Классный журнал

Sans titre

17 декабря 2016 10:00

Писатель Дмитрий Быков написал рассказ про Нефть и странным образом совпал с другим писателем этого номера, Виктором Ерофеевым. Так, конечно, интересней. Каждый (в том числе из них) может решить, кто из них больше писатель, но на самом деле это не нужно: просто получайте удовольствие.

— А я Нефть, — вдруг сказала она.

Андрей почти не удивился: мало ли какие бывают кликухи в этой среде. Девочка совсем не выглядела шлюхой, но снялась подозрительно легко. Он, слава богу, не считал себя неотразимым, но предполагать чистую корысть было обидно. По правде сказать, она была плохонькая, почти без шансов: болезненно худая, востроносая. В «Таблице», тогда только что открывшейся — Москва переживала клубный бум, — ей явно было нечего ловить. Но что-то в ней ощущалось, просматривалось, Андрей приметил ее одиноко танцующей, подсел у барной стойки и стал привычно убалтывать, не забывая подпаивать. И она слегка захорошела, но вдруг расширила зеленые глаза и сказала очень серьезно, низким трезвым голосом:

— Я Нефть.

— За что ж тебя так? — спросил он, думая, что она пьяно и несмешно шутит.

— Это не кличка, — обиделась она; он так и почувствовал, что обиделась и может уйти, с такими худыми и дергаными это бывает, а ему почему-то не хотелось, чтобы она уходила, у него как раз не было других планов на ночь, и ему даже начинало казаться — что значит в тридцать недельное воздержание! — будто он потеряет с ее уходом нечто важное, не совсем понятное.

— Не кличка? А что же, профессия?

— Я просто Нефть, — повторила она упрямо, ничего не объясняя.

— Как скажешь. — Андрей пожал плечами и попросил меню. Кормили посредственно, клуб был спортивный, названный в честь турнирной таблицы, в нем все время орали прыщавые болельщики, и Андрей завернул сюда только потому, что близко было с работы, а ехать к Нине не хотелось, Нина после аборта стала какая-то не такая.

Нефть ела свою рыбу быстро и жадно, Андрей даже вспомнил: кто хорошо ест, тот хорошо это самое. Его несколько возбудила эта ненасытность. Плохи были дела у девочки, да и у кого они были хороши в девяносто восьмом году? Потом заиграло что-то быстрое, она весело побежала прыгать и потащила его с собой, и он удивился, как радостно и лихо она подпрыгивает. Что делает даже с дурнушками мужское внимание, обалдеть. Нефть подпрыгивает, подумалось ему. Интересно, как она будет падать.

Пала она в ту же ночь, да и с чего бы долго сопротивляться? И тут он начал наконец понимать, что такого в ней все-таки было. Во-первых, как он и догадывался, никакой развязности, фальшивой страстности с криками — всего, что так отвращает в профессионалках. Она отнеслась ко всему серьезно, даже торжественно, словно это был какой-нибудь второй раз. Но главное — он с ужасом, именно с ужасом заметил, особенно когда она уже после смотрела из-под челки этими узкими, почти азиатскими глазами, что в его жизни случилось что-то очень древнее, глубокое, земляное. И всякий раз, когда он в нее погружался, — а она, вот странность, никогда не закрывала глаза и не отворачивалась, и ему казалось, что в эти самые глаза он и проваливался, — было чувство, что он оказывается где-то очень глубоко, глубоко в истории и в земле, что его втягивает древняя, звериная, очень темная стихия. Такова, что скрывать, вообще бабская природа — баба имеет отношение к рождению и смерти, отсюда выражение «накрыться», и даже когда кончаешь в самую поверхностную, самую тупую девчонку, которой красная цена пятьсот по пьяни, ты все равно соприкасаешься с бездной, с абсолютной пустотой, — и Андрей обычно надевал презерватив с тем спокойным, уютным чувством, с каким водолаз влезает в скафандр, отлично понимая, что без скафандра расплющит на фиг. Но тут был совсем особый случай. Что-то подобное он испытал единственный раз на даче, когда начал — только начал! — проваливаться в болото. Тут же выскочил, по счастью. Там было болото, и он знал о нем, но с лесной опушки все выглядело так мирно, так прекрасно! — росла сныть, одуряюще пахло, летали изумительные зеленые бабочки, он никогда не видел таких, и когда он вдруг провалился по щиколотку и выступила вокруг вонючая черная вода, он успел все-таки подумать, какой прекрасный мир его поглощает. Потому что бабочки никуда не делись, и пахло так же одуряюще, как во всякий летний полдень, пусть к этому запаху уже и примешивалась гробовая гниль. Вот и с Нефтью было так. Она засасывала. Он сам себе удивился: три раза подряд, без малейшей усталости! И даже эти ребра, даже выступающие косточки на бедрах — все удивительным образом подходило ему, хоть они за ночь и ста слов друг другу не сказали. Как-то и без слов было понятно.

