Классный журнал

Николай Фохт Николай
Фохт

И не забыть про Вийона

14 мая 2017 11:25
Множится список исторических персон, спасенных доблестным следопытом «РП» Николаем Фохтом от печальной участи, а то и от трагической судьбы. Сегодня повезет средневековому поэту Франсуа Вийону. А еще говорят, что нельзя историю повернуть вспять. В «РП» все можно.
Мы жили в Средние века
И низко плыли облака.
Неизвестный автор первой трети XV века
 
Как бы это сказать… Отрочество.
 
Это ведь всегда мутное время, муторное, гормональное. Детство не детство, юность не юность — бульон превращается в студень. И этот студень, как ни странно, чует уже силу, видит и любит свою плоть, знает ей место; ищет приложение ей будущей — упругой, энергичной, радостной до поры. Безусловно, это время волшебное: ожидание чуда и создание чуда собственными руками. Единственная пора в жизни, когда разум и чувства не уравновешены, но и не могут друг без друга; когда нежность и жестокость, перебивая друг друга, захлебываясь, рвутся наружу, рвутся заявить о себе, рвутся создать в чужом, неосвоенном мире нечто — хоть монстра, хоть Христа, — лишь бы зафиксировать новую личность и бренную плоть; на пару мгновений стать известными всему двору, району, миру.
 
На пару мгновений, а лучше — навечно.
 
Средние века новой эры — такое вот отрочество, на мой взгляд: утонченное и неразборчивое. С соответствующими героями. Любой мало-мальски незаурядный подданный не гнушался; и чем незаурядней, тем шире граница дозволенного, тем дальше рамки и условности, смешнее
правила и заветы. Храбрый воин, талантливый ученый, удачливый эконом — всем им в Средние века открылся новый, простой, не мистический мир; мир, не заболтанный святошами; мир, с которым можно быть наравне.
 
А что уж говорить про художников, музыкантов и поэтов. Они точно в первых рядах. Они и разведали границы, испытали запреты на прочность, стали, сами, может, и не ведая, проводниками в этих путешествиях по новой реальности.
Таков был и Франсуа Вийон, поэт, вор, убийца. Хотя, конечно, есть ощущение, что большую часть подвигов он сам себе приписал, но все-таки факты: два раза был приговорен к смертной казни (за убийство и по совокупности грехов), несколько раз сидел в тюрьме, в конце концов изгнан из Парижа на десять лет. Что с ним стало дальше, никто не знает. Сходятся большинство историков в том, что умер Вийон не позже тысяча четыреста восемьдесят девятого — тогда была издана первая книга стихов. При жизни Вийона, принято считать, такого произойти не могло.
 
И что мне до Вийона?
 
Ну, жил в общем-то малоприятный тип, писал хорошие для своего времени стихи (хотя формально никакого новаторства в них нет), воровал, сутенерствовал, убивал — может, даже и не единожды. Это женщины любят плохих мальчиков, а мне-то что?
 
 
Сверстник
 
Не знаю. В юности, а даже точнее — в отрочестве три книги помогли пережить подростковый разлад, личную средневековую смуту: «Легенда о Тиле Уленшпигеле…» Шарля де Кос­тера, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле и — Вийон, которого открыл мне Окуджава «Молитвой Франсуа Вийона». Песенка была такой печальной, такой милосердной, что, когда обнаружились первые биографические подробности героя, я испытал шок.
 
Точнее — восторг.
 
Своим неудовлетворительным поведением, даже хуже, чем в песенке Тухманова «Из вагантов» (вот, кстати, и саундтрек к средневековым страданиям — «По волне моей памяти»), Вийон воодушевил: поэт не только больше, чем поэт, но и меньше, чем примерный гражданин. Главное — гениальность. Вообще, гениальность в те времена представлялась штукой доступной, собственная избранность не вызывала сомнения. А гениальный Вийон (ну, раз Окуджава про него поет, если его Рабле поминает как великого поэта — точно гений) снижал планку требований, каким-то действительно талантливым, гениальным способом дезавуировал кодекс строителей коммунизма, к которому тогда вынужден был стремиться всякий отрок. Да и не только отрок.
 
