Классный журнал

Пролог

 

Глубочайшая травма этот самый граф Лерак де Ла Моль. С детства и на всю жизнь.

 

Ну как же так: замечательный, благородный, влюбленный — и так несправедливо, ни за что ни про что убит, казнен. Точнее, еще хуже: без вины, но за любовь. Не выдал своих, особенно свою. С именем королевы на устах обез­главлен; с печатью на губах вынес все пытки, не проронив ни слова лжи и оговора. С переломанными ногами — даже бежать не смог, когда все уже было готово. И все им пожертвовали, все его, несчастного, разменяли на свои дурацкие, с точки зрения советского ребенка, интересы. На власть, на деньги, на войну.

 

Даже любимая не смогла защитить, а только взяла отрубленную голову, завернула в надушенную, тонкую и дорогую тряпицу и оставила на недолгую память — как потом бальзамировала и сохраняла части тел всех своих любовников.

 

Признаюсь, я, мальчик одиннадцати лет, плакал над «макулатурной» (отоваренной на талон за двадцать килограмм газет и журналов, набитых токсичной коммунистической пропагандой) книгой «Королева Марго» Александра Дюма, один рубль двадцать три копейки.

 

Я даже безрассудно поклялся, как было принято у мушкетеров, отомстить за Ла Моля. Как это сделать, представлял тогда очень смутно. Как отомстить за поражение любимой команды в футбол или хоккей — понятно, отработанный алгоритм: выходишь с мячом или клюшкой во двор, ввязываешься в любой текущий матч (или коварно назначаешь всем своим ничего не подозревающим дружкам рандеву с целью «отыграть» негативный результат) и, скажем, выигрываешь маленькую спортивную битву. И почти всегда выигрывал, мотивация запредельная, вся обида, досада вся выливалась на площадку.

 

Тут понятно.

 

А как быть с Ла Молем?

 

Я это себе очень плохо представлял.
 

 

Клятва на улице Винокурова

 

Но решимость пережила десятилетия; но желание поплатиться с обидчиками, с кликой Валуа, а то и Бурбонов, с неверными женщинами и слабыми, болтливыми друзьями тлело в этом доб­ротном, на века сработанном средневековом фитиле.
 

И наконец я решился. Я взял ту самую книгу и погрузился в чтение — чтобы воспалить, чтобы разбередить былые раны и заодно вспомнить, в чем, собственно, дело.

 

Еще я решил пересмотреть все три доступных фильма по «Королеве Марго» — ну, чтобы закрепить сюжет, визуализовать его и намертво, теперь уже, скорее всего, до конца жизни запомнить.

 

И кое-что по ходу уточнял, чисто историческое.

 

Первое впечатление: прожита большая, долгая жизнь. Все изменилось. Дюма оказался многословен, Ла Моль — не тем, за кого себя выдавал, все фильмы про королеву Марго не имеют ни к роману, ни к исторической реальности ни малейшего отношения.

 

И все ужасны — фильмы. Да и не только фильмы.

 

Со времени моего детства, короче говоря, ситуация в корне изменилась. Если бы я первый раз прочитал роман сейчас, плакать бы не стал. Хотя, признаюсь, сентиментальность не то что никуда не делась, она возросла до пугающих величин.

 

Но следует признать: почерпнутые давным-давно книжные принципы, приобретенные не без участия Дюма, Скотта, Рида, Купера и Александра Пушкина, работают и сегодня, независимо от конъюнктуры и вновь открывшихся обстоятельств. Сумев пережить первый шок от возвращения всей этой средневековой шайки-лейки благородных галльских кровей, заставив себя на дилетантском уровне восстановить более-менее истинную хронологию и достоверность событий, я всплеснул руками, ударил себя по ляжкам, поправил на шее тесную, удушающую фрезу и воскликнул: «Дьявольщина! Ла Моль будет спасен, чего бы мне это не стоило! Во имя короля, королевы и улицы Винокурова, где я впервые, с температурой тридцать девять и три, открыл красную обложку “Королевы Марго” в переводе Корша и иллюстрациями Носкова!»

 

 

Какого Ла Моля?

