйца и высиживать птенцов. Они еще менее долговечны, чем птериксы, и взлетают в облака раньше. О чем тут горевать?

Свин внезапно расхохотался — по-особенному, не весело, а угрюмо.

— И вправду не о чем, — отсмеявшись, сказал он. — Спасибо тебе, хозяин, ты только что натолкнул меня на очень важную мысль.

— Что за мысль? — щелкнул клювом я.

— Ты не находишь, что природа несправедлива, хозяин? Что миром правят довольно черствые, весьма эгоистичные и не слишком дальновидные существа?

— Это недопустимо, отец, — сказал тем же вечером Сокорь, стоило мне пересказать ему разговор. — Этого свина следует казнить! На глазах у остальных, чтобы тем было неповадно.

— За что же? — опешил я. — За что его казнить?

— За дерзкие и непочтительные слова. И вообще, тебе не кажется, что мы распустили их? Непозволительно распустили.

Я отмахнулся от него левым крылом. Что поделать… птенцы.

Я не прислушался к словам своего первенца. Я совершил ошибку.

Сокорь

Мы схлестнулись с ними в вытоптанном гороховом поле, на подступах к столице, которую вот уже пять лунных кругов обороняли из последних сил. Нас было полторы сотни, свинов — вдвое меньше, но они бежали на своих уродливых лапах прямо на огнестрелы, они падали, нарываясь на выстрел, но израненные, окровавленные, поднимались вновь. Они не щадили себя и нас не щадили тоже.

Я ненавидел свинов. Еще я ненавидел своего отца, и деда, и прадеда, и их подруг, потому что это их глупость и косность сгубили мир. Это моя родня приютила врагов, позволила им расплодиться, размножиться и восстать. А еще я ненавидел наших правителей, которые долгое время не придавали значения тому, что презрительно называли свинским бунтом, а спохватились, когда было уже слишком поздно.

Я помнил каждое мгновение того дня, когда свины, еще неумелые и вооруженные чем попало, атаковали наши гнездовья. Я помнил, как они убивали опешивших вожаков, как жгли насиженные гнезда, как истребляли птенцов. Помнил, как самые отважные из нас, сбившись в стаю, пытались дать отпор. Мы схватились с ними у береговой кромки, и лишь тогда, в рукопашной, я осознал, что они намного сильнее, проворнее и отважнее нас.

Когда из пяти сотен моих сородичей в живых остались считаные единицы, я бросился в море и поплыл. Четверть лунного круга спустя я добрался до столицы и обессиленный, израненный предстал перед вожаками.

— Это не бунт и не восстание, повелители, — сказал я. — Это война.

Вожаки посмеялись надо мной и выставили меня вон. До них не дошло. Они привыкли видеть в свинах нечистоплотных и неразумных животных. В крайнем случае — смирных домашних питомцев, которых водят на поводке. Они оказались попросту глупы, так же, как мои предки, которых я ненавидел.

Два лунных круга спустя я предстал перед правящей стаей вновь. Произошло это после того, как передовые отряды свинов разграбили продовольственные гнездовья, захватили оружейные склады и взяли первый город на пути от побережья к столице. Теперь надо мной никто не смеялся, я клювом ощущал исходящий от вельможных птериксов страх.

— Сколько их? — спросил нахохлившийся, сурового вида старик с семиугольной звездой армейского генерала, нашитой на золоченую тогу.

— Десятки тысяч, мой господин, — с трудом скрыв презрение, ответил я. — И их самки продолжают производить на свет новых.

— Почему вы не сказали нам об этом раньше, свиновод? — вскинулся холеный, упитанный птерикс в тоге из пурпурного бархата. — Кому, как не вам, знать их повадки?

— Вы меня не спросили, — дерзко ответил я. — Прикажите меня казнить, мой господин!

Меня не казнили. Мне дали оружие и отправили воевать.

Выкатившееся из лесных урочищ свиное стадо настигло нас, и началась рукопашная. Они рубили нас, резали, потом уцелевшие обратились в бегство. Так было не однажды, но на этот раз я не побежал. С намертво зажатыми хватательным оперением клинками в обоих крыльях я развернулся к свинам лицом.

— Смотрите-ка, братья, среди них оказался храбрец, — насмешливо сказал ражий, угрюмый хряк в траченых запекшейся кровью обносках. — Редкий случай. Хочешь сдохнуть, храбрец?

Я не ответил. Я смотрел на стелющиеся по небу облака и думал, как буду лететь к ним и что скажу дожидающимся меня предкам, которых я ненавидел.