Ну вот. А после произошло еще одно чудо. В районной биб­лиотеке я взял книжку переводов Эренбурга — и прочел Вийона почти всего. За день. Нет, я ходил в читальный зал несколько дней, я сравнивал поздние редакции Эренбурга, требовал у Элины, девушки-библиотекаря, другие переводы, убеждался, что Эренбург мне нравится больше, учил на­изусть. Да что там учить — несколько стихов сразу остались — не в памяти, не в голове, а как-то растворились в крови; разные строчки въелись в кожу, застряли в печени, просочились в поджелудочную. Долго, очень долго пульсировало во мне, поддерживало и помогало не унывать это «от жажды умирая над ручьем», «я всеми принят, изгнан отовсюду». И Вийон стал настолько личным (хотя, конечно, смешно: я знал его не в оригинале, а разные переводы как раз давали повод усомниться в ценности его стихов), что и обсуждать его величие не очень-то хотелось.
 
Вот Пушкин, Маяковский, даже Есенин — они были гениальными, но… взрослыми поэтами.
 
А Вийон был моим сверстником. Подростком. Потому что жил в Средние века.
 
Ну и конечно, я жалел Вийона. Вот, думал я, если бы не выгнали его из Парижа ни за что ни про что (что, строго говоря, так и было, он был проклят не за конкретное преступление, а просто вечно болтался с плохой компанией) или, например, если бы Карл Орлеанский не отлучил его, а сделал навсегда придворным поэтом (хотя есть версия, что Вийон сам сбежал, прихватив несколько редких книг из великолепной библиотеки герцога — в качестве компенсации, может быть, даже в виде той самой мзды, о которой обмолвился в знаменитом стихотворении: «Пристрастен я, с законами в ладу. Что знаю я еще? Мне получить бы мзду»). Пожил бы еще, покуролесил бы — а того и гляди, образумился и отдался бы полностью поэзии. Или прозе. Ну, в общем, как говорят про всякого гения: а сколько бы еще мог создать!
 
Тогда, очень-очень давно, эти рассуждения, вопросы эти были риторическими, они, скорее, просто продолжали ритм, меланхолическое настроение талантливых парадоксов, контрастов, которые Вийон мастерски освоил.
 
А вот теперь все стало реально, Франсуа Вийону можно помочь. И вопрос не только конкретизируется — «как?», но и ставится ребром — «зачем?».
 
И вот в этом месте я, как ни странно, зашел в тупик. Во-первых, вполне возможно, к моменту своего изгнания Вийон исчерпал свой дар. Говорят, нет ничего случайного в мире: известно, что поэт к моменту изгнания (может, в ожидании приговора, а может, еще до заточения) подготовил, отредактировал и переписал набело свое невеликое, но полное собрание сочинений, свои «Завещания», Малое и Большое. Сам подвел итог. Здоровье поэта было подорвано, может, и настроения больше писать не было. Может, и вправду он, как сочинил Рабле, дожил свой век в тихом местечке Сен-Максан, сочиняя вирши для или от имени местного правителя — по случаю, к праздникам, галантным собраниям и просто удовлетворяя барское честолюбие. И чем тут помочь?
 
Во-вторых, по-человечески я уже не сочувствовал Вийону. Средневековье Средневековьем, но все-таки во все времена, при любом раскладе, с любой религией «не убий», «не укради» — непреложные заповеди. Тем более если хороших стихов больше не будет — может, и не надо никого спасать? Может, безвестные четверть века — это и благо, и справедливый итог для Вийона?
 
И я решил спросить совета у Татьяны Щербины — замечательного поэта, знатока французской литературы, которая сама пишет на французском — в девяностые в Париже вышел сборник ее стихов. Татьяна переводит современных французских поэтов, она составитель авторской антологии «Современная французская поэзия». К кому, как не к ней, с Вийоном?
 
 
Первый проклятый
 
— А у меня есть один вольный перевод Вийона, дать вам?
 
От сердца отлегло, о лучшем я и мечтать не мог.
 
— Конечно! Татьяна, а правда ведь Вийон «самый французский», первый по-настоящему французский поэт?
 