Забегая вперед: никаких буквальностей, никаких моветонных совпадений типа особенных запахов, черных маслянистых, прости господи, выделений, особенного пристрастия к арабским шейхам. И в паспорте (это уж совсем забегая, потому что два года спустя сыграли свадьбу) было совсем обычное имя, его и упоминать не хочется. Он несколько раз с нею заговаривал об этом странном прозвище, но толку не добился. В конце концов, когда Андрей ничему уже не удивлялся, пришлось признать, бывает и такое: ему досталась Нефть, другим Золото. Золото небось тоже в постели не звенело. Большинство людей просто не догадывается о некоторых простых вещах, о которых ему иногда сообщают избранные счастливцы — но никто не верит, и мир остается непознанным. Пример: Грабовой. Сейчас никто уже не помнит Грабового, а ведь ежу ясно, что все умершие воскресают в другом месте и, возможно, в другом облике, сохраняя все-таки черты неуловимого сходства с прежней своей оболочкой. Сколько раз Андрей замирал, увидев копию старого учителя, или собственной бабушки, или молодого Леннона — в местах неожиданных и новых, где покойник сроду не бывал. Грабовой обладал чутьем на такие случаи и мог бы наладить посмертные контакты, но связался с Бесланом, где, казалось бы, такая помощь нужнее всего, — и его немедленно взяли; но освободили же условно-досрочно! То есть что-то он такое знал, то, на что отзывается всякая душа: иначе не вздрагивали бы мы так часто, почуяв присутствие ушедших любимых. К числу таких же очевидных странностей, которые никому не приходят в голову именно из-за их очевидности, Андрей отнес и связь между Нефтью и нефтью. Попробуем объяснить — все же чему-то нас учили: есть платоновская пещера, в которой находятся символы и прообразы, и есть грубая реальность. На самом деле, конечно, никакой пещеры нет, а символы и образы так и ходят между нами, и задача состоит только в том, чтобы уяснить, чего ты символ, и дальше действовать соответственно. Разумеется, не все семь с половиной миллиардов населения Земли что-то там символизируют: есть совершенно порожние души. Но Андрею столько раз встречались люди, олицетворяющие рубль, или хамство, или дождь, что со временем он перестал удивляться. Может быть, она была не одна такая. Может быть, в Америке была своя Нефть — обязательно эмигрантка, латинка, допустим, потому что свою добывать тогда было запрещено. Но он, короче, смирился и перестал задавать вопросы, потому что невозможных вещей, с которыми надо было смиряться, вокруг становилось все больше. Но его это уже не заботило, потому что ему становилось все лучше.

Да, Нефть любила его, и он был теперь уже не Андрей, а Андрей Иванович, и жил уже не в Медведкове, а в элитном поселке, и занимался уже не компьютерами, а поднимай выше. На вопрос о том, как это все на него свалилось, он, как и большинство тогдашних удачников, не мог бы ответить. Как-то само все вышло. Когда тебя любит Нефть, обычно не задумываешься о причинах. Полюбила потому, что полюбила. Любовь свободно мир чарует. О своих прежних любовниках она рассказывала неохотно. Был какой-то Миша, он жил теперь в Сибири, а потом переехал в Карелию, но Андрей о нем не расспрашивал. Он был вообще не ревнив. Когда тебя любит Нефть, у тебя нет соперников.

Иногда ему становилось интересно: а как выглядит девушка Газ? Нет, конечно, никакого метеоризма и прочих пошлостей. Просто, вероятно, она занимает весь предоставленный ей объем. И судя по тому, как главный газовик, чемпион отрасли, алчно посматривал на свою неофициальную, разумеется, подругу (официальную, бакинку, никто никогда не видел), — она таки много значила в его жизни, да. Уж она не потерпела бы не то что конкурентки, а и самого невинного увлечения вроде пейнтбола. В светской жизни она тоже преобладала, снималась даже в кино, не имея к тому ни малейших данных. И всех от нее тошнило — как тошнит, говорят, при сильном отравлении пропаном, но сблевать уже не успеваешь.

