Классный журнал

Вась, а кого играть-то?

15 ноября 2016 12:38

Актер Леонид Куравлев обязан режиссеру Василию Шукшину, наверное, не совсем уж всем. Но уж точно многим. И прежде всего — лучшей ролью в своей жизни. И как хорошо, что он это понимает.

Ссылаясь на известное выражение «Пушкин — это наше все», я сказал бы: «Шукшин — это мое почти все». Потому что он в моей жизни занял колоссальное место, такой внес драгоценный вклад, который переоценить невозможно. Сняв меня в фильме «Живет такой парень», он сразу запустил меня на счастливую орбиту киносудьбы: после этой картины, а это была моя первая главная роль, я был нарасхват. А значит, и в бытовой жизни проблем как-то не возникало — скажем, я никогда не нуждался в деньгах. Кстати, я до них не жадный. В подтверждение чему могу сказать, что с 2008 года не снимаюсь, хотя предложений было много и по сей день они идут. Но то, что снимается и показывается сейчас… Стыдно мне как-то портить свою жизнь. Стыдно. Говорю это для того, чтобы вы с моих слов знали обо мне, каков я есть сегодняшний...

«Живет такой парень» — это великая картина Шукшина. И как ни странно, Пашка Колокольников — моя самая любимая роль. Не потому, что я там главный герой — после нее этих главных ролей было не счесть, и не потому, что она мне открыла широкую дорогу в кинематограф. А потому, что это моя лучшая роль. Шукшин ведь до этого снимал меня в своем дипломе. Пригляделся. И, уехав к себе на родину в Сростки, на Алтай, он, как великий наблюдатель, писатель, режиссер, написал там сценарий «Живет такой парень». На меня, на мой характер. Вот он я. Шукшин ухватил суть моего характера. Я в этой роли купался. И в моем воображении сохранилась иллюзия, что я так удачно, так здорово больше не сыграл. При помощи Васи, конечно, и актеров, которых он туда пригласил.

Он очень многому меня научил. Главное — верить в себя. Василий Макарович был человеком твердым, умеющим отстаивать свою точку зрения. Он доверял своему мнению, потому что это было мнение продуманное, выстраданное им. Ведь мало ли что жизнь требует. А Василий Макарович имел право быть упрямым в этом своем мнении, потому что он был образованнейшим, умнейшим человеком. Все, что сделал Шукшин в литературе, в кино как режиссер и в ролях своих, — это уже отстоявшееся достояние великой русской культуры.

Будучи сам блестящим актером, он прекрасно работал с актерами. Доверял нам. Например, в картине «Ваш сын и брат» мой герой Степан бежит, как известно, домой из тюрьмы, недосидев два месяца. Вот что, дурак, сорвался? Ведь понимал, что его вернут и накинут еще больший срок, но весна пришла, и не мог он досидеть. Конечно, такие потрясающие задумки только у великого писателя могли возникнуть. Так вот, накануне съемок сцены возвращения, где вся деревня собирается за столом, Вася мне поставил задачу: «Леня, ты должен будешь пропеть какую-то песню и подать ее так, чтобы стало ясно, что Степан сидел в тюрьме». Я думаю: боже мой, как же так? Ну хотя бы пораньше сказал, я бы как-то подготовился. Не идти же завтра в тюрьму разглядывать там жизнь и заражаться местным фольклором. Думаю, да, Василий Макарович… И вот что я придумал.

Мы с женой часто приходили в гости к Шукшину, у него славные друзья собирались. Рюмочка, вторая, третья, разговоры, сосед с соседом… Гул идет, где-то смеются, где-то кто-то заплакал. И вдруг Вася начинал петь — с высокой ноты, призывающей прекратить весь этот шум и подпеть. Есть такая песня, которую он особенно любил: «Прости мне, мать, за все мои поступки, что я порой не слушался тебя… Я думал, мама, тюрьма — все это шутки, а этой шуткой погубил себя». И пел он ее как-то приблатненно, склоняя вправо голову, потрясывая ею, вроде как с кем-то бодаясь. И немножко косил губами. Я подумал: вот как надо сделать — как Шукшин!

Пришли на следующий день, загримировались, расселись за столом. Шукшин на меня смотрит через всю эту застолицу и так кивает головой: мол, ты готов? Я ему киваю в ответ: да, готов. Мотор! И я вступаю: «Прости мне, мать…» Часть песни пропел и вдруг вижу — у входной двери милиционер стоит. А это значит все: Степан мой понимает, что праздник, который он принес с собой, закончился. Встает. Пока все увлечены весельем, он идет к милиционеру, и никто этого не замечает, кроме немой Верки. Вася ведь как задумал: «Немая — это немая Россия. Сама Россия, которая прижата к земле». И немая устремляется за ними…

Разумеется, Шукшин доверял тем актерам, в которых верил. Он ведь специально для меня написал-то роль Ивана в «Печках-лавочках», а я отказался. Я уже тогда задумывался о том, чтобы сниматься не только в ролях, близких моей сути, играть «простаков», но и воплощать другие характеры, тем самым продлевая актерскую судьбу. Ведь какие были судьбы… Скажем, Рыбников — как уж много он снимался, потрясающе. А потом раз, и сошло на нет. Я мотал себе это на ус. Потому что надо обязательно пробовать себя в разных ролях, в разных жанрах.