— Да. Он стал легендой уже через четверть века после своего исчезновения в тысяча четыреста шестьдесят третьем. В восемьдесят девятом его начинают издавать, переиздания следуют одно за другим, а в тридцатых годах следующего века король Франциск Первый требует напечатать новую книгу, поскольку это «лучший парижский поэт из когда-либо существовавших». Следующий виток славы — девятнадцатый век, когда появляются «проклятые поэты». Тут вспоминается, что первым «проклятым» был Вийон.
 
— А с кем можно сравнить Вийона у нас, в русской поэзии: по значимости, по дарованию, по мастерству?
 
— Ни с кем. Его язык недоступен современному французу, это даже не язык Кантемира, а как бы церковнославянский. Вийон отнюдь не Пушкин, который писал на том же русском языке, на котором говорим и мы. Ближе всего Есенин, но Есенин писал: «Если не был бы я поэтом, то, наверно, был мошенник и вор», а Вийон как раз был и мошенником, и вором, и убийцей (и речь не о дуэли, а о том, что насмерть забил священника камнем в ответ на замечание). В российской действительности Вийон не только не стал бы легендой, а был бы повешен на заре туманной юности, не успев ничего написать, а и то, что успел, никакой царь или великий князь не велел бы печатать. Да и герцог Орлеанский, сам поэт, учредивший турнир в Блуа, который выиграл Вийон, быстро в нем разочаровался и прогнал прочь. Имя Вийона долго было нарицательным: вийонить — это обманывать, мошенничать. «Поэт-хулиган» Есенин был ангелом по сравнению с Вийоном.
 
— А может, и «сложная», криминальная, непутевая жизнь Вийона действительно подпитывала его поэтический дар, как считают некоторые исследователи? Кем был бы Вийон, если бы он хорошо себя вел? И если его образ жизни влиял на его творчество, не поэт ли нового типа Вийон? Или это было нормально в то время?
 
— Это не было нормально: он сидел в тюрьме, был в бегах, его приговаривали к повешению, но новый король подписал ему амнистию в честь своего воцарения. Если бы Вийон «хорошо себя вел», то был бы, скорее, Ронсаром или дю Белле, но это уже другая эпоха, классицизм. В эпоху же Вийона (он родился в год сожжения на костре Жанны д’Арк) Франция еще пребывает в Средневековье: смуты, гражданская война, война с англичанами, только начинает налаживаться городское хозяйство, бум ремесленников, появляются ярмарки — не до литературы. Так что Вийон мог бы выпиливать лобзиком или преподавать в Университете (полученную им там степень с него впоследствии сняли, поскольку он с друзьями украл всю университетскую казну), но стихи его стали знамениты именно потому, что писались в состоянии крайнего эмоционального напряжения: в тюрьме, в ожидании погони и казни. При этом Вийон не был «человеком с улицы»: неграмотная мать отдала его на воспитание капеллану Гийому де Вийону, чью фамилию он и носил, который выступал его заступником, и только благодаря этому «родству» он мог оказаться в поле зрения герцога Орлеанского, который в результате счел Франсуа Вийона выскочкой и карьеристом. Так что это не «народный трибун», а человек низов, стремившийся расположить к себе высший свет, но не способный преодолеть в себе тяги к воровству и насилию.
 
— Мандельштам говорит не о брутальности Вийона, а как раз о его как бы женственности, инфантильности, мол, Вийон считал, что ему все должны. Так каков Вийон: жесткий, дерзкий или романтик, анфан террибль?
 
— Не инфантильность, а, скорее, подростковость. Да, дерзкий, жестокий, самовлюбленный, асоциальный невольно, а не «бросивший вызов обществу», но вряд ли романтичный, если не считать «романтики большой дороги». И при этом гениально одаренный.
 
— А как могла сложиться судьба Вийона после изгнания из Парижа? Если его не убили сразу за городскими стенами, кем бы он мог стать? Насколько достоверна версия Рабле, что Вийон поселился в Сен-Максане и чуть ли не руководил труппой комедиантов? Могло ли с ним такое произойти?
 
— Разумеется, Рабле все это придумал. Когда исследователи задавали себе вопрос, мог бы Вийон где-то скрываться, уехать туда, где его не знают, то ответ находили один: поэт такого дарования не мог бы не написать больше ни строчки, а с момента его исчезновения в тысяча четыреста шестьдесят третьем году никаких стихов, написанных после этой даты, не всплыло. Разумеется, бывает по-всякому. Не вдаваясь в сомнения насчет авторства Рембо, отметим, что он не только ни слова не написал, расставшись с Верленом, но в конце своей немногим более долгой жизни и стихов-то своих юношеских не признал.
 