…Разумеется, как это всегда бывает с худыми и прыгучими, после тридцати она стала толстеть. Нефть растет, приговаривал он, похлопывая ее по или пощипывая за, — но влечение не ослабевало, напротив. Было что-то гибельное, а потому особенно привлекательное в том, чтобы погружаться в эту рыхлую, засасывающую плоть, в это сладостное болото, — он подсел на нее, как подсаживаются на иглу. И когда она стала весить около ста, а потом перевалила и за сто, это никак не сказывалось на силе его страсти; назвать это любовью было все-таки неправильно. Любил он Нину, и это было давно. Любить — значит не только хотеть, а еще немного и восхищаться, радоваться, что приобщаешься к чему-то безусловно хорошему. Нефть не была хорошей. Погружаясь в нее, он словно чувствовал зов предков. Мириады древних существ, гигантских папоротников и микроскопических насекомых, динозавров и термитов, бабочек и людей, умерли для того, чтобы непостижимым образом получилась нефть. Нефть есть смерть. Он, собственно, так и понял. Люди никуда не деваются, они превращаются в нефть, в ней все души — и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Он уже не помнил, откуда это, хотя когда-то знал. Проблема в том, что это были мертвые души; что Нефть все понимала, но ничего не хотела. И это тоже возбуждало его. Все, все, что гибелью грозит…

Вот это он как раз помнил, и когда по телевизору — он иногда смотрел его в машине — стали показывать «Маленькие трагедии», он услышал песню Мэри и вдруг заплакал. Это были не самые лучшие стихи, и именно поэтому на них удалось написать лучшую на свете музыку: они не мешали. Он услышал это: «Было время, процветала в мире наша сторона» — и вдруг понял, что все умерли: и Пушкин, и Шнитке, и Швейцер, и тридцатилетняя Света Данилова, которая играла Мэри и вдруг умерла в своей коммунальной комнате, нашли через три дня, диабетическая кома, и помочь было некому. Все умерли, все стало нефтью, ничего подобного больше не было вокруг; лютня и колокол отпели всех. И он неожиданно разрыдался на заднем сиденье. Шофер застыл как каменный, эта категория челяди была обучена ни на что не реагировать, а если бы он сказал человеческое слово, было бы, может, не так невыносимо. А потом оставь селенье, уходи куда-нибудь… Страшно, невыносимо было даже не то, что все умерли, а то, что сам он так ничего и не сделал. С какого-то момента все происходило само, ум не включался, работала так называемая чуйка — ненавистное слово, принятое в их кругу, — и он ни на шаг не приблизился к тому, чтобы написать совсем простое: «Посети мой бедный прах…». Да, все выживание, проклятое выживание! — странна была такая мысль для человека, входящего в двадцатку «Форбса», но он именно выживал, и все это была она, голос страшной архаики, мертвый хор, завороживший его. Ночевал он в кабинете. Это был первый раз, когда он даже не подошел к ней. Ночью проснулся от страха, потянулся обнять привычные телеса — но с некоторым даже облегчением обхватил пустоту. И странно: это была не такая пустая пустота, как завораживающая бездна внутри жены.

С этого дня она стала что-то понимать и начала меняться. К ее услугам был весь фитнес, любые диетологи, спортзалы феерической оснащенности, — и она стала худеть, но странное дело: ему не становилось легче. Известно, что толстый человек никогда не станет худым — он вечно останется похудевшим толстым: наглядней всего эту тенденцию воплощал самый востребованный ведущий, который со времен покоренья Крыма вовсе перестал, кажется, ночевать дома. Экстаз падения, наслаждение невыносимой гнусностью так и читалось на его лице, вокруг которого, кажется, висела в воздухе аура утраченных щек и второго подбородка: он так же был окружен этой аурой, как Россия — былым имперским величием, и так же мечтал вернуться в прежний статус, но понимал — как и она, впрочем, — что сразу умрет. Да, Нефть худела, но худея — старела: обнаружились морщины, не помогали никакие подтяжки, голос стал предательски дрожать, исчезли кошачьи ленивые интонации, появилась странная суетливость, почти заискиванье, — словно уже не он зависел от нее, а она от него; словно только своей страстью он ее и подкармливал. Однажды он почувствовал в постели ее ребра — и это вызвало уже только отвращение. Стало казаться, что скоро она будет не нужна никому. И она понимала это. Однажды он застал ее топчущей маленькую пластмассовую модель «теслы», подаренную кем-то из нужных гостей в качестве сувенира: она топтала ее так, словно именно «тесле» и суждено вытеснить ее из вселенной. Напрасные страхи, кстати. Все эти разговоры о ненужности нефти… Из нефти много чего можно делать, и когда решится проблема с вечным аккумулятором — можно будет жрать ее, в конце концов. Он и теперь уже замечал легкий маслянистый привкус у местного сыра. Впрочем, возможно, это было пальмовое масло. Но серьезные люди знают: никакого пальмового масла не бывает — все оно делается из нефти.

Детей он не любил. Оба мальчика, родившиеся с трехлетним интервалом, — шутя он называл их Бензин и Мазут — ничем не интересовались и так же, как она, жадно ели. Что может родиться от нефти?

