Классный журнал
Джахан
Поллыева
Поллыева
Дом как дом
10 февраля 2017 10:00
Колумнист «РП» Джахан Поллыева признается в своей колонке, что она только теперь поняла, когда дом становится жизнью. И делится открытием с читателями. И может быть, после этой колонки читатели заново посмотрят на свой дом. Внимательнее, что ли. Глубже.
Уже написав колонку, я спросила мужа, о чем бы писал он, если бы заданной темой была «Дом». «Дом как дом?» — переспросил он. Не успела я кивнуть головой, как услышала: «Написал бы про летнюю жизнь в дедушкином доме под Харьковом». Зная, насколько дороги ему те детские воспоминания, я удовлетворенно улыбнулась. Все правильно, значит. Все так и есть…
Дом как дом
Дом стоял в центре города, но на тихой улице, сохранившейся в том же виде, в каком ее застроили после убийственных разрушений 1948 года. Только закончилась война, только вернулись мужчины, как пришел новый удар. Удар девятибалльным землетрясением, унесшим жизни большинства жителей. Это уже потом, спустя два десятилетия, весь мир будет помогать восстанавливать «хлебный город» Ташкент. А в послевоенном Ашхабаде завалы разгребали те, кто лишь чудом остался в живых; строили заново — свои, советские люди.
Я узнала об этой трагической истории еще маленькой — сначала от матери, в одну из годовщин землетрясения. А потом, и более подробно, от деда, писавшего свои лекции левой рукой и таким странным, узким и неразборчивым почерком, что в ответ на вопрос, почему же мне возбраняется писать левой, ему пришлось наглядно продемонстрировать бессилие своей правой кисти. Она была перебита железной кроватью в ту самую ночь, когда, разбуженный землетрясением, он пытался спастись под общежитской койкой.
До сих пор помню, где застал нас этот разговор, и вижу его торчащую кверху косточку на запястье. Она всегда выделялась под тонкой кожей и светилась будто шарик из мрамора или слоновой кости, о ценности которых я тоже впервые услышала от деда. Он вообще все время удивлял: и потому, что открывал новое, и потому, что сам являлся открытием. Казался каким-то особенным, совершенно другим, чем все окружавшие меня в детстве люди. Был немногословным, деликатным и катастрофически добрым.
Я была старшей из трех его внучат и, лишь став взрослой, узнала, что моя мама приходилась ему приемной дочерью. Ее родной отец погиб под Берлином за несколько дней до победы… Младшие дети узнали об этом тоже, когда подросли. Я же много лет держала рот на замке. Сказать, что «наш деда» был неродным, язык не поворачивается и до сих пор — роднее его было трудно представить. Ведь это он рассказывал нам сказки перед сном, на ходу переделывая крылатые басни Крылова в легенды, а мы, застукав его на плагиате, хором протестовали: «Не-е-ет, сказку, настоящую сказку хотим!» Это он позволял строить из трех волосин на его голове хлипкие «вавилоны» и крепко держал за руки, когда, взбираясь по его коленям просто так, от нечего делать, кому-то из нас хотелось сделать очередное «сальто-мортале». Наконец, это он проводил с нами все лето, поскольку именно в эти месяцы (как преподаватель) брал отпуск, а мы всей семьей сбегали из душной квартиры туда, где в центре города ждал свой двор и сад, виноградные беседки и еще длинный шланг с водой! О, из этого тяжеленного шланга можно было извлекать не только прохладу, но и множество детских игр, а вечерами поливать грядки с собственноручно посаженной кукурузой и помидорами. А потом усталыми, довольными и мокрыми с ног до головы вваливаться в дом, торжественно неся в руках пару-тройку созревших плодов к ужину.
Вечерами на кухне хлопотала мама, но садились за стол, лишь когда возвращалась с работы бабушка. И вот тут-то «наш деда» сразу менялся — переставал принадлежать нам одним и становился мужем бабушки. Он встречал ее на пороге, расспрашивал, как прошел день, чем закончился трудный судебный процесс, и, гладя ее по рукам и спине, интересовался, не болит ли она от долгого сидения за рабочим столом. Бабушка, картинно охая, всегда полушепотом отвечала, что, мол, конечно же, болит. Дед брал ее сумки, помогал разуться, и она начинала рассказывать ему свои новости. Так могло длиться с полчаса, после чего они вместе садились за стол, смотрели программу «Время», а потом уходили в одну из дальних комнат, где либо продолжался разговор, либо, сидя рядышком на диване, кто-то из них вслух читал статью из свежей газеты или какую-нибудь книгу.