 

Самая сложная и главная задача, которую предстояло решить безотлагательно, — а какого, собственно, Ла Моля надо спасать?

 

У Дюма это молодой человек двадцати четырех — двадцати пяти лет, в черном колете с пуговицами из черного агата, в темно-лиловом плаще — в общем, строго и изысканно одетый. Он загорел, белозуб, в тонких усиках над изящным ртом. Красавец, да и только. К тому же граф. И гугенот.

 

На самом деле офицеру из Прованса Гиацинту-Бонифасу де Ла Молю в тысяча пятьсот семьдесят втором (свадьба Маргариты Валуа и Генриха Наваррского, начало сюжета романа) году было уже сорок три года. Галантный кавалер, ходок, прекрасный танцор. О загорелости его ничего мне не известно, зато осталось несколько прекрасных деталей: мягкая, буквально шелковая бородка, со стройностью его ног не мог сравниться ни один мужчина при дворе Людовика IX; всегда благоухал, а когда нервничал, покусывал перья своей шляпы. Он был миньоном, фаворитом брата Маргариты и Карла герцога Алансонского — и, скорее всего, его любовником. Как, впрочем, и контрастный персонаж Дюма, Аннибал де Коконнас. Но самое главное — Бонифас никогда не был протестантом, гугенотом то есть. Напротив — набожный, даже чересчур, католик. Мог отстоять две-три мессы в день. Злые языки утверждали, что каждая месса Ла Моля — отмаливание амурных грехов офицера. Говорят, Людовик шутил: тому, кто вознамерился бы составить реестр блудных похождений де Ла Моля, достаточно сосчитать количество посещенных им месс!.. Он же заслужил еще один афоризм про себя: говорили, он больше умел побеждать на полях Венеры, чем на полях Марса.
 

И он не был графом.

 

То есть хлыщ, щеголь, услужливый и исполнительный участник свиты.

 

А это рушит, можно сказать, все, всю историю Александра Дюма про невинно пострадавшего бедолагу гугенота, про Лерака де Ла Моля, который бесстрашно отбивался от толпы католиков и даже от своего нового друга Коконнаса. Истовый католик, Ла Моль исторический не мог быть ранен в Варфоломеевскую ночь; он не мог быть спасен Маргаритой Валуа, королевой Марго в ту страшную ночь, с которой и начался их книжный и такой трагический роман. Больше того, настоящего Ла Моля вообще не было в Париже двадцать четвертого августа семьдесят второго, он находился в Лондоне с дипломатическим поручением.
 

Теперь с другого конца: что у них общего, у Ла Моля и Ла Моля?

 

Тот и другой были заметными фигурами при дворе. Тот и другой были любовниками Маргариты Наваррской (с поправкой: в действительности их роман вспыхнул через девять месяцев после свадьбы Маргариты и Генриха Наваррского, не в Варфоломеевскую ночь, нет). Того и другого король Людовик действительно пытался подловить и удавить в коридорах Лувра (в реальности за скандальную связь с сестрой, с Марго); тот и другой смогли увильнуть от королевского гнева. Ла Моль Дюма и Ла Моль истинный действительно участвовали в заговоре «недовольных» — против гонений протестантской церкви, за Генриха Наваррского (чтобы, как я понимаю, тот развязал войну против Людовика и привел на трон Франсуа Валуа, Алансона) — то есть в результате против Людовика IX. И действительно Ла Молю предъявили обвинение в покушении на короля с помощью восковой куклы с проколотым сердцем.

 

И да, их с Коконнасом казнили в семьдесят четвертом году; и да, существует легенда (или исторический анекдот, если угодно), что Маргарита выкупила голову Ла Моля (есть версия, что сердце), забальзамировала и хранила вечно.

 

Как, впрочем и согласно тому же анекдоту, сердца, головы и другие части тела всех своих ключевых любовников.

 

В мемуарах Маргарита Наваррская признавала не просто знакомство с Ла Молем, но и участие в его политических делах, отрицая, разумеется, роман.

 

Она его знала, она ему помогала, она даже заступалась за него перед королем — как и герцог Алансонский.

