Классный журнал

Марлен Хуциев Марлен
Хуциев

Неуютные люди

06 февраля 2017 11:20
Режиссер Марлен Хуциев вспоминает, как однажды он видел много счастливых людей. Они были счастливы, потому что вместе строили дом. И это счастье было таким заразительным, что сама собой стала сочиняться история про большую семью, про дом. Вот так зарождается большое кино.
Однажды я видел много счастливых людей. Это было в Лианозово, за дачным поселком. Люди эти были заняты хорошим делом — строили дом. Вернее, рубили дачу.
 
Собралась большая семья: дядья, двоюродные и троюродные братья — и для пришедшего из армии парня строили жилище, парень собирался вскоре жениться.
 
Работали они споро, ругались беззлобно и даже как-то весело, зубоскалили. Крепкие тетки готовили им еду, ребятишки тоже что-то мастерили…
 
Было лето, свежие, золотистые бревна блестели на солнце, визжали пилы, сыпались опилки, стружки гирляндами стлались по земле… На меня не обращали внимания — ну смотрит человек, пусть смотрит, если интересно. Мне действительно было интересно, приятно было находиться в этой веселой, праздничной какой-то обстановке, хотелось тоже что-то сделать, включиться. Я умел все то, что они делали, ну или почти все. Постеснялся. И правильно. Это был их праздник.
 
Когда уже заканчивали крышу, вдруг потемнело и пошел дождь. Сильный, шумный. Все спрятались в недостроенном еще доме, дождь гвоздил по свежим доскам, где-то протекало, но было очень хорошо. Перерыв в работе всегда кстати: народ закурил, появилось предложение, одобренное большинством, — смотаться в сельпо за сугревом. Меня как-то уже считали за своего (или мне так казалось), и это было приятно. Удивлялись, что я никогда не видел, как рубят избы, спрашивали, кто я по профессии и по национальности…
 
Летний дождь недолог.
 
Мне нужно было идти, я попрощался со своими новыми знакомыми. Меня не задерживали, хотя до этого решено было «сообразить за знакомство».
 
Я обещал зайти завтра.
 
Уходя, я заметил у двери (крыльца еще не было) свежеструганый новенький скворечник и рядом с ним такую же конуру. У новой конуры сидела еще не высохшая собака. Собака посмотрела на меня доброжелательно.
 
Я шел, и стала сочиняться какая-то история про большую семью, про дом…
 
Не помню, прошлое любит окутываться дымкой Благостности.
 
— Сопрягаться надо, сопрягать…
 
— Запрягать надо, запрягать!
 
Л. Толстой. «Война и мир»
 
Заканчиваю картину о Толстом и Чехове. Работаю долго, нелегко. Говорить об этом неинтересно — почему нелегко и долго.
 
Начиная, я понимал: самое главное — почувствовать этих людей, понимал, что никакие воспоминания тут не помогут, добросовестно читал все, что можно, раздражался, что много интересного, а все не то, не то, что мне нужно. Я не хотел делать фильм с чужих слов, мне это было неинтересно. Что Толстой, что Чехов не очень подпускали к себе. Письмам и дневникам не очень доверяю. Дело шло, но как-то без восторга. Как-то теплохладно. А так — нельзя. Я не собирался экранизировать учебник литературы для средней школы. Конечно, я немного на себя наговариваю, не так уж все было скверно…
 
Экскурсовод: «И кажется — он только отложил перо и вышел… сейчас он вернется…»
 
Он — это Пушкин, Толстой, Гоголь, Чехов и т.д.
 
Экскурсоводов надо понять — они люди восторженные. С другой стороны, изо дня в день, изо дня в день, да по нескольку раз — интересно, что они думают на самом деле?
 
В Хамовниках я был. Самое большое впечатление на меня произвели стоящие у лестницы на коленях индусы. Смотрительницы к этому давно привыкли.
 
Какой-то невеселый дом. Не зря Толстой его не любил, хотя сам выбирал, сам перестраивал — правда, вокруг был очень большой сад, которого сейчас нет. Неуютный дом. Все как у людей: люстры, рояль, чучело медведя…
 
И только две небольшие комнатки в нижнем этаже. Комната, в которой Л.Н. работал, низко наклоняясь над письменным столом — он был близорук, но очков не носил. Нравный старик.
 
И другая комнатка — где верстак, где граф учился шить сапоги. Не знаю — здесь комок подступает к горлу…
Ясная Поляна. Здесь я в первый раз.
 
И то же самое. Небогатый, не вызывающий никаких чувств дом. Нежилое, музейное пространство-помещение. Восстановленное. Не до конца разрушили немцы — отступали быстро, не до этого было.
 
