Классный журнал

Сын двух капитанов

11 июня 2017 11:20

У бомжей свои причуды: яхта в полтора километра, команда, составленная сплошь из банкиров. Но не об этом в грустной и поучительной колонке писателя Виктора Ерофеева. В ней о любви — наверное, и о неприкаянности — точно. И еще о непростой судьбе моряков, очень непростой.

Бедные хотят купить себе яхту, а богатые мечтают на ней хотя бы разок прокатиться. Бедные снисходительно называют свои яхты лодками, а богатые величают свои плоскодонки яхтами. У бомжей самые длинные яхты в мире, я знаю бомжа, у которого яхта длиной в полтора километра. Это, наверное, самый грустный человек на свете, потому что он знает, что бедным, нищим и прежде всего бомжам вход в рай — только через ушко иголки. И он, сколько раз ни примерялся пролезть в ушко, ни разу не пролезал до конца, ж… не позволяла. И совсем затосковал он на своей яхте в полтора километра.

У него в услужении на этой, что называется, лодке, которая даже войти не могла по своим размерам в Финский залив, не умещалась в Кронштадтской бухте, была команда богатых банкиров, которых он пинал ногами и в конце концов обратил в рабство.

Самого богатого банкира бомж утопил в океане, где-то около Огненной Земли, и уже давно совсем не жалел об этом. Звали бомжа Колей.

Я с ним дружил и часто ходил в кругосветные путешествия без всякого удовольствия, потому что меня укачивало от кругосветных морских прогулок до такой степени, что я забывал, как зовут моего друга Колю, забывал, какая разница между богатыми и бедными, наконец, забывал, как зовут меня самого, — на все это у меня не хватало головы, потому что я блевал на яхте самозабвенно.

Я ненавижу бедных. Я — за богатых. Но жизнь свела меня с бедными сукиными сынами вроде Коли, Николая Николаевича, который жрал поросенка жирными руками и смотрел с интересом, как я блюю.

А я блевал. И за завтраком, и за обедом, и за ужином, блевал на стол и блевал под стол, блевал на бедного Колю и блевал за борт, и горизонт у меня качался, как погремушка. Но однажды Коле надоело смотреть, как я блюю, и он решил мне рассказать свою страшную историю жизни, потому что у каждого нищего история жизни требует по крайней мере военного трибунала.

Я даже на минуту перестал блевать, когда мы болтались где-то между Позитано и островом Капри, этими канареечными местами, насиженными бомжами и прочей голью, мировой нищетой. Пойми, сказал Коля, у бедняков вообще не понятно, когда они родились и зачем. Мой отец был капитаном дальнего плавания. Китель, сладкая трубка, выпученные глаза. Моя мать — тоже из бедной семьи.

Отец мой плавал, а мать бедствовала. Не знала, куда себя деть. И вот однажды ночью, когда она особенно бедствовала и помощи уже ни от кого не ждала, к ней в конуру влез папин друг, такой же капитан дальнего плавания. Они оба были Николаи, как я, и потому маме было легко с папиным другом, не надо было запоминать лишнее имя.

И она всю ночь жаловалась ему на жизнь, стонала страшно, рвала обои, висела жадной паучихой на абажуре. Бомжи никогда не ходят в аптеки и не знают, как защищаться от будущего. Этот второй Николай был еще беднее, чем первый, и я тоже, как видишь, Николай, только я Николай Третий.

И вот Николай Второй, бомж и капитан дальнего плавания, выходит из конуры и отправляется в свою очередь плыть в Сенегал, а несчастный Николай Первый, оборванец и весь в лишаях, приползает домой из дальнего плавания совершенно голодный. «Дай мне есть хоть чего», — говорит Николай Первый.

— Стой! — говорю я. — Не говори о еде!

Но я опоздал, и меня снова стало рвать, а Николай Третий смотрел на меня с любопытством. Мне уже нечем было блевать, я уже весь изблевался, я принялся блевать самим собой, своими внутренностями, в общем, своим интерьером.

И вот бомжиха Мария, мать моя, — продолжает рассказ мой друг Николай Третий, — дает мужу поесть гнилого гороху, и они до утра взрываются животами и лезут от запаха на желтые стены. А утром Николай Первый снова уходит в море, и снова к бомжихе Марии рвется вернувшийся из дальнего плавания Николай Второй. И пока Николай Второй переводит дыхание в материнской конуре, бомжиха Мария получает телеграмму из Сенегала о том, что Николай Первый пропал без вести в дакарском порту, возможно потому, что его съели портовые крысы.

А крысы — я помню это по своему детству — в дакарском порту огромные, как пестрые вараны, и они могут с налета сбить человека с ног и загрызть в полминуты.

Бомжиха Мария рыдает во весь голос и рожает меня, Николая Третьего, несчастного пацана, уличное отродье.

И когда я вырастаю, бомжиха Мария говорит мне, что она не знает, от кого я: от Николая Первого или от Николая Второго. Как это? Но среди бедных людей такая штука — не редкость. Мало кто знает из нас, кто от кого и как тебя звать, это рахитичные банкиры каждого ребенка знают наперечет, а нам, золотозубым бомжам, не только отец, но часто и мать не совсем известна.

Но раз Николай Первый не вернулся из Сенегала, то бомжиха Мария объявляет моим отцом Николая Второго, и тому уже не открутиться.

— Всё в ажуре, — говорит бомжиха Мария. — Николай Третий должен родиться от Николая Второго. Че, не понял, что ли?

Но все-таки Николай Второй открутился. А ты, говорит он бомжихе Марии, помнишь ту ночь, когда мы — оба Николая — сползлись на тебе, как рыжие тараканы, и вместе ели твой горох?

Бомжиха Мария туда-сюда, ушла в несознанку, ничего не сказала, но вся екнула от двойного проникновения.

Так если отсчитать, продолжал Николай Второй, сколько времени прошло, то вроде бы парнишка зародился от нас обоих. Вгоняли мы в тебя колы один за другим, раз за разом, укрепляя твою подкладку. И если у некоторых бродячих людей нету вовсе отца, то будет у Николая их два, потому что горох твой, Мария, был общим, и мы его ели.

Но только я согласился, что я — сын двух капитанов, как возвращается из Сенегала воскресший капитан Николай Первый, и тогда непонятно, что делать, с кем жить. Потому что два капитана, конечно, дружат между собой, но каждый, честно говоря, не хочет быть моим отцом, потому что быть отцом — это долго, накладно, несвоевременно.

И тогда они покупают в складчину эту яхту в полтора километра длиной и говорят мне:

— Плыви ты, парень, куда хошь, плыви на хрен, подальше от нас!

Я перекрестился и вот — поплыл. Мать моя, бомжиха Мария, выбегает на пристань, нюхает море, машет мне кулаком на прощанье, заливается слезами и соловьем от любви. А я, бедный сын двух капитанов, дитя трехспальной конуры, плыву по жизни и смотрю, как ты блюешь мне тут под стол.

— Извини, друг, — говорю я, — я больше никогда не буду блевать.

— Обещаешь?

— Клянусь!

Горизонт шатался, как погремушка. А на горизонте уже виднелся остров Капри, место нашего назначения. И солнце вставало из моря, большое еврейское солнце.

Колонка Виктора Ерофеева опубликована в журнале "Русский пионер" №74. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все