 

Не помогло.

 

А я помогу. Как? Долго у меня не было плана. Осилив (на этот раз с большим трудом) роман Дюма, я понял, что разобраться в луврских хитросплетениях и интригах невозможно. Особенно в изложении великого и неуемного писателя, который то ли по небрежности, то ли намеренно все перепутал, смешал, сдвинул во времени. Небеллетризованная история была, разумеется, проще, яснее — но и она не давала ответа: что делать с Ла Молем, как его спасти, а главное — зачем? Принесет ли это радость мне, читателю из детства, и пользу мировой истории?

 

 

Враги и друзья

 

Сначала я попытался структурировать персонажей Дюма, соотнеся их с прототипами времен французских религиозных войн. Ну, чтобы понять — есть ли друзья у Ла Моля, на кого можно положиться, кто придет на помощь.

 

Маргарита Наваррская, Марго. Конечно, это, скорее, друг. Она и просила за своего кавалера, и отстаивала его — в жизни и в романе. Однако в романе, а особенно в жизни, королева использовала Ла Моля как источник информации. Собственно, есть мнение, что именно она сдала Ла Моля то ли матушке, Екатерине Медичи, то ли братцу, Карлу IX, когда был задуман побег Генриха Наваррского и герцога Алансонского из Лувра. Хотя в мемуарах Маргарита указывает на другого информатора. Словом, друг-то друг, любовница-то любовница, но в деле спасения Бонифаса на нее положиться нельзя.

 

Генрих Наваррский, впоследствии король Франции Генрих IV. В романе он благоволит Ла Молю, они однажды ночуют вместе в апартаментах Марго, ведут ночные беседы. Ла Моль у Дюма верно служит Бурбону, да что там — он и в Париж приехал, чтобы предупредить короля гугенотов о смертельной опасности, — в «Королеве Марго». И в католичество они с Генрихом переходят синхронно, после Варфоломеевской ночи. Вроде друг, да еще какой влиятельный. На самом деле даже в романе Генриху на Ла Моля наплевать. А уж в жизни и подавно. Тем более служил Ла Моль Алансону, а значит, в конечном счете был в стане соперника Генриха за престол. И судьбоносная перековка в католицизм на самом деле их не может сблизить никак: Ла Моль никогда гугенотом не был, а Генрих IV принял католицизм, только когда стал королем Франции (что намного логичней и достойней, чем по версии Дюма) в тысяча пятьсот девяносто третьем году, почти через двадцать лет после смерти Ла Моля. Не друг, не враг, защиты у него искать не приходится.

 

Герцог Алансонский. Пожалуй, единственный влиятельный персонаж, который мог бы спасти или облегчить участь Ла Моля. Но по факту не смог этого сделать. Да и вообще, Коконнас и Ла Моль пригодились брату Марго именно для того, чтобы выменять их жизни на свою. Карл его простил за заговор, казнив мелких сошек. В решительный момент Алансон не помощник.

 

Карл IX, король. Для Карла Ла Моль — комический персонаж на побегушках у брата Франсуа. Что в романе, что наяву. Он и охотится за ним, как за похотливым зайцем, — чтобы развлечься, а если попадется — подстрелить. Казнит он Ла Моля беззлобно, понимая, что тот лишь винтик в хлипком механизме интриги брата. Карл никогда и ни за что пальцем не шевельнет, чтобы спасти моего героя.

 

Адмирал Колиньи. В романе, между прочим, Колиньи как раз мог бы помочь Ла Молю — если бы остался жив в Варфоломеевскую ночь. Собственно, по Дюма, Колиньи, как и Генрих Наваррский, — кумир Ла Моля. На самом деле до своей смерти адмирал скорее враг, чем друг. Это уже потом волею судьбы, я думаю, точнее, под влиянием дворцовых интриг Ла Моль оказывается в лагере умеренных, таких христианских экуменистов, которые выступали за мирное сосуществование протестантов и католиков. Будь жив Колиньи, безусловный лидер реформаторов, теоретически Ла Моль мог бы оказаться под его опекой.