Вполне могло так случиться, что, уехав в какие-нибудь заморские дали, Вийон сменил имя, женился и занялся выпиливанием лобзиком. Или сидел годами под пальмой и ел бананы, а о том, что он и есть тот самый поэт, никто не узнал и сам он забыл, став «другим человеком» («Может, завтра, совсем по-другому, я уйду, исцеленный вовек, слушать песни дождей и черемух, чем здоровый живет человек»). Но факт тот, что однажды он просто исчез, и никаких свидетельств его жизни или смерти обнаружено не было.
 
Татьяна, если честно, все расставила по своим местам — и даже подсказала решение — как. А что касается зачем… Получается, просто гений, как и хотелось в детстве. Может, и не надо сопротивляться, задавать лишние вопросы? Гений — значит, одним этим заслужил спасение. Как минимум проследить, чтобы не убили на выходе из Парижа, — ну и от плохой компании попытаться оградить, на первых порах. А там уж как пойдет: лобзиком так лобзиком, бананы — значит, на роду написаны бананы.
 
Для себя это сделать, не для человечества и уж тем более не ради Вийона.
 
Да просто хочется взглянуть на человека, поговорить по душам. Да и в Париж смотаться лишним не бывает. Но Париж — это потом, Париж — это финальная точка моего путешествия.
 
 
Лобзик для гения
 
В Блуа я нашел Вийона очень легко. Разумеется, он торчал на окраине городка, в кабаке у самой стены, метров пятьдесят от входных ворот. «Пу вьйоль», — промямлил стражник. «Буйная фляга». Его здесь все знали. «Добрый малый, — пояснил служивый. — Мог бы есть за одним столом с господином, а он с простым людом. Бешеный, правда, но его все любят».
 
За что люди в Блуа любили Вийона, я понял сразу. Из дальнего угла кабака (метров тридцать квадратных) доносились два типа звуков: быстрая речь, четкая, выразительная, и взрывы хохота.
 
Я подошел поближе.
 
Невысокий человек, который выглядел лет на пятьдесят, не полный, можно сказать, даже сухопарый, но с одутловатым, отекшим каким-то лицом, с мешками под глазами, травил байки. Под поощрительные всплески смеха, реплик, похлопываний по спине. На лавке обок месье, одетого лучше, чем его слушатели, точнее, одетого добротно и опрятно, сидела яркая, немного полноватая девица (лет двадцать, наверное) и прямо заходилась, громче всех смеялась; она смотрела рассказчику почему-то в рот, ее ладонь недвусмысленно лежала у него на бедре, слишком, я бы сказал, высоко.
 
— …И вот тогда он сказал мне: вход в братство — убийство. Ну вы знаете эти правила кокийяров?
 
Слушатели согласно заговорили.
 
— И тогда я беру потаскуху Машеку, хромую, но в красивом красном платье, и веду в лесок. Она-то, сами понимаете, что подумала, уже чувствовала пару монет между своих сисек.
 
Аудитория плотоядно заржала.
 
— Откуда, Машеку, говорю, у тебя такое красивое платье? Оно лишь немногим уступает твоей красоте.
 
Опять хохот.
 
— Это, отвечает она, мне справил святой отец Филипп Сермуаз, он мой мужчина, мы скоро поженимся. А сама уже подвернула подол и тянет меня на травку. Ну я и достал кинжал и перерезал ей горло. Два хороших дела разом: и в банду вписался, и страшную шлюху порешил.
 
Опять гогот, а громче всех почему-то девка, которой как раз история вроде не должна была понравиться.
 
— Так что, Франсуа, взял тебя Колен в кокийяры?
 
— А то! Мы с ним много дел провернули, погуляли от Ла-Манша до самого Средиземного моря. Весело было.
 
— Месье Вийон, зачем вы наговариваете на себя?
 
— Что-что?
 
