Классный журнал

Прошло уже четыре недели с того момента, как круизный теплоход «Украина» вышел из Ленинграда, обогнул Европу и вошел в Босфор. Впереди маячила Одесса — пункт прибытия. 1994 год. Я первый раз в круизе и практически первый раз в Европе, если не считать поездку в ГДР. Я не то чтобы отдыхаю, я при исполнении. Обеспечиваю культурной программой пассажиров. Уже дали два концерта. Гонорар мне не платят, но мы квиты, так как тоже ничего не платим, хотя круиз очень дорогой, а нас целых семь человек и занимаем мы четыре каюты. У меня и моей мамы, взятой с собой вместо директора, — каюты отдельные, у музыкантов — два кубрика на всех. Мы стоим на палубе, любуемся золотым от солнечного света многоликим Стамбулом, музыканты радостно галдят, что, конечно, было круто, но уже все надоело и хочется домой. Дома ждут жены, дети, собаки, борщи и котлеты.

 

— Пельмени! — сглатывает слюну барабанщик. — Пельмени из трех сортов мяса, с маслом и уксусом! И водички, в которой варились, подлить чуток! Слушайте, как моя Ирка делает пельмени! Можно умереть!

 

— Чуваки, не знаю, как вы, а я так скучаю по жареной картошке! — подает голос саксофонист. — На сковородочке, с лучком!!!! И домашние соленья! Помидорчики! Хочу к маме! — Женька в экстазе закатывает глаза. Я молча протягиваю ему фотографию, которую я только что сделала на свой «Полароид». Улыбающееся лицо нашего саксофониста заметно шире, нежели то, которое было у него в Ленинграде почти месяц назад, в день отплытия. Кормят нас, надо признаться, на убой.

 

— Не могу больше жрать ни лобстеров, ни рыбу эту вашу. Хочу спать на своей подушке. И чтобы жена лежала рядом — она не храпит, в отличие от этих выродков! — Барабанщик делает страшное лицо. Клавишник с басис­том ржут и показывают ему средний палец. Но все сходятся во мнении, что хочется домой. Мы с мамой переглядываемся.

 

— Мама, ты хочешь домой? — спрашиваю я почему-то тихо.

 

— Нет, — отвечает мама так же тихо. — Не хочу домой. Мне и здесь хорошо.

 

— И я не хочу, — мотаю головой я, чувствуя некую неправильность в том, что не хочу. — Мы с тобой, наверное, какие-то уроды.

 

— Ну вот скажи, по чему мне скучать? По обязанностям? По вечному огню? — «Вечным огнем» мама называла стояние у плиты. — По вечно разбросанным носкам? — Это она про отца. — Представляю, какой бардак сейчас в квартире! Мне кажется, я бы могла плавать вечно. Путешествовать я люблю больше всего на свете!

 

— Видимо, это передается. — Я уже не чувствую вины за то, что не хочу домой. А чем моя каюта не дом? Она двухместная, довольно просторная, светлая, с иллюминатором. На столике лежат книги. На судне есть библиотека, я набрала всего, чего хотела, сейчас читаю «Сияние» Стивена Кинга, не могу оторваться. На противоположной кровати спит моя гитара, я играю, когда захочу, и сочиняю песни, особенно меня пропирает под вечер, после ужина. От впечатлений долго не могу заснуть. Лондон оказался точно таким, как я его себе представляла, читая Агату Кристи, Диккенса и Голсуорси. Даже дождь, который лил не переставая, не смог мне испортить впечатление. Я купила желтый дождевик и этим компенсировала себе отсутствие солнца. А Париж, Амстердам, Рим? Боже, я хочу путешествовать вечно.

 