 

Екатерина Медичи, королева-мать. Ну что тут говорить, Ла Моль для нее пыль под ногами, один из источников информации из группировки Алансона. Грубо говоря, Екатерина не была против, чтобы Франсуа, герцог Алансонский, со временем стал королем — после Генриха Анжуйского, разумеется, среднего брата. А может, даже «мартышка», как его называли в семье, был предпочтительней — более слабый, сговорчивый, склонный к компромиссу. С его приходом для Екатерины могла начаться очередная политическая молодость; она реально могла бы стать теневой королевой Франции. Поэтому слуга Франсуа, в общем, не был для нее врагом. Связь с Маргаритой тоже, скорее, была королеве-матери на руку: откуда бы она черпала информацию о замыслах младшего сына? Но принимать участие в судьбе Ла Моля в какой бы то ни было форме — разумеется, абсурд. Не помощница нам.

 

Аннибал де Коконнас. Скорее всего, и в жизни был приятелем, собутыльником. Скорее всего, как и в романе, воспринимал Ла Моля как соперника (он был тоже миньоном герцога Алансонского и тоже его любовником). В романе и в реальной истории попал в тот же жернов, что и Ла Моль. Поэтому, конечно, кардинально изменить ни судьбу Гиацинта-Бонифаса, ни свою собственную странноватый и мутноватый (согласно Дюма) Коконнас не способен.

 

 

Казнить нельзя, спасти

 

Ну и что же у нас? У нас все грустно. Получается, что романтический герой Александра Дюма и в реальности одинок, беззащитен, даже в чем-то трогателен. Судя по всему, не кровопийца, не подлец (хотя, конечно, кто знает), исполнительный, а может быть, даже преданный, простодушный слуга своего господина, повеса и отличный танцор, выдающийся ловелас своего времени. Они с дурацким Коконнасом, как Розенкранц и Гильденстерн, попали в заваруху, как куры в ощип. И так они прочно попали, так застряли, так намотало их на это скрипучее, допотопное, но исправно перемалывающее простаков колесо истории, что и не выдумаешь, как спасти их.

 

Поэтому выручить Ла Моля захотелось с новой силой. Все-таки несправедливо с ним, не по-людски — ничего уж такого он не сделал. И даже внезапно прав Дюма: выдумали какую-то восковую куклу, какой-то не свойственный европейскому человеку вуду-ритуал — и впаяли высшую меру. И мне даже страшно представить, как этот мирный, надушенный офицер, покоритель дамских будуаров переносил пытки, как ждал встречи со своим палачом и как, скорее всего, в последние секунды действительно шептал потрескавшимися губами «Марго».

 

А может быть, просто кричал «мама» на своем лангедокском.

 

И вроде нет нигде упоминаний, что кого-то оговорил, предал, выболтал тайну, которой, разумеется, и не знал.

 

Это трагичнее всего, мне кажется: бессмысленное мужество маленького по королевским меркам человека.

 

Он будет спасен.

 

 

Загадочный целитель на Арбе-Сек

 

Так мне здесь уютно, что возвращаться не хочется. Ну а как добровольно от такого отказаться: в шесть утра тебя будит Магали, младшая сестра Натана, хозяина этой непритязательной, можно даже сказать, гостиницы «Нувель этуаль». Она ставит на столик литровую крынку молока, кладет рядом на салфетку добрый ломоть грубоватого, но свежайшего и вкуснейшего пшеничного хлеба. Кусок домашнего сыра, густой мед, намотанный на струганую яблоневую ветку…

 

Выбрал этот постоялый двор только потому, что он тоже стоит на улице Бресек, или, по-новому, Арбр-сек, где, по Дюма, находилась «Путеводная звезда» с завлекательной вывеской: цыпленок жарится на огне под звездным небом. Разумеется, никакой вывески у «Зари» не было — пришлось спросить, где переночевать, у первого встречного. Приземистый горожанин, который тащил домой краюху ароматного хлеба, кусман говядины килограмма на два и бутылку красного вина, с радостью присоветовал Натана: у него чисто, отличная яичница с салом на обед и почти наверняка можно спать с его миловидной сестрой. Правда, мужик не дал все-таки стопроцентной гарантии, потому что сам никогда не жил не то что у Натана — вообще на постоялых дворах. Зачем, когда есть собственный дом, хорошая жена и двое сыновей — мальчишки семи и десяти лет. Да и вообще, закончил свой гайд прохожий с ноткой, как мне показалось, зависти, я на Магали и не залез бы — старуха уже. Тридцать лет, старуха, ага.