Вийон повернулся всем корпусом ко мне и оглядел с ног до головы; это был профессиональный, презрительный и опасный взгляд бандита с большой дороги. Я следил за его левой рукой, которая зашевелилась под плащом. Он плавно, но решительно снял ладонь девушки со своей ляжки.
 
Зрители затаили дыхание и предвкушали бурную кульминацию выступления любимого артиста.
 
— Магистр, ничего этого не было, никакую Машеку вы не убивали. И судили вас не за нее.
 
— А что ж, за красивые глаза меня выперли из Парижа?
 
— Конечно, нет. Вы проломили башку священнику Филиппу Сермуазу за то, что он был неучтив с вами и сам пытался вас зарезать. Вон у вас шрам на нижней губе.
 
Вийон в изумлении замер. Я думал, он лишился дара речи от моей наглости и осведомленности.
 
Пауза длилась долю секунды.
 
— Ну да, все верно! Но подрались-то мы из-за его шлюхи. Ладно, правда твоя, братец, Машеку я не зарезал, но отодрал в том пролеске знатно. Ее преподобному сутенеру это не понравилось, и он меня решил зарезать. Ну я его и порешил.
Благодарная публика обрадовалась и такому повороту, кто-то произнес: и это хорошее дело.
 
Все, включая Вийона, рассмеялись, а красотка вернула руку на прежнее место. Франсуа, видимо, закончил выступление. Он головой кивнул мне в направлении свободного столика под окном. Через десять минут Вийон подсел ко мне.
 
— Я не знаю, зачем ты приперся, но если уж перебил мой коронный номер про мертвую шлюху, значит, должна быть веская причина. Выкладывай.
 
— Магистр Вийон…
 
— Харэ меня так называть. Я не люблю. Достаточно Франсуа.
 
— Да, месье Франсуа. Дело в том, что я ваш поклонник, мне нравятся ваши стихи.
 
— Ты что-то заливаешь, дружище. Судя по разговору и одежде, ты германец или как там, но уж точно не местный. Да? Как звать?
 
— Клаус.
 
— А, голландец, что ль?
 
— Зеландец.
 
— Да один хрен. Короче говоря, ты не мог слышать или читать моих виршей. Врешь ты, вот что.
 
— Да нет, Франсуа, твоя слава вышла из французских границ. Твои баллады и рондо ходят в университетах северных земель, молодежь зачитывается. Я нашел списки у своего сына — его мать, моя покойная супруга, француженка. Так уж получилось, он знает твой язык. Ну и я выучил за двадцать лет брака. А куда деваться?
 
— Смешно. Ну прочти что-нибудь, если не врешь.
 
Я был готов к такому повороту. И без раздумий выпалил «Балладу о дамах былых времен», которую прислала мне Тать­яна Щербина:
 
Скажи мне, где, в какой могиле
Красотка Рима Флора спит?
Где труп Таис? А прежде были
Прекрасны древние на вид.
Где мне найти Речную Фею?
Теперь один радикулит
Я, в воду погрузясь, имею.
На стольких женщин дан кредит…
 
Но где же то, чем я старею?
Где Элоиза, чьим умом
Пьер Абеляр лишился пола,
В монашеский отправясь дом?
Где той любви великой школа,
Что Буридана в Сену с мола
Отправила — la reine, la reine!
Ведь Сена — это не солома,
Но где же сам я, старый хрен?
 
Где белая, как простыня,
Царица с голосом Сирены?
Где Берта, что при свете дня
Похожа… Нет, вы несравненны,
Алисы, Беатрисы, Лены.
Где Жанна д’Арк, в каких кострах
Горят ее святые члены?
Но где же достоверный прах?
Не задавай себе вопроса,
Где та, где эта — все ушло,
Как сопли из больного носа.
Но где же чертово стило!
 
Вийон усмехнулся.
 
— Смешно ты читаешь. Но этот стих действительно неплох. Ты еще не знаешь, как он на здешних дам действует, на что они готовы после моего проникновенного чтения. И я имею в виду не дамские слезы, понял? Но ты ведь приперся не мои стихи мне читать. Что надо?
 
— Франсуа, такое дело… Я сам поэт. Я хочу попасть во дворец герцога, хочу принять участие в поэтическом состязании.
 
Я думал, Вийон рассмеется мне в лицо, но он только хмыкнул.
 