— Хочешь умереть в бою, птерикс? — вновь спросил хряк, и на этот раз в его голосе мне послышалось нечто сродни уважению. — Будешь драться со мной один на один?

Всю свою ненависть я вложил в этот бой. Свин был сильнее, гораздо сильнее, у меня не было против него ни единого шанса. Он нападал, градом сыпались сабельные удары, но ярость и ненависть питали меня, и я держался, отражал его натиск, парировал его выпады и не отступал ни на шаг. Я словно врос в свою землю, которую они хотели отобрать у меня.

Свины обступили нас. Они стояли молча, сплошным кольцом, и любой из них мог зарубить меня со спины, но они почему-то не делали этого.

Я держался. Я чувствовал, как силы покидают меня. Как слабеют крылья, теряет цепкость оперение и подкашиваются колени. Но я держался, держался, держался… Даже когда один из ударов достал меня и клинок выпал из разрубленного левого крыла. Даже когда новый удар рассек мне бедро. Кровавый туман поднялся передо мной, он застилал мне глаза, он манил меня, затягивал, звал нырнуть в него, чтобы отправиться наконец в полет. С клинком в правом крыле я балансировал на краю тумана и думал, что очень важно взлететь стоя, обязательно, непременно стоя.

Я поскользнулся в собственной крови, оступился и рухнул навзничь. Оперение разжалось, клинок отлетел прочь. Собрав воедино последние силы, я перекатился, ухватил рукоять обломанными перьями и отчаянным рывком встал на колени.

— Дайте мне подняться, — хрипел я в кровавый туман. — Дайте же подняться, ну!

— Это был хороший бой, — донеслось до меня. — Не трогайте его, братья, он храбрый воин. Пускай уходит.

Медленно, в три приема, я поднялся на ноги. Меня шатало, свиные рыла расплывались перед глазами, и я не сразу заметил протянутую мне лапу. Я помедлил, затем пожал ее правым крылом.

— Уходи, птерикс, — сказал хряк. — Мы отпускаем тебя. Мне жаль, что мы с тобой…

Он не договорил. Он внезапно отпрянул и задрал башку. Я вскинул голову за ним вслед. С неба падала звезда. Наискось, по кривой, с востока на запад. Она стремительно приближалась к земле, оставляя за собой широкую белесую полосу. Потом падение вдруг замедлилось, звезда вспыхнула алым и неспешно, словно нехотя, опустилась в поле.

Я ковылял к ней среди свиного стада, словно был одним из них, и вспоминал историю об огненной комете, которую рассказывал мне отец, а ему мой дед, а тому прадед. Кометы были к беде, и она принесла нам беду, страшную, страшнее не бывает.

Падающие звезды к счастью, навязчиво думал я, пока брел на неверных ногах через поле к лесной опушке. Только какое тут может быть счастье?

Вблизи упавшая звезда походила на исполинского морского краба с десятком упертых в землю суставчатых конечностей, задранными вверх клешнями и массивной яйцеобразной головогрудью. Я остановился и замер, не в силах оторвать взгляда от медленно распахивающейся в головогруди пасти. И свины вокруг меня застыли на месте тоже.

— Что это, птерикс? — обернулся ко мне недавний противник и победитель, и в голосе его на этот раз явственно слышались неуверенность и страх.

— Не знаю, — отозвался я. — Думал, падающая звезда. Но это не звезда. Это… это…

Пасть раскрылась, стрельнула в землю черным узким языком, будто змеиным жалом. И по этому жалу… Я обмер.

Они спускались на землю вдвоем. Впереди топал рослый свин в обтягивающей тушу серебристой тоге, а за ним… Я протер глаза. За ним, раскачиваясь, шагал птерикс в диковинной черно-белой одежде.

«Ты был прав, брат, — донеслось до меня свиное хрюканье. Нет, не хрюканье, осознал я, — слова на неведомом языке. — У них здесь межрасовая война, да еще, кажется, в самом разгаре. Примитивное оружие, раны, кровь, пленный».

«Следовало ожидать, — ворчливо отозвался птерикс. — Медвежий угол Галактики, что взять. Придется, брат, нам поработать. Войну мы прекратим».

Все статьи автора Читать все

Майк Гелприн, рассказы

Рекомендую

2 3379

Спионерить!

Оставить комментарий

Комментарии (2)

12.11.2017 23:23 Я есть Грут
Сей "Angry Birds" повеселил.
Но кое-что я уяснил:
Сегодня ты хозяин хряка,
А завтра он твой босс, чертяка.
14.11.2017 10:32 Дмитрий Хитрый
Занятно:)