Классный журнал

Статья 88

24 октября 2017 11:25

Одиссея бывшего руководителя Федерального агентства по рыболовству Андрея Крайнего: битва за доллар, обладание долларом, легкое расставание с ним. Как ни крути, получается, что чужой дензнак — символ, код, лакмусовая бумажка всей этой канувшей в Лету страны и нации. А, нет, не канувшей еще.

В первый раз в капиталистическую страну я въехал солнечным сентябрьским утром, лежа на заднем сиденье белых «жигулей» 6-й модели с номером 001, что означало принадлежность к советскому посольству. Страна была, правда, как бы «недострана» — Западный Берлин, — и ввез меня туда собкор «Комсомольской правды» по ГДР, с местом пребывания в Берлине Восточном. Гэдээровские пограничники машины посольства СССР не останавливали и не досматривали, а немцам западным было, по-моему, наплевать. В кармане джинсов у меня лежало 500 (!) долларов США, мятых и влажных от постоянного стискивания. Какой советский командированный мог мечтать о таких суточных! Но это не были суточные — это был гонорар за прорыв советско-иранской границы. Началась эта история на 6-м этаже «Комсомолки», на легендарной стометровке — длиннющем коридоре через всю редакцию. Через несколько лет «Комсомолки» не станет, в том смысле, что кто-то, находясь в нетрезвом уме и неясной памяти, оставит непогашенную сигарету в кабинете. Наш главный, Владислав Александрович Фронин, которого вся редакция за глаза называла Владиком, предложил мне, военному корреспонденту «КП» (тогда еще ни войн не было, ни фронтовых корреспондентов), съездить в Азербайджан, в Гюмри. «Слушай, поезжай, посмотри, что там происходит», — сказал он, поправляя неизменные очки.

В Гюмринском погранотряде (а надо напомнить читателю, что история происходила в СССР и это была Азербайджанская Советская Социалистическая Республика, правда, с Алиевым же у власти) хмурый майор-политработник нехотя рассказал мне, что десятки местных жителей под предводительством Народного фронта, которые — фронты — тогда плодились как грибы после дождя, прорвались к контрольно-следовой полосе и порвали колючую проволоку, защищавшую то ли нас от иранцев, то ли иранцев от нас. Понятно, что приказ на открытие огня никто не отдавал, поэтому жители, потанцевав у проволоки, вернулись домой. Вроде все, и вроде, со слов майора, с той стороны никто не приблудился к ним.

Советская власть, в неизреченной мудрости своей, делала так: нашу границу от собственно границы юридической отодвигали вглубь территории. Чтоб, значит, идет нарушитель, прошел КСП (контрольно-следовую полосу) и радуется: я уже не в СССР, — а из кустов наши пограничники: руки вверх!

И так они там, в Гюмри, границу задвигали, что и поля тамошнего колхоза, и местное кладбище оказались как бы на нейтральной полосе и ходить, скажем, с тяпкой или букетом цветов к усопшим родственникам можно было только по спецпропускам. А на другой стороне мелкой речушки Аракс, в Иране, такое же азербайджанское селение, и там живут родственники, которых советские азербайджанцы со времен незабвенного наркома по делам национальностей Джугашвили не видели. Теоретически встретиться было можно. Подать прошение и поехать по маршруту Гюмри—Баку—Москва—Тегеран и приехать к конце концов в эту деревушку, заодно посмотрев, как смотрится твое селение с той стороны.

Шестьдесят лет тлело, в 89-м полыхнуло.

Поехал я в селение, поговорил с революционерами. Текст, в принципе, был готов, но редакция выделила мне фотоаппарат, чтоб, значит, поживее, с фоткой. И я предложил, не додумав, каюсь посейчас, ситуацию до конца, нельзя ли, мол, со мной человек пять отправить, пусть у проволоки порванной постоят, я быстренько щелкну — и назад. У них как раз свадьба после обеда намечалась.

Народу набилось две «нивы» и бортовой «газон». Просто позировать они не захотели — Кавказ, горячая кровь! — кинулись рвать, как в первый раз, рядом (там кое-что еще уцелело), а несколько джигитов рванули по мелкому, с выступающими камнями Араксу к родственникам, в Иран.

Уф! Насилу догнал, по-моему, уже на том берегу, напомнил про свадьбу, пересчитал. Потом в отряд позвонил: все на месте, договорился, больше проволоку рвать не будут, можно ремонтировать.