 

Так я оказался в «Новой заре»: сначала снял узкую (кровать да тумбочка) комнату для прислуги, а через пару дней уже вел переговоры с хозяином об аренде пристройки, метров двадцать. Натан мечтал развернуть там что-то типа мастерской — он сам-то кузнец, руки просили нормальной, горячей работы. Но удобный, сытый быт «рантье», как он с гордостью себя называл, поглотил Натана с головой — тем более его женщины, жена Лоренс и сестра Магали, всячески поощряли Натана-отельера, подбивали его даже купить у соседа, гугенота Александра, дом: зачем этому деревенщине-гасконцу дом в центре Парижа, когда у него там, в горах, есть и дом, и сад, и скотина, по которой он скучает. Да и дочь вдовца Александра не выдержала столичной жизни, вернулась домой — и хозяину туда дорога, заключали в один голос Лоренс и Махали.

 

И почему-то апеллировали в минуты своих темпераментных семейных споров, которые, как правило, случались за ужином, ко мне.
 

Хотя что значит почему-то: за три месяца я заработал о-го-го какой авторитет не только на улице Арбр-сек, но и в целом Париже!

Всего-то пару месяцев назад я затащил на второй этаж «Зари» три баула из кожзаменителя, набитых антибиотиками. Амоксиклав, тетрациклин, кларитромицин, джозамицин, эритромицин, ципрофлоксацин, стрептомицин, цефтриаксон, азитромицин, медекамицин, рокситромицин, ципробай, таривид, абактал, максаквин — все разнообразие препаратов от сифилиса и гонореи. В отдельной сумочке у меня лежали схемы антибиотиков от туберкулеза. Мой козырь, апофеоз моего плана.

 

Я знал, что именно эта услуга будет востребована в Париже шестнадцатого века. Неделя ушла на маркетинг и рекламу. Пришлось вложить несколько упаковок в родственников и бывших постояльцев Натана — бесплатно я за три дня избавил от стыдных симптомов человек десять. Разумеется, я рассчитывал не на эту целевую аудиторию: чтобы окупить килограммы медикаментов, получить прибыль и славу чудо-лекаря, мне нужна была местная знать. Сарафанное радио разнесло весть о волшебнике, который в одночасье избавляет от амурной болезни любой тяжести. Через неделю гостиница Натана была битком набита дворянами со всего Парижа. Через полторы к нам просочились бедолаги с юга страны, а еще через пару дней — с востока и севера. Я взвинтил цену до сорока экю за таблетку, потом стал брать и по пятьдесят. Самым трудным было убедить господ не запивать антибиотики вином. А через месяц в «Заре» появилась первая дама — в черной накидке и в полумаске, которые уже стали входить в моду. Пришлось мою семидневную рабочую неделю разбить на мужские и женские дни: кавалеры принимались со среды по воскресенье, дамам достались понедельник и вторник. Конечно, я не вел никаких осмотров — спрашивал симптомы, выдавал пилюли. В вечерние часы приема устраивал шоу — включал лава-лампу: прилаженная на крыше пристройки солнечная батарея за день заполняла аккумулятор, которого хватало и на лампу, и на смартфон, куда были скачаны нюансы лечения срамных болезней и подробная схема лечения туберкулеза.

 

Однажды в «Новую зарю» заскочил мужчина средних лет, очень приятных манер, в прекрасном, дорогом платье, без шпаги, но со стилетом на поясе. Это был Ла Моль, Натан предупредил заранее: придворные в первые недели заходили к нам редко. Я выдал ему одну таблетку. Ла Моль обратил внимание на лампу и стал про нее расспрашивать. Как и всем, я расписал эту штуку как инструмент предсказания будущего, а также безотказное средство снятия сглазов, проклятий и даже отравлений цианидами. Мы говорили долго, минут пятнадцать (обычно на прием я тратил не более двенадцати минут). И я успел сообщить Ла Молю самое главное: в моей власти излечить больного от туберкулеза всего за три месяца.