Помню, как заинтересованно и много дней подряд обсуждалось ими произведение Гёте. Нет, не его знаменитый «Фауст», а редко вспоминаемый «Рейнеке-лис». Они сравнивали повадки героев в образе зверей с поведением некоторых их знакомых — судя по всему, не очень-то отличавшихся добрыми нравами. Спустя какое-то время имена персонажей из прочитанных книг перекочевывали в повседневную лексику моих стариков. Однако трудные реалии жизни никак не влияли на их отношения в доме и их привязанность. Разные по характеру, они могли спорить и обижаться друг на друга, но забота, внимание и уважение к человеческой личности никуда не девались, оставаясь залогом доброй атмосферы во всем доме. Я тогда вовсе не наблюдала за другими парами и не могу утверждать, что подобный семейный уклад был нормой. Мне просто казалось, что так живут все вокруг — дом как дом, семья как семья, ничего особенного…
Дед как-то сказал мне: «Знаешь, почему я женился на твоей бабушке? Просто мне очень понравилась Светочка». Он всегда так ласково называл маму. Ей было шесть лет, когда они впервые встретились. Увидев ее во дворе, он охнул: ну просто вылитый Пушкин в детстве! Кудрявая, очень живая, и глаза большие и черные… Но если бы не родная сестра деда, встречи могло не быть — она приглядывала за девочкой, когда ее рано овдовевшая мать в смену ходила на шелкопрядильную фабрику. И позже, уже выйдя замуж, тоже не усидела дома. Поступила в юридический техникум, а после него — на вечернее отделение юрфака в университете. Поддерживая ее в желании стать юристом, дедушка сам отвозил жену на занятия и привозил домой. Для Средней Азии тех лет и первое, и второе не было распространенным явлением. Не говоря уже о том, что женщин, ставших членами коллегии Верховного Суда и проработавших в нем не один срок, были единицы. Наш дед по натуре был либеральным человеком и не просто принимал самостоятельность жены, но ставил ее нам, детям, в пример. При этом, как любой мужчина, иногда подтрунивал над ней, а та в ответ критиковала его за слишком уж философское отношение к жизни и маниакальное пристрастие к шахматам. Когда и откуда оно возникло, никто не знал.
Он был воспитанником детской школы-коммуны (так, видимо, назывались тогда школы-интернаты). Попал туда на пару лет в голодные времена — его мать боялась, что не выкормит всех малолетних детей. Рассказывал, что и там вечно ходил полуголодным, а выжил лишь благодаря яблоневому саду, росшему по соседству. Может, поэтому так приучал нас к труду: учил белить стены, красить забор, собирать фрукты… Чаще всего это выглядело как соревнование, хотя приз получали все: совместный поход в кино или в магазин игрушек с лихвой окупал наши старания. Однако главное внимание им уделялось другому — воспитанию чувств, ума и еще интеллектуальным играм, среди которых особое место занимали шахматы. Увы, вырастить кого-то из нас чемпионом деду так и не удалось. Зато оторвать от этой игры его самого было просто невозможно. В выходные дни, быстро исполнив хозяйственные дела, он буквально бежал к соседям-шахматистам и пропадал за этим занятием до темноты. Возвращался домой, как правило, голодным, из-за чего бабушка не просто расстраивалась, а сердилась. Но мама, ожидая его, сразу ставила на стол тарелку с горячей едой, и мир в доме восстанавливался. «Эх, если бы не Светочка, не женился б на твоей бабушке», — хитро поглядывая на меня, приговаривал в такие минуты дед. Он, конечно же, шутил, однако в каждой шутке есть лишь доля оной. Думаю, что его любовь к нашей маме была настолько сильна, что смогла перейти и к нам, ее детям…
Я только теперь поняла: дом становится жизнью, когда в нем есть и старики, и дети. Лишь люди, прожившие долгую жизнь, понимают, какие трудности ждут тех, кто об этом еще даже не задумывается. Старики оберегают детство зорче молодых родителей. И это они жалеют внуков, а не наоборот. Старый да малый — души самые родные. Ведь их общение строится на главном, что составляет жизнь каждого человека: на любви, понимании и заботе друг о друге. Это пространство еще не занято второстепенными темами и очищено от зависти и лжи, необходимости приспосабливаться и расталкивать локтями других, дабы выжить. Там, в той жизни, правят «вечные смыслы» — временным там места нет. Вот почему при слове «дом» прежде всего вспоминаем тех, кто открыл нам главные ценности жизни.
Что ж, писать о доме, не рассказывая о своих родных, невозможно. Как невозможно вспоминать о них без грусти. Ни этого дома, ни моих стариков давно нет, но еще долго стояли на нашей улице два зеленых клена, которые высадил дед по краям широких и тоже зеленых ворот. Когда дом снесли, клены сразу осиротели — стали такими же, как все деревья, росшие рядом. Ведь клены больше не могли присматривать за домом и за нами; подглядывать за тем, что делается в нашем дворе. Они перестали быть членами большой семьи и уже не могли надеяться, что в жару их будут обильно поливать из шланга, а весной — избавлять от высохших веток. Господи, живы ли они еще, стоят ли там? Если так, то лучше бы вместе…
Семья отнюдь не всегда только «родственники по прямой», а дом — не обязательно лишь «свои» стены. Мужчина и женщина приходят друг к другу из разных семей, но становятся одним целым. И это целое есть любовь. Есть дом… Я благодарна родителям, передавшим мне по наследству очень разные черты характера. Отцу — за талант рисовальщика и пристрастие к литературе; за неуемную страсть писать и мятежную творческую душу. Маме — за терпение в обучении детей, за ее артистизм и любовь к музыке (чего только стоили наши хоровые распевания песен перед сном!). Наконец, за умение оставаться женщиной во всех обстоятельствах жизни. А моим старикам — за их безмерную доброту и настоящий жизненный подвиг, совершенный в трудные военные и послевоенные годы. Они ведь не ожесточились, а сохранили в себе лучшие качества человека. И, конечно, я особо благодарна деду за то, что с детства приучил меня думать: отличать настоящее от подделки, выдающееся от проходного, талант от посредственности. И, как это ни смешно, спасибо ему за то, что будил меня утром словами, принадлежащими кому-то из давно ушедших классиков: «Вставай, мой господин, тебя ждут великие дела!» Эту фразу не раз переиначивали. Но дед говорил мне, что нашел ее в одном из жизнеописаний мятежного Дантона, который так велел поднимать его с постели своему слуге.