«Комсомолка» вышла с роскошной огромной фотографией на первой полосе, лучший материал номера, недели. На моем примере учили молодых: что значит журналистское чутье, в нужном месте в нужное время, как Марадона…

Те три снимка, что забраковал наш бильд-редактор, я продал «Ньюсуику» после ожесточенно-вкрадчивого торга за абсолютно тогда несусветные 500 долларов и коробку «Кодака» с пятьюстами катушками пленки для фотоаппаратов. «Кодак» тогда выдавали только в главной газете страны, в «Правде», поэтому для наших комсомольцев-фотиков, которым я эту коробку принес, я был Аладдином.

Кстати, получая доллары по чеку в банке в Центре международной торговли на Красной Пресне, я был абсолютно уверен, что меня примут либо на входе, либо, чтобы уж наверняка, на выходе — статья восемь-восемь еще о-го-го как работала!

Обошлось, хотя сердце колотилось еще минут пятнадцать.

И вот солнечным сентябрьским утром, скрючившись на заднем сиденье «жигулей», военкор «Комсомольской правды», которого редакция отправила в Западную группу войск, въехал на Курфюрстендамм, центральную улицу Западного Берлина. Главная задача была одна: двухкассетник.

Ты даже не представляешь, читатель, насколько крут был двухкассетник «Шарп три семерки»! Навороченнные гаджеты сегодня у всех, двухкассетник тогда был пропуском в высшую лигу. Уже, кажется, работал на Кузнецком Мосту магазин, где в потной толпе рвали из рук джинсы «Супер Райф», уже вовсю показывали в «Утренней почте» и на Новый год «звезд зарубежной эстрады», и голландские ликеры «Болс» уже были, но двухкассетник…

Право, не знаю, что лучше: эпоха тотального, унижающего дефицита или общество, где все на продажу…

Мой спутник вел меня какими-то переулками, пока наконец не остановился у двери, на которой было написано: «Говорим по-русски». И вот там, в полутемном помещении, до потолка забитом коробками с бытовой техникой, у двух наших бывших соотечественников, не добравшихся до Земли обетованной, я и купил. Придя за небольшим магнитофоном, твердо помня про подарки и подарочки родным и близким, каким-то мистическим образом купил огромный, самый большой в этой лавке двухкассетник с непроизносимым названием. Сейчас понимаю: китайский. Взяв его в руки, уже не выпустил; торгуясь, с тоской понимал, что без него не уйду. Не уйду!

Потом был поход в обувной магазин и красивые туфли аж за 19 западных марок. На родине на второй день носки из подошвы полезли гвозди. Не на живых, видимо, рассчитан был товар.

Я ходил по улицам. Магазины одежды не потрясали. Потрясало то, что продается холодный чай в поллитровых пакетах. И ведь покупали! «Ну не идиоты?!» — злобно думал я. Платить марку — марку! — за холодный чай! Завари да остуди. Такое же недоумение у меня вызывала вода в бутылках. Ладно газированная, но простая?

…В Москве позже всей страны, но ввели талоны на водку, по городу прокатились табачные бунты, люди переворачивали пустые табачные киоски, требуя сигарет. Доллары эти ни счастья, ни удовольствия не принесли, разве что несколько минут самолюбования в «Садко-Аркаде», первом после «Березок» и «Альбатросов» валютном магазине, когда, идя по сытно-колбасным рядам, я осознавал, что могу это! здесь! купить!

Статью 88 смягчили, но еще не отменили, по всей стране расплодились обменные пункты, и вытаскивать из кармана пачку долларов стало не преступлением, а признаком крутизны. Правда, вытаскивали эти пачки не представители творческой интеллигенции, а появившиеся как из-под земли конкретные пацаны, первые на районе: нормально делай — нормально будет. Ну, вы помните.

А потом ранним августовским утром, часов в шесть, мне на домашний (мобильных еще не придумали) из телефонной будки на Минском шоссе позвонил Серега Кузнецов, коллега из «Комсомолки», и заорал в трубку: «Ты чего спишь, военный корреспондент, твою мать! На Минке танки!»

С запада по Минскому шоссе в Москву входила гвардейская Кантемировская дивизия, и вскоре всем нам стало не до долларов…

Все статьи автора Читать все