 

Таким образом, был сделан еще один шаг к цели.

 

 

Тайная дверь Амбруаза Паре

 

Той ночью я размышлял о Ла Моле. Он был галантным, образованным, но высокомерным. Совершенно не вызывал жалости — не казался простофилей. Я представлял его худощавым, невысоким — выяснилось, что он достаточно крепкого телосложения, его знаменитые ноги были не столько изящны, сколько мускулисты и даже полноваты для классного танцора. Никакой жеманности — бисексуальность, если она и была, не бросалась в глаза. И да, очень яркий парфюм, не мужской какой-то. Были такие духи — «Опиум», вот такой запах, приторный и, в общем, грубый.

 

На третий день после визита Ла Моля за мной прислали из Лувра. Нет, принимал меня не Карл, со мной беседовал его лекарь, Амбруаз Паре. А в дальнем углу огромного кабинета с книжными полками под потолок стоял невысокий молодой человек с рыжей шевелюрой и короткой бородкой. Строгий темно-серый наряд, длиннющая, как мне показалось, шпага на левом боку. Пальцы таинственного соглядатая унизаны перстнями — по ним я и опознал Генриха де Гиза (за вечерним стаканчиком Магали подробно, взахлеб описывала ближний круг короля; де Гиз выделялся пристрастием к массивным, аляповатым даже перстням с драгоценными камнями — изумрудами, гранатами и бриллиантами).

 

Предметом горячего интереса Амбруаза Паре был туберкулез. Я подтвердил, что при жестком соблюдении графика приема лекарства и соответствующей диете даже запущенный и наследственный (на слове «наследственный» я сделал особый нажим — известно ведь, что туберкулез передавался у Валуа из поколения в поколение) недуг отступит. Я заверил, что уже через пять дней лечения по моему секретному методу будут видны результаты. Сколько стоит курс? Пять тысяч экю, не морг­нув глазом сказал я. Де Гиз отклеился от стены и буквально подскочил к столу, за которым шли наши переговоры с Паре.

 

— Сударь, да вы забываетесь!

 

Мне даже пришлось встать. Сделал я это с достоинством. Действительно, мне было чем гордиться: из выреза парчового, плотно-голубого цвета пурпуэна выглядывала белая батистовая рубашка. Сверху коричневый, в благородную рыжину колет из тончайшей выделки оленьей кожи (это вообще последний писк!). От нижнего края колета — баска, в тон, из дорогого плотного сукна (выглядит как шерсть, но какая шерсть в конце мая). На ногах короткие шоссы из тончайшей шерсти цвета топленого молока, собранные внизу се­ребристыми шнурками. Бархатные верхние штаны — бело-голубые. Белейшие, как снег, шелковые чулки, кожаные шоколадного тона короткие сапоги. Все самое дорогое. Чтобы не дразнить гусей, я отказался от предложения портного украсить пурпуэн жемчугом и белым агатом, это уж совсем был бы овердресс. Я заявлял о своем высоком материальном статусе, но и уважал сильных мира сего.

 

— Стандартная цена, господин. В иных странах я запрашиваю в три раза больше.

 

— А если я в ворот вашей рубахи за двадцать экю вставлю вилку еретика, может, цена упадет?

 

В этот момент потайная дверь в книжных полках распахнулась, и из секретного кабинета к нам вышел Карл IX. Гиз и Паре замерли в поклоне, я с перепугу встал на колено.

 

— А вот еще говорят, что вы и будущее умеете предсказывать, и противоядие любое найдете. Лампа у вас какая-то чудесная есть. Вот можете прямо сейчас предсказать? Или только с лампой?

 

— Сир, без лампы сложнее, только близкие даты и события подвластны. Все, что я вижу сейчас, это свадьба в вашей семье. Восемнадцатое августа сего года, ваше величество.