— Ну ты глянь, поэтов развелось… Вроде не юнец, голова на плечах, вон, седой уже… И что, хорошо получается?
 
— Да как это узнать…
 
— Очень просто: скольких соседок поимел после декламации своих стишков?
 
— Тоже мне критерий…
 
— Что-что? Ну-ка, прочти что-нибудь. А вдруг ты ассасин какой-нибудь или английский шпион: хочешь в замок проникнуть и опять умыкнуть в Лондон нашего любимого принца. — Вот тут он рассмеялся от души, зло рассмеялся. — Давай, читай.
 
А вот этого испытания я надеялся избежать. Потому что за ним — на девяносто процентов — провал. Но и отступать нельзя было. Я перевел взгляд на окно, как бывало в юности, когда я заходил в кабаки не ради пустых разговоров, а ради дела — и декламация стихов входила.
 
Мы жили в Средние века
И низко плыли облака
И по жнивью текла дорога
Свой путь рассчитывали мы
По смутным книгам. До зимы
Дней теплых оставалось много
 
Мы жили в Средние века
Хмельнее доброго глотка
Казалась жизнь за дальним полем
Дремала пыльная страна
И думалось: теперь вина
Как времени, пребудет вдоволь
 
А города смущали нас
Словечком модным «ренессанс»
В нас оживала легкость слога
Суля бессмертье. Но пока
Окрест лишь Средние века
И по стерне легла дорога
На удивление Вийон слушал внимательно и даже кивнул в конце.
 
— Мне нравится, что оно у тебя, Клаус, короткое. Но знаешь что — очень драматично, и никакой морали. И ни хрена не понятно. Вот взять меня. Я так пишу, что и принц поймет, и любой пропойца. В этом секрет. Ну, это кроме всего прочего. Не знаю… Там, при дворе, конечно, пишут еще говеннее… Да и с какой стати тебя примут, кто ты такой?
 
— Ну тебя же приняли.
 
— Дерзко, но верно, мне нравится ответ. Вот он сильнее, чем лабуда, которую ты сейчас пробурчал тут. Ладно, мне все равно завтра не с кем идти, скажу, что ты мой кузен из… Откуда?
 
— Можно сказать, что из Сен-Максана.
 
— Точно, у них там смешное наречие, сойдешь.
 
Мы встретились у дверей дворца в полдень. На входе Вийон представил меня как своего родственника, тоже поэта («Это у нас наследственное, другого наследства наши родители нам не оставляют»). Строгий лакей провел нас к пюпитру с альбомом. Обтянутая красным сафьяном книга ярко пахнет кожей. Толстые, будто вощеные страницы.
 
— Так-так, где тут у нас задание… — Франсуа не сразу открыл первую страницу: только что обрезанная бумага никак не хотела разлипаться.
 
— А почему столько страниц? Так много поэтов?
 
— Ха! Нет, конечно. Просто потом придворный художник делает иллюстрации. Поэтому после каждой записи — пропуск страницы. И еще отступ сверху… Ага, вот: «От жажды умирая над ручьем…» Опять эти противоположности, заклинило его, что ли, на этом? Ладно, давай сходим во «Флягу» пообедаем, а потом вернемся запишем. Или тебе надо больше времени?
 
Мне не надо было больше времени — у меня-то все было готово.
 
После обеда мы вприпрыжку вернулись к альбому. Франсуа вдумчиво расписал перо и стал строчить в черновик. Управился за полчаса. Переписал набело в красную книгу. Протянул перо мне.
 
— Франсуа, такое дело. Писать-то по-вашему я не очень, письменная речь хромает. Сильно. Может, напишешь за меня, я продиктую.
 
— Плохо, если одним почерком… Герцог еще подумает, что это я твои стихи написал, мне бы не хотелось. Без обид. С другой стороны, я правой могу написать, первый раз, что ли. Давай, диктуй, поэт.
 