Жаль, что деда уже нет, а то расспросила бы его о первоисточнике поподробнее…
Колонка Джахан Поллыевой опубликована в журнале "Русский пионер" №70. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
- Все статьи автора Читать все
-
-
02.09.2018"Если обещал, мог прийти даже из больницы" 1
-
19.06.2018Миниатюра жизни 0
-
14.02.2018Три страсти трех «А» 2
-
09.06.2017Стихи есть порождение стихий 0
-
21.05.2017Когда-нибудь закрашу все углы 0
-
21.03.2016Грядущее настало 4
-
09.04.2015Главная тайна 1
-
30.09.2014Выше ноля 1
-
24.03.2014Три страсти трех «А» 4
-
10.12.2013Не просто стихи 2
-
17.10.2011Мания 0
-
01.06.2011Главное 1
-
1
2733
Оставить комментарий
Комментарии (1)
- Самое интересное
-
- По популярности
- По комментариям
До конца,
До тихого креста
Пусть душа
Останется чиста!
Н.М. Рубцов
Тоскливая осень отстань, проснись впечатлений сонм,
усталое счастье восстань, вернись в прокрустовость форм,-
да, увы, тем верней, чем чище, несчастны же нередко и те,
кто лишь настоящее ищет, но так и не находит нигде,-
как тот драгоценный фиал, которым не насладиться,
на то ведь здесь и идеал, чтоб вечно к нему стремиться.
Грезя пускай о вере, но моля же о тепле,
раз уж не всем поверить, в грядущий рай на земле,-
изгибы зыбкие, изнывая без дела,
излиться падки вдруг, музыкою лишь тела,-
да ведь настоящим человеком стать едва ли нам,
являясь всего лишь приложением к гениталиям.
И пусть, то одно всегда, то другое,
ни спокойствия пускай, ни покоя, но такое небо же голубое,-
вдруг к горю пока ключи подбирать сгоряча,
здесь и поэту, на струнах печали бренча,-
душу и Музу не мучай, у пейзажей учись,
чище и лучше созвучий, лишь счастья лучи!
Но чтоб разобраться в трагизме, присущем всему земному,
нужно же взглянуть на жизнь извне, художнику, что и Богу,-
коли мысли питает вечность, лишь понять бы слов ворожбу,
ярче счастья раз вечное нечто, больше счастья люби судьбу,-
жизни чужд уж истинной, страстен, светел, чист,
в синеве неистовой, так огнистый лист.
Да коль день весной, словно хрустален,
тает нежно в солнечных лучах,-
вспомним ли, как высоко печален, он недавней осенью зачах,
увы, лишь нарушив уют, ведь вдруг вышину узнают,-
вверху, что шелк блестящий, что жесть, внизу шуршащий,
дразня тоской щемящей, что лист летящий счастье.
Вот и выбирай, что тот листок, далеко не заглядывая вдаль,
счастья недолговечный виток, или вечной печали хрусталь,-
да пока травинок, робкое весной вкрапление,
вдруг по только что оттаявшей земле,-
неподдельное, в нас вызывает изумление,
разве мы ни счастливы на сей земле?
И пусть, чем дальше от августа, тем пронзительнее грусть,
разве и в грусти ни радостно, на праздник листвы взглянуть,-
и осыпая вдруг лист за листом, в золотом сиянии дня,
красуется же осень каждым кустом, словно куда-то маня,-
да и как ни прозрачен и ненавязчив, здесь времени ход,
всегда в отличие от осени счастлив, весны ведь исход.
Коль естество само есть, всего же лишь смыслов сеть,
переливам, приливам, отливам, пускай здесь подвластно всё,
да мы ведь в этом мире счастливы, о том не вспомнив еще,-
что запустенье после казни,
сквозь радуг радость, от гроз угроз,-
забвения вдруг поздний праздник, всезрячего счастья мороз.
Как грусти сумрак стирает, тоскливый в счастье мотив,
и как рассвет вспоминает, вечерний света отлив,-
когда туманное ненастье, порой окутывает дом,
нас согревает только счастье, что сберегли от детства в нем,-
черствеют и без туч пусть дали, да что-то не тускнеет в нас,
предвечной чистотой печали, чтоб счастлив был закатный час.