 

— Генрих, а ведь это потрясающе! Мы с нашей матерью действительно склонялись к восемнадцатому. Гиз, вы же свидетель! И никто знать не мог, утром ведь только поговорили, часа два назад. Чудо! Браво. А еще, еще.

 

— Ваше величество, — вступил в разговор Паре, — нам надо сначала решить вопрос медицинский…

 

— Что значит надо решить? Он решен. Вы жалеете деньги на здоровье вашего государя? Не похоже это на вас, дорогой мой Амбруаз. А исходы баталий предсказывать умеете? Какую новую викторию одержит моя славная армия?

 

— Ваше величество, вот тут, конечно, очень бы лампа пригодилась…

 

— Так велите послать за ней. Где вы остановились?

 

— Недалеко, на набережной перед мос­том Собора Богоматери. Хотя и без лампы могу сказать: следующая победа будет в войне с Фландрией.

 

— Неужели разобьем испанскую корону?

 

— Безусловно, сир. Одно только…

 

— Что, не тяните?

 

— Предводителю войска угрожает смертельная опасность. А без него победы не видать.

 

— Это кому же? Адмиралу Колиньи?

 

— Да, сир. В ближайшие месяцы ему готовят смерть.

 

— Ну так это мы исправим. Гиз, слышите? Возлагаю на вас ответственность за безопасность адмирала Колиньи. Если что-то случится с ним, вам не сносить головы. Потому что мне нужна Фландрия, мне нужна Голландия с Зеландией. И я верю в свою счастливую звезду. Я всегда говорил нашей матери и вам тоже, Гиз: наш любимый зять Филипп Второй не станет мешать в справедливом движении Франции на север. Сразу после венчания Марго начинаем кампанию. Армией полагаю руководить адмиралу и вам, любезный Гиз, — заодно и помиритесь, перед лицом великих-то побед. Только так, никак иначе. Вы поняли, Генрих? Опыт Колиньи и ваша преданность — в этом вижу залог новой славной победы.

 

— Слушаю, сир. — Де Гиз, судя по всему, совершенно обалдел от внезапного напора и решимости своего короля.

 

— А вы, дорогой мой чужестранец, давайте-ка завтра ко мне, с лампой.

 

— И с лекарствами, сударь. — Паре гнул свою медицинскую линию.

 

— Ваше величество, непременно. А медикаменты с подробным описанием я оставлю прямо сейчас, у меня все готово вот в этом сундуке: все разложено по дозам, все порошки подписаны.

 

Я передал сундук в руки Паре и откланялся.

 

 

Счастливый эпилог

 

Я покинул Париж в начале октября, когда убедился, что план сработал.

 

Все лето, как на работу, я ходил в Лувр и проводил час-другой в беседах с королем. Я присутствовал при подготовке вой­ны с Фландрией и с удовольствием наблюдал, как, занявшись понятным и конкретным делом, Гиз и Колиньи, можно сказать, сблизились. Может быть, они и не стали друзьями, но и совершенно очевидно, Гиз уже не отдаст приказ Морвелю застрелить адмирала сразу после свадьбы Маргариты и Генриха Наваррского.

 

А что это значит?

 

Это значит, что не будет Варфоломеевской ночи. Ведь избиение гугенотов было спровоцировано именно покушением на адмирала — ни Карл, ни Екатерина не планировали истребить съехавшихся на бракосочетание принцессы-католички Марго и короля всех гугенотов Генриха Наваррского дворян-протестантов. Если бы не выстрел Морвеля из окон дома Гиза, все прошло бы тихо-мирно. Глядишь, действительно католики помирились, смирились бы с протестантами. И остались бы исключительно штатные, тривиальные дворцовые интриги. Тем более благодаря моей схеме Карл через полгода совсем поправился и вопрос, кто будет царствовать вместо него, отпал.

 

И, значит, Ла Моль спасен. Значит, ему надо всего лишь быть аккуратнее и внимательнее по ночам, когда он пробирается по гулким луврским коридорам сначала в покои Маргариты.

 

Ну, с этим-то, я думаю, он справится легко.

Колонка Николая Фохта опубликована в журнале "Русский пионер" №71. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".