Подошел какой-то человек, узнал меня. Сказал, что он последний толстовец, что в этом святом месте, как в храме, — нужно стоять на коленях. И правда, он то и дело вставал на колени и шептал что-то в бороду. Еще сказал, что отсюда начнется великое возрождение России.
 
Много говорил о Ганди. Прощаясь, подарил тоненькую книжечку своих стихов «Птицы небесные» и еще одну — «Пчелы трудовые». Наверное, больной человек… Жалко… А сколько таких к Толстому приходило, и ему тоже было их жалко…
 
Граф Лев Николаевич перестраивал дедовский дом, азартно хозяйствовал, очень хотел счастья, и, наверное, было счастье в этом доме — было и ушло. Как это случилось? Толстой, наверное, не понимал этого, но все вдруг стало чужим. И его вопрос — зачем всё? — на который нет ответа.
 
Хорошо было в комнате под сводами: тут все крепко, толстые стены, как в пещере, тяжелый дедовский дубовый ларец с кованым железом — в нем хранил черновики (такой же возил с собой Пушкин), коса, тулуп, уздечка, ничего лишнего. Бежал в бедность, ужасался своей прежней роскошной жизни. Неуютно жил. Считал, что это правильно, что только так и можно жить. Его не понимали близкие, родные люди. Он упорствовал, страдал, что мало в нем любви, а если нет любви — зачем всё?
 
И ушел. «Запрягать надо, запрягать!»
 
Уход Толстого — это трагедия такого масштаба, что браться за нее — писать, снимать — не знаю кому под силу. А ведь пытаются отобразить, разыграть в лицах…
 
Тут нужна дантевская мощь, мощь нелюбимого Толстым Микеланджело.
 
Не надо, займитесь чем-нибудь другим.
 
Вот так я, как мне кажется, стоя в комнате под сводами, почувствовал и понял Толстого. Я был один в этой комнате, темнело. Может быть, что-то и получится, думал я.
 
«Симпатичный талант». Так в одной из критических статей был назван Антон Павлович Чехов. И он, человек с большим чувством снисхождения к людям, необычайно любивший и понимавший все нелепое и смешное, был взбешен и долго не мог успокоиться.
Антон Павлович тоже построил дом. В Ялте. По совету врачей. Считалось, что крымский климат будет для него целителен. Врачи ошиблись. Знающие люди подсказали место для застройки, земля там была дешева, но вскоре здесь должна пройти железная дорога, и вот тогда… Знающие люди тоже ошиблись.
 
Но дом Антон Павлович построил. Говорили, что это самый красивый дом в Ялте — вилла «Бездна Вкуса». Рядом, почти впритык, находилось старое татарское кладбище, летом были сложности с водой, зимой было холодно, дуло изо всех щелей — «Бездна Вкуса», ничего не скажешь…
 
А еще А.П. женился и связал свою судьбу с Художественным театром.
 
Он был серьезно болен. Жил зимой в Ялте один… Писал. Писал трудно. Крым очень неласковый зимой. Небо серое, море серое, и ветер, ветер…
 
Желание дано человеку в насмешку над ним. Вот, сбылось — и что дальше?
 
То, что он построил несчастливый дом, Чехов понял после первой проведенной в новом доме зимы.
 
У входа стоял отвратительный мопс из папье-маше. Подарок. Сейчас мопса нет, какие-то шутники похитили его. Не знали, что с ним делать, когда веселье кончилось, и бросили где-то на окраине Ялты. Но мопс не погиб, его через год нашли. Отреставрируют — снова стоять будет…
 
Приходило очень много писем. Переписку Чехова с женой читать трудно. Она, видно, не понимала, насколько он болен и что ей не на сцене играть нужно. Переписка шутливая и от этого абсолютно невыносимая. Писал бравый усач Станиславский, писал вальяжный, самодовольный, очень оборотистый человек — Немирович.
 
«Театр гибнет, скорее новую пьесу!»
 
«Твой театр гибнет! Когда, когда, когда???!!!»
 
До театра ли было Антону Павловичу Чехову? До сверчков, скрипа петель, скрипа половиц и прочего «Настроения». Он кашлял и писал, мерз, задыхался, кашлял и писал — человек он был ответственный. Может быть, хотел отвлечься от своей хвори, как-то заклясть ее работой.
 
А хорошие, тонкие, одержимые искусством люди не понимали, что человек гибнет.
 
«Когда же, все в ожидании!»
 
«Ты единственный! Ждем, ждем, ждем!»
 
А у единственного горлом кровь шла…
 
В Ялте Чехов написал «Три сестры» и «Вишневый сад» — пьесы мрачные, безнадежные, по настроению, по мыслям, можно сказать, автобиографические.
 