Говорят, соскочить с иглы невозможно, — но он соскочил. После развода, оставившего ему не больше трети капиталов — и к лучшему, ибо пребывание в списке «Форбса» становилось опасным, а ему хватило бы еще не на одну новую жизнь, — он почувствовал такую свободу, какую знавал только в конце девяностых, когда еще не проваливался каждую ночь в болотистые зеленые глаза и не контактировал напрямую с мириадами мертвых. Он отправился в «Таблицу» — едва ли не единственное заведение, уцелевшее с тех пор. Словно Бог ее хранил или иная сила, не столь светлая, но столь же непонятная. Да и куда бы исчезнуть клубу с таким названием? В России, как мы знаем, представлена вся таблица Менделеева — и, может быть, именно потому таблица умножения не имеет в ней никакой силы.

Он подсел к стойке, заказал ничуть не изменившуюся текилу и стал ждать — чего именно, он и сам не понимал. С одной стороны, начиналась новая жизнь, и расставаться со свободой не хотелось; с другой — он смутно тревожился и не хотел избавляться от дорогих привычек. Все могло быть. Здесь перекресток, от которого можно пойти в любую сторону.

Из глубины зала к нему направлялась девушка, почти девочка, с металлическими светлыми волосами, какие носили во времена кратковременной московской моды на тяжелый металл.

— Привет, — сказала она, развязно усаживаясь рядом. — Я Никель.

Колонка Дмитрия Быкова опубликована в журнале "Русский пионер" №69. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все

Дмитрий Быков, нефть

Рекомендую

2 5354

Спионерить!

Оставить комментарий

Комментарии (1)

17.12.2016 15:14 Владимир Цивин
Как тайный неразгаданный недуг

Святая ночь на небосклон взошла,
И день отрадный, день любезный
Как золотой покров она свила,
Покров, накинутый над бездной.
И, как виденье, внешний мир ушел…
И человек, как сирота бездомный,
Стоит теперь, и немощен и гол,
Лицом к лицу пред пропастию темной.
На самого себя покинут он —
Упразднен ум, и мысль осиротела —
В душе своей, как в бездне, погружен,
И нет извне опоры, ни предела…
И чудится давно минувшим сном
Ему теперь все светлое, живое…
И в чуждом, неразгаданном, ночном
Он узнает наследье родовое.
Ф.И. Тютчев

Так похожий на летящий, мир во времени печальный плен,-
легкий, летний, неспешащий, целый длинный Божий день,
мелкий дождик моросящий, меланхолии лелея лень,-
шмель на чашечке цветка, лошадь на лугу ромашковом,
в белоснежных облачках, солнце, что в снегах барашковых,-
лики лета, и легка, вдруг уж ноша наша тяжкая.

Но, всё прозрачнее невзрачностью означен,
увы, сезонный свет всегда неоднозначен,-
вдруг серою хмурью, озера рябь,
словно в чью-то грусть оконце,-
а рядом одуванчики горят, каждый золотым червонцем,
так отчего различен так наряд, коль всё от ветра да солнца?

По сравнению со вчерашнею, точно счастьем расцвела,
одуванчиковой ржавчиною, очарована трава,-
да, увы, надолго ль счастлива, с ней окажется она,
распушится ведь заманчиво, и исчезнет желтизна,-
лишь разлетится обманчиво, очарованной негой,
вдруг серебро одуванчиков, пробой первого снега.

Девочек одичание, недомыслие мальчиков,
облетаясь нечаянно, все мы лишь одуванчики,-
не так ли, спозаранку, вдруг наизнанку,
пока выворачивается уж ночь,-
с утра росам серебристым на полянке,
себя жемчугом почувствовать не прочь?

Как снежинки, лишь спешившись, постигают сугробов уют,-
а не там, где в поспешности, высотой суетливо снуют,
так умы, не по внешности, изнутри вышину узнают,-
промелькнуло лето, что приснилось, ни потому ли так нежны,
и небес прозрачная игривость, и шелковистость желтизны,-
что им понимание и милость, уже дороже новизны?

Ведь и луна, печалью желтой осветила,
ночной случайный чей-то путь,-
не просто же, чтоб улыбнуться сверху мило,
но в будущее заглянуть,-
и тайно, может быть, помочь ему учтиво,
удачней сделаться чуть-чуть.

Так иль иначе, но уходит хорошее,
жить нужно значит, а не ворошить прошлое,-
заглядывание голых ветвей в окно,
осенью, зимой или весной, не все ли равно,-
ведь подразумевает здесь всегда одно:
настанет лето, рано или поздно, все равно.

И тучные черные тучи, и белые лебединые облака,
и нежный снегопад сыпучий, и нудных дождей череда,-
нет ничего раз в мире лучше, природы, родной навсегда,
как радость в горести оков, что горечь в гордости веков,-
увы, но этот странный мир таков,
одновременно, ласков и суров.

Да когда одарит радостью судьбина,
и горести на миг померкнут вдруг,-
в нас пускай, или вовне ее причина,
нам разбираться часто недосуг,-
лишь бы только ни таилась там кручина,
как тайный неразгаданный недуг.