Конечно, у меня в то время не было своего дома. Я снимала квартиру в Моск­ве, родители жили в Минске, и в бывшей моей комнате — впрочем, она никогда не была по-настоящему моей, мы делили ее с младшим братом, — так вот, в этой самой комнате сейчас жила бабушка, которую родители забрали под свое крыло. Брат жил отдельно. Минск уже не был моим домом, Москва еще не была. «Где теперь мой дом? В поезде ночном. Между “там” и “здесь”, может, место есть», — грустно писала я под стук колес скорого поезда «Минск—Москва». Москва была холодной и огромной, абсолютно не приспособленной для того, чтобы ходить пешком, как я привыкла это делать в Минске. Из квартиры, которую мы снимали пополам с моим директором и его женой, далеко не уйдешь, она располагалась вблизи станции метро «Домодедовская». Я сидела на студии до последнего, оттягивая момент, когда придется почти час ехать на метро, а потом ковылять через безликие, грязные дворы, мимо рынка, где продавали всех и вся и который мне виделся декорацией к фильму «Бегущий по лезвию», только все это было взаправду. Зимой там все время жгли циклопические костры из тары, досок, пластиковых бутылок и еще бог знает чего. Вокруг костров сидели мрачные, истощенные работой люди. Мне казалось, там сжигают все мои надежды и в конце концов сожгут и меня. Впрочем, в 1995-м самые первые трудности были позади, появились первые деньги и квартиру я сняла уже практически в центре Москвы — в районе трех вокзалов, на улице Большая Спасская. Катись колбаской по Малой Спасской. Живя на Большой, было вполне логично думать, что где-то рядом есть и эта, воспетая в дурацких стишках Малая. Но нет. Сколько бы я ни ходила, изучая окрестности, Малая мне так и не попалась. Но квартирка оказалась очень даже хорошая: просторная светлая комната, кухня, обшитая деревянными панелями, как каюта на корабле. Чтобы ни у кого не было сомнений, сходство с кораблем было закреплено фотографиями парусников, развешанными на стенах. Первым делом я привезла из Минска свое пианино, верная гитара уже давно была со мной. В комиссионном магазине на Каланчевке я нашла белую чайную чашку с очень необычным рисунком — на коврике в россыпи красных и зеленых кубиков сидел желтый плюшевый мишка. Его пухлое тельце в нескольких местах крест-накрест было заклеено белым медицинским пластырем — видимо, для того, чтобы скрыть ужасные раны. На лапках и животике художник запечатлел глубокие и длинные порезы, грубо зашитые суровой черной ниткой. В довершение всего Мишка печально смотрел на тебя одним глазом. Второй закрывала повязка из платочка в трогательный горошек. Какие-то злые дети, играя в доктора, пошли дальше, чем уронили на пол и оторвали лапу, берите выше — они оторвали глаз-пуговицу и надругались так, что их можно было поставить в один ряд с Чикатило и Джеком Потрошителем. Потом то ли раскаялись и починили, то ли кто-то спас страдальца. Вот такой сюжет наскальной росписи. Наверное, я поэтому и купила эту чашку. Мишку-Франкенштейна было до боли жалко. Ему был нужен новый дом. Чтобы ему не было скучно, на столе сидела маленькая, очень смешная плюшевая корова, которую я привезла из того круиза. Дом на Большой Спасской и стал моим нулевым километром, первой попыткой зацепиться, задержаться в бешеном круговороте, именуемом Москвой, бросить семечко в расщелину, лелея призрачную надежду, что оно прорастет и все-таки приживется на этой неласковой почве. Как собака, которая обнюхивает территорию, по чужим запахам стараясь найти свое место и тут же сразу его пометить, я исходила все улочки, дворы и переулки вокруг своего нового дома, испытывая восторг от причастности к Центру, от красоты старых зданий вокзалов, от музыки названия улиц. Я нашла свою Булочную и свой Гастроном, свою Прачечную, куда сдавала постельное белье, и свое Ателье, где мне подшивали брюки. Теперь наконец я верила, что живу в Москве. Но, уезжая на гастроли, я по привычке брала с собой маленькую плюшевую корову, книжку и кожаный складной электронный будильник, прародитель гаджетов. Расставляя все это на прикроватной тумбочке и заваливаясь спать после концерта, я опять была дома. Может, мои далекие предки были цыганами? Кто знает. Но дома себя можно чувствовать только в тех местах, которые тебе нравятся. Это либо красота и культура цивилизации, либо красота земли в первозданном виде. Как у рака-отшельника, который всегда в домике, мое чувство дома сугубо внутреннее. Я обожаю жить в отелях, которые расположены в центре города и имеют свою историю. Или в маленьких бунгало, из которых можно выйти прямо на пляж. Или в новых современных башнях с террасой и умопомрачительным видом. Мир так прекрасен! А города и страны напоминают декорации к разным спектаклям, которые и есть реальная жизнь. А мы ведь только гости. Неужели кто-то всерьез думает, что чем-то владеет?

 

— Здесь все твое, но лишь пока ты здесь, — говорила Маугли старая Мать Кобр, охраняя свои сокровища. На меня очень сильно подействовала эта фраза. Мир наших сокровищ не более, чем эта пещера. И мы ПОКА здесь. Так что это все мое — улицы, города, целые страны, собор Святого Петра в Риме и храм Христа Спасителя, мост Александра Первого в Париже и городок Сен-Жан-де-Люз во Франции, Моск­ва, Керчь, Питер, Рига, Вильнюс, все места, где я когда-либо была. Я нигде не чувствую себя чужой. Я, конечно, люблю свою московскую квартиру, где родился мой младший сын, навеки связав меня пуповиной с Москвой. Люблю сидеть за огромным брутальным деревянным столом, пить чай и смотреть в окно, хотя смотреть там, в общем-то, не на что: двор-колодец, окна соседей, вразброд повешенные кондиционеры, какие-то трубы и провода — в общем, неприглядная изнанка, которая существует даже у элитной недвижимости. В противовес ужасному виду — нереальная для центра тишина и много солнца, когда оно решает снизойти до Москвы. Наверное, оттого, что окна выходят на южную сторону, в гостиной буйно разрослись пальмы, драцены, диффенбахии и орхидеи. Старинный «Бехштейн» и эти райские кущи навсегда отгородили меня от серой действительности. Хотя чувство дома для меня никогда не ограничивается самим домом. Это Путь, который ты проходишь, просыпаясь и вылезая из кровати, душа, комнаты, квартиры, коридора, лестничной клетки, подъезда, улицы, города, страны, всего мира. Вся Земля моя. И ваша, так и быть. И мы дома, покуда живы.