Мои друзья, пока еще живет
В нас мимолетных слов очарованье
Продлим полузабытым состязаньем
Пружины галльской меркнущий завод
 
В урочный час по правилам начнем:
От жажды изнывая над ручьем
 
Тот победит, кто первым разберет
Что время, даты поменяв местами
Под низкими и темными мостами
Все теми же каналами течет
 
Под перьев скрип, в акустике веков
Мои друзья провидят, а не знают
Что осторожно звуки подбирают
Для вечных, не написанных стихов
 
И я, как видно, вставить не забуду
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
 
— Ладно, не мое это дело, но шансов у тебя никаких. Вот тут как раз твоя краткость во вред: скомкано задание. И да, откуда у тебя этот рефрен: «Я всеми принят…»? Ты что, подглядывал?
 
— Ну мы же за столом прорабатывали тему, забыл? Вышли на похожие строки… Бывает.
 
— Ну да, может быть. Не важно, мне ты не конкурент.
 
— А когда объявят победителей?
 
— Да кто его знает. Они неделями могут писать, олухи эти вельможные. Не пропустим. Пойдем, отметим это дело. Я имею в виду мой успех — хорошее стихотворение вышло, я доволен.
 
Отмечали мы, надо сказать, не один день. На пятые сутки загула я приступил к коварной части моего плана. Однажды вечером, когда Вийон уже был хорош, я спросил:
— Скажи, а сам Карл, герцог то есть, уже сочинил свое стихотворение?
 
— Ну ты даешь, брат! Он его сразу и сочинил. А задание взял из первой строчки — он так всегда делает. А потом держит паузу, мол, тоже по правилам играет.
 
— Может, сходим почитаем, кто чего написал? Неужели тебе не интересно?
 
— А что, хорошая идея!
 
Время для визита во дворец было неурочное, но Вийон убедил стражу, что ему надо подчистить помарку в своем стихотворении. На этот раз лакей довел нас до книги, зажег свечи и остался. Франсуа взял с подставки новое перо и, не обмакнув его в чернила, стал листать книжку и водить пером по страницам.
 
— Ага, вот его: «Над родником от жажды умираю…». Так, понятно, что там дальше? «Я в прах паду, но все ж не пропаду. Сквозь слезы вижу я мою звезду. Я здрав — и хворью взят неизлечимой, В добре и зле Фортуною хранимый». В общем, дерьмо.
 
— Ну ты потише все-таки.
 
— Да чего мне тише! Он и по-французски-то еле говорит и пишет. На английском — пожалуйста, хоть опять в Лондон. Банальность на банальности.
 
— А по-моему, неплохо. И даже честно, искренне. Для принца-то.
 
— Ладно. Кто бы говорил. Сам чужеродец, ты и не видишь мелочей, деталей. Из них поэзия и состоит. Понимаешь? Это или есть, или нету. У Карла нашего Орлеанского — нету. Дерьмо у него, а не стихи.
 
Краем глаза я с удовлетворением отметил, что камердинер, или как там его, слушал внимательно, и даже в полутьме было очевидно, что от речей Вийона он побледнел.
 
Мы покинули дворец.
 
А назавтра, рано, в девять утра, я вернулся и попросил ауди­енции герцога. Сказал, что дело срочное, литературное.
 
Карл Орлеанский встретил меня в кабинете, в кресле.
 
— Вы родственник этого подлеца Вийона? Чего вам? Мне доложили о вашем вчерашнем неприемлемом визите. Подробно доложили.
 
— Мой господин, я хочу вас просить за моего непутевого кузена.
 
— Нечего просить. Стихи у него хорошие, я прочел еще треть­его дня. Но он ни дня не пробудет в Блуа. Этот неблагодарный негодяй хочет получить денежный приз за победу в состязании, вы читали? Какова наглость. Ни одной монеты не получит. Я уже послал к нему вестового. Ну и вы, сударь, проваливайте. Тем более ваши стихи — мусор. Вийон хоть одарен, вас-то какой смысл тут терпеть?
 