Пьесы о человеческом равнодушии. О равнодушии всеокружающем. Я завидую смельчакам, берущимся ставить их, ребята отчаянные.
— Чехов так современен!
 
Конечно, современен: оглянитесь вокруг — равнодушия, легкомысленности, несбыточных мечтаний, нежелания трудиться уже через край. И все прибывает и прибывает.
 
А курортники идут и идут в домик Чехова. А что еще делать — культурное мероприятие. Правда, сейчас еще есть дельфинарий.
Толкутся в неуютном кабинете, разглядывают «уважаемый шкаф», подаренный Антону Павловичу дядей-краснодеревщиком, разглядывают фотографии, фотографий много…
 
— Ну наконец-то! — громко говорит курортник, забавно подмигивая группке таких же курортников-отдыхающих. — Наконец-то сподобился лицезреть стол, за которым несравненный наш классик написал свою несравненную «Му-Му»!
 
Он делает паузу, добротную мхатовскую паузу… И как бы спохватывается, машет рукой:
 
— «Каштанку», «Каштану»!
 
Все смеются.
 
И это хорошо.
 
Антон Павлович любил веселых людей!

Колонка Марлена Хуциева опубликована в журнале "Русский пионер" №70. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (1)

  • Владимир Цивин
    6.02.2017 16:30 Владимир Цивин
    Прощания, беспомощность и мщение

    И странной близостью закованный,
    Смотрю за темную вуаль,
    И вижу берег очарованный
    И очарованную даль.
    А.А. Блок

    Как за парадностью спелой листвы,-
    сквозь одиночество вечности,
    непраздности рада взаправду ли, осень одичалой честности,-
    звучать когда влекутся звуки,
    уже давно с душой живой в разлуке,-
    внимая той немой науке, что знаем мы о вызвавшей их муке?

    Когда идет лунатик по карнизу,-
    он ритмом внутренним храним,
    и дела нет тому до бездны снизу, кто духом высоким томим,-
    стиха хрустальный мир сотворен,
    и в нем вечный жар замерцал, а мир поэта вновь водворен,-
    в бренный мир разбитых зерцал.

    Так вплетаются вдруг песни впрок,
    в пыль обочин, в твердый грунт дорог,-
    так ступает осторожно рок,
    грустно-праздничной поступью строк,-
    чтоб сбросив злобу дневную, с усталых мыслей, что с плеч,
    могла, строкою тихо тоскуя, душа под слово, мелодией лечь.

    Ведь часто, всего на свете всесильней,
    видеть, что бы ни творилось всерьез,-
    в долине полдня лиловые ливни,
    через ласковые кристаллы грез,-
    но во сне жизни мчащейся, мимо далями синими,
    кто же здесь мгновенье счастья, с вечностью сравнит имени?

    Мира коль умиротворение, вечно бродящее в его крови,-
    внешнего сильнее, обновление,
    ростом обусловленное изнутри,-
    заменяя печальной мечтою, жизни чуждой вокруг напор,
    застывая высокой строкою, бурям грубым наперекор,-
    ведь стремится душа не к покою, просто обретает простор.

    Есть спокойствие в иных чертах, что даруется лишь Богом,
    словно мир реальности в мечтах, говорит оно о многом,-
    пока, неиспорченностью лиц, что неисчерпанностью почек,
    печаль стремится ниц, отточиями отороченных строчек,-
    в метельной теплится мгле, и не плавится в зное пустынь,
    бег звуков, звездных, словно снег, и, словно песок, золотых.

    Сладкой вьюгой звукопада, влагой звуков златых,
    грустным душам как награда, вкрадчиво-ласковый стих,-
    не вымолив себе лучшей доли, но заставив тут себя слушать,
    дано поэту в земной неволе, вымолвить думой свою душу,-
    да не ведает о муках звук, передавая вдруг другому,
    и их ускользающий испуг, и непонятную истому.

    Ведь коль вокруг тонкой тугой тетивой, терпкое утро поет,
    отправив с ладони своей золотой, осени слово в полет,-
    пускай снова зима, незаметно завладеет землей,
    забеляя вдруг холода повесть,-
    лишь бы только душа, невзначай не оказалась чужой,
    наблюдая, как попрана совесть.

    Нам изменяет всё, но не слова, что свыше утешение и пища,-
    и ими воскрешенная душа,
    как Феникс, вспархивает с пепелища,-
    мира вещного в бренных умах, дробящееся воплощение,
    тихий праха страх в стихах,
    прощания, беспомощность и мщение?
70 «Русский пионер» №70
(Февраль ‘2017 — Февраль 2017)
Тема: Дом
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям