Классный журнал

Джаз не умирает

10 ноября 2017 12:00

Музыкант Игорь Бутман добавляет в революционную тему номера ноты спокойствия и оптимизма. Джаз начинался когда-то как мятежное, непокорное направление, но со временем стал вполне респектабельным. И при этом, что самое главное, не умер, а продолжает живо развиваться.

Что хорошо в революции в музыке — нет отрицания прошлого. Никому не запрещают любить или восхищаться старой музыкой. Здесь люди не такие жесткие. Ты ничего не лишишься, если станешь революционером и найдешь что-то новое или, наоборот, не примешь изменения.

Просто каждый музыкант слышит музыку по-своему. Чувствует, что можно сыграть по-другому, не идти через технику, скорость или какое-то прямолинейное исполнение. Тот же Чарли Паркер говорил, что музыка саксофониста Лестера Янга — это зародыш самого Чарли Паркера, его ритмических рисунков. Конечно, пропуская через себя, он все это видоизменял, превращал в свой стиль, закреплял какие-то моменты, делал их более яркими. Музыканты ведь ищут новые аккорды, новые сочетания — более угловатые, более неожиданные, — отталкиваясь от существующих. Они слышат их внутри и делают свои революции.

В джазе за короткий период времени произошло очень много революций. Он такой ребенок поздний, поэтому, в отличие от академической музыки, всего за несколько веков прошел все этапы от простейшего до сложнейшего.

Сначала появился новоорлеанский стиль — большие оркестры, свинг, упорядоченность. Но нельзя забывать, что главное действующее лицо в джазе — это импровизация. В эру свинга она нивелировалась: талантливые композиторы все пригладили, оркестровых кусков стало больше, а сольные партии оставались достаточно короткими. Ясно, что долго джаз не смог находиться в такой художественной оболочке. Появились музыканты, которые начали протестовать против красивой, чистой музыки. Они вышли в какой-то степени из-под контроля, стали вводить диссонансы, ритмические фигуры, появились новые гармонии, неимоверные сольные партии, которые выбивались из стиля. Они были интересны специалистам, были интересны музыкантам, но никак не интересны слушателю. Такое звучание отпугнуло многих поклонников, и любители того джаза не приняли новый порядок, остались в поп-музыке, рок-н-ролле, где для них все было более привычным, где музыканты играли по старым правилам.

Конечно, существуют свои правила, и мы все эти правила учим, но для того, чтобы в конечном счете их нарушать. Хотя здесь сложно сказать однозначно, нарушаешь ты их или нет. Теоретически можно объяснить любую ноту в музыке. Она может быть страшным диссонансом, неправильно проходить, но ее всегда можно оправдать. Как сказал Майлс Дэвис, правильная нота зависит от того, какая будет следующая. Своими действиями художник добивается определенной цели, доносит какую-то идею. Например, конфликт или момент напряжения в музыке для спектакля/кино/театра/балета — совершается братоубийство или жена должна отравить мужа, и все боятся.

Джаз всегда был музыкой свободы. Но свобода не означает вседозволенности. Выражение свободы во вседозволенности — это как раз слабость, это несвобода. Конечно, я могу сесть перед людьми и делать какие-то неприятные вещи — мне же никто этого не запрещает. Но моя совесть, мое чувство такта, вкус, понимание жизни не дают перейти грань. Потому что свобода — это знание, а человек ограничен лишь собственными недостатками. Также и музыкант, особенно в джазовой музыке: чем больше знает — тем больше свободен.

Чтобы получилось что-то новое, нужно определенное мастерство, умение, кругозор. И смелость, которая отличает джазовых исполнителей. Есть классические музыканты, у которых слово «импровизация» вызывает тихий панический ужас. Дирижер знаменитый, когда мы сотрудничали, все время говорил: я не знаю, что такое импровизация! Я не понимаю импровизаций! А это же ведь такое же музыкальное действие, такая же музыкальная форма. Мы придерживаемся определенного квадрата: восемь тактов, четыре такта, шестнадцать, тридцать два, пятнадцать… Не важно. Но их всегда определенное количество, на которое мы ориентируемся в своей импровизации. Это определенный гармонический рисунок. И когда классический музыкант высочайшего полета вдруг говорит, что «я не понимаю импровизацию»… Джазовый музыкант не скажет, что он не понимает партитуры. Потому что это неправильно. Любой академический музыкант, который всю жизнь занимается музыкой, должен знать музыкальные идиомы и уметь сыграть какую-то секвенцию, какую-то мелодию сам придумать в ритме. Сегодня большинство классических музыкантов почему-то боятся импровизации, но есть, конечно, и те, кто ее понимает: Юрий Башмет, Алексей Уткин, я уж не говорю про Дениса Мацуева.

Импровизация предоставляет возможность играть музыку, которую слышишь внутри себя сию секунду. Помню, у нас было в Америке совместное выступление с Уинтоном Марсалисом, моим другом, великим музыкантом и композитором. Играли два оркестра: русский — практически одни белые, и американский — практически одни афроамериканцы. И это была не битва оркестров, как принято, а созидание музыки вдвоем, никто не хотел никого переиграть. Это был впечатляющий концерт.

Музыка — это загадка, и незачем ее разгадывать. Трудно объяснить, почему одинаковая мелодия одному доставляет удовольствие, а другого может раздражать. Музыка несет в себе огромный эмоциональный заряд, она влияет на нас, иногда неожиданным образом.

Когда-то, будучи совсем молодыми музыкантами, мы ехали ночью в сидячем вагоне и слушали свою джазовую музыку. Слушали и восхищались. Нас было человек пять. А рядом сидели какие-то пожилые женщины, которые в какой-то момент не выдержали:

— Ну когда вы это скуление выключите уже?!

Или другой пример. Я был на концерте Ширли Хорн, она играла на рояле, пела какую-то очень красивую балладу, а рядом сидели мой товарищ и его дочка, достаточно молодая девушка. И когда Ширли пела, мы с этой девушкой взялись за руки. Она закончила петь, мы расцепили руки и все, никогда вообще друг к другу не подходили. Были такие эмоции. Это джаз.

В современном виде джаз, слава богу, живет во многих странах. Конечно, очень много музыкантов, добившихся у себя на родине какого-то признания или псевдопризнания, съезжаются в Нью-Йорк попытать счастья. Там действительно их огромное количество. If you can make it there, you can make it everywhere. It’s up to you. Он остается главным городом по концентрации музыкантов, джаз-клубов, музыки и амбиций. Но наша Москва тоже в десятке джазовых столиц.

Удивительно, но у нас сейчас молодежь слушает джаз даже больше, чем в Америке. Может быть, нам помогает наша российская популярная музыка, которая не самого высокого качества, и необходимые «витамины» молодежь получает от нас. Мы закрываем своими импровизациями недостатки поп-музыки. Конечно, возможно, когда-нибудь она станет лучше, и мы потеряем какую-то аудиторию. На Западе аудитория слушателей сегодня очень возрастная. Это связано с коммерциализацией музыки, с огромной конкуренцией с поп-музыкой, которую не выдерживают джазовые музыканты на Западе.

Но джаз не умирает, это точно. Херби Хэнкок несколько лет назад взял «Грэмми» за лучший альбом года. Дайана Росс продает миллионными тиражами пластинки, где она играет джазовые стандарты. Стинг поет джаз. Род Стюарт, Пол Маккартни записали недавно джазовые альбомы. Открываются новые клубы. Не так много, конечно, потому что многие живут легендами, но все-таки.

Ждать ли революцию? Мы все будем ждать прихода молодых талантливых музыкантов, которые, может быть, действительно внесут что-то радикально новое. Если это произойдет — будет прекрасно. Если этого не произойдет — тоже будет прекрасно. Все равно деревья будут расти, дождь будет идти, и в Москве как не было лета, так и не будет. И ничего в нашей жизни не изменится. Потому что на самом деле, если так взглянуть на все, — люди бегают-бегают-бегают-бегают, а все то же самое. Что меняется? Никто ничего не знает.

Все статьи автора Читать все