— Монсеньор, я немедленно уберусь из города. Я тоже возмущен словами Франсуа, и им нет прощения. Но выслушайте меня, у меня есть план относительно Вийона…
 
Ну, собственно говоря, дело было сделано. Герцог счел мой план разумным. Все-таки я убедил его, что гений и злодейство вещи вполне совместимые (хотя и убеждать особо не пришлось, принц любил парадоксы). Он даже одобрил рис­кованную, но яркую роль, которую я ему отвел в операции. Надо было всего-то подождать пару лет…
 
Наконец настал шестьдесят третий. После помилования от смертной казни Франсуа Вийону дали три дня на сборы — сегодня он должен был покинуть Париж минимум на десять лет. Все было серьезно, поэту пригрозили, что, если увидят его в окрестностях города, клеймо поставят прямо на лоб. Поэтому, как только рассвело, Франсуа Вийон с мешком за плечами вышел за парижские ворота. Не успел он отойти и трехсот метров, с ним поравнялся дорожный экипаж. Я открыл дверь и выглянул наружу. Он не сразу узнал меня. Я предложил ему зайти в экипаж. Внутри его ждал герцог Орлеанский.
 
— Франсуа, вы ужасно выглядите. Ну ничего, живы и ладно. Поверьте, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы вынуть вашу идиотскую шею из петли.
 
— Спасибо, мой господин.
 
— Не за спасибо. Вы дурной человек, но хороший поэт. Первое мне безразлично, второе меня касается. Я нашел приложение вашему таланту, я придумал, как при этом уберечь вас от неприятностей, которые, поверьте, вас не оставят в покое, пока вы во Франции. Вы однажды совершенно справедливо заметили, что за двадцать пять лет заточения в Тауэре я стал больше англичанином, чем французом. Вот я и решил воспользоваться этим противоречием — по своему обыкновению. В Лондоне у меня остались связи, это интересные люди, люди искусства. Вас там ждут. Им нужен хороший автор для их праздничных постановок. Всем известно, что наше теат­ральное искусство лучше британского. В Англии нужен кто-то, кто продвинет жанр фарса. И этот «кто-то» теперь вы. Вы блестяще справитесь. И останетесь живы.
 
— У меня есть выбор? Я бы не хотел уезжать с горячо любимой родины.
 
— Полноте, Вийон. Пора держать ответ за слова. Как там у вас: «Куда бы ни пошел, везде мой дом, чужбина мне страна моя родная». Ну вот, извольте. И да, про выбор. Вы помните месье Колена, кокийяра, про которого вы распускали слухи? Он очень зол на вас за это. Тем более он почему-то уверен, что вы свалили все свои преступления на него и даже указали мес­то, где он скрывается от виселицы. Он ищет вас повсюду, вот даже сейчас я чувствую, он где-то рядом. Вам и пары шагов не пройти. А так на этом экипаже вы доберетесь до Ла-Манша. Вас там встретят, введут в курс дела и переправят в Лондон. Выше нос, Франсуа, вас ждет новая жизнь.
 
— А Клаус поедет со мной?
 
Сердце мое, конечно же, дрогнуло, но я нашел в себе силы ответить:
— Нет, дорогой Франсуа, мне в другую сторону, в противоположную.
 
Я вышел из экипажа вслед за герцогом. Карл Орлеанский вскочил на коня, которого подвел кто-то из свиты, и, не попрощавшись, ускакал на восток от Парижа.
 
А экипаж двинулся на север.
 
А я пошел пешком через поле, по стерне. Это очень, надо сказать, неудобно.
 
Но время отвечать за слова.

Колонка Николая Фохта опубликована в журнале "Русский пионер" №73. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
Все статьи автора Читать все
       
Николай Фохт, следопыт, Франсуа Вийон, спасти Франсуа Вийона
Рекомендую
1 3904
Спионерить!
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (1)

  • Сергей Макаров
    23.05.2017 14:39 Сергей Макаров
    "Закрывается здесь Завещанье,
    Замолкает здесь бедный Вийон.
    О, придите вы все на прощанье,
    Как раздастся торжественный звон.
    Приоденьтесь же для похорон.
    Ибо умер, любови унылой
    Он стрелой беспощадной сражен,
    Отходя от сей жизни постылой.
    Он в отрепьях, изведав изгнанье,
    Всеми брошен, везде заклеймен,
    Переживши любови страданье,
    Горечь ласк и разлуки урон,
    Был обманут и был обойден.
    Он об этом твердил пред могилой,
    Чуя смерти целительный сон,
    Отходя от сей жизни постылой."
73 «Русский пионер» №73
(Май ‘2017 — Май 2017)
Тема: весна поэтическая
Другие номера и подписка
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям
 
Новое