Я сыграл, например, Робинзона Крузо. Англичанин, да еще голубых кровей, дворянин. Говорухин утвердил меня, хотя его отговаривали. Какой Куравлев Робинзон Крузо? Он Шура Балаганов, тот же Пашка Колокольников. А вот он меня взял на роль. А комиссии, которая была против, говорил: «Вот выберите любого актера, которого сейчас увидели на кинопробах, и на двадцатой-тридцатой минуте он вам уже наскучит. Там ведь герой в каждом кадре. С добавкой попугая и козы, потом еще пришел Пятница. А за Куравлевым интересно наблюдать от и до. Он будет держать кинозал от начала фильма до того момента, когда в титрах появится слово “Конец”». В этом смысле мне очень везло, конечно. Я и Грандена сыграл в картине «Ищите женщину» с великой Софико Чиаурели, с которой мы вместе учились у Бибикова во ВГИКе на актерском факультете. Помню, сижу на фотопробу. А рядом на грим в другую картину присела прекраснейшая, ныне живущая, слава богу, актриса Катя Васильева. Она спросила: «Леня, куда гримируешься?» Я отвечаю: «Да вот, по пьесе французского драматурга будет снимать фильм Алла Сурикова “Ищите женщину”». Она застыла, глазами поморгала, а потом говорит: «Куравлев — и француз…» Для нее это было невероятно. Ну какой Куравлев француз? А меня утвердили. Разные роли — это всегда счастье для актера. Я немца сыграл. Дважды. Короче говоря, я рано понял, что, если тебе везет, будь благодарен и рискуй — пробуйся на самые разные роли.

Да, Василий Макарович… Снимал бы, снимал бы, снимал бы… да вот судьба страшная — прекратила его жизнь на 46-м году. Он готовился к съемкам фильма «Степан Разин» по своему роману «Я пришел дать вам волю». И у меня была бы там роль — одного из ближайших к Степану героев, есаула Ларьки. Я у него как-то спросил: «Вась, а кого играть-то?» Такой несколько провокационный вопрос ему, режиссеру. А он, чуть подумав, говорит: «Знаешь, Леня, играй Берию при Сталине… Вот такой Ларька». Гениальную роль написал Шукшин. Ларька в романе был почти незаметен, а в киносценарии это был совсем другой образ, крупный. Настолько разнообразный, что вмещал в себе все жанры и такое понятие, которое в жизни называется «ничто человеческое ему не чуждо». Я даже подумал тогда: вот сыграю Ларьку — потом делать-то и нечего будет в кино…

А еще хочу поделиться статьей, которая родилась из интервью Василия Макаровича для «Кинопанорамы» во времена Ксении Марининой. Она широко не известна… Вот она.

О Куравлеве

О Куравлеве я могу говорить долго и много. Я очень люблю этого человека. Но так как надо объяснить какие-то профессиональные качества, постараюсь это сделать покороче. Вот в чем особенность этого актера. Я с ним познакомился, когда сам пребывал в качестве актера и он был моим партнером. Я жил с ним вместе и имел возможность наблюдать его. Я поразился его способности много читать. Это всегда привлекает в человеке. Человек становится сразу много интереснее. А затем мне чрезвычайно понравилось, что он человек наблюдательный. Вот все мы именуемся художниками, но зритель, читатель нас различает, и довольно строго. И тут нам иногда кажется несправедливо, иногда справедливо, но зритель или читатель имеет право на этот суд. И почему же в таком случае одних он выбирает для себя интересными, на других ему неинтересно смотреть? Мне кажется, что я тоже знаю про это. Вот, в частности, о Куравлеве говоря. Поскольку экран очень ведь объективен, он отдает то, что принимает, и чем интереснее человек выступает в качестве актера, изображает то или иное, показывает того или иного человека, чем он интереснее, тем интереснее вообще на него смотреть. Эти вещи незримо тоже присутствуют у зрителя, то есть он чувствует это.

Можно делать все правильно, но будет неинтересно. Можно делать то же самое, показать тот же характер и привносить то, чего объяснить нельзя. Невозможно. Просто человек интереснее, умнее, у него глаза другие. В эти глаза интересно смотреть, его слушать интересно, в каком бы качестве он ни выступал: то ли отрицательный персонаж, то ли положительный, добрый — это не важно. Мы иногда об этом забываем. «Мы» — актеры, поскольку я сейчас тоже пребываю в качестве актера. Этот репортаж ведется с места съемок фильма «Они сражались за Родину».

Так вот, говоря уже как о коллеге, говорю, что привносить нечто человеческое, интересное, подслушанное, наблюденное, вычитанное — всегда необходимо. Это не мешает ничуть тому характеру, который показывается, играется, а прибавляется очень многое. Вот тут-то и начинается суд зрительский. Один интересен, другой нет, а задачу выполняют они одну и ту же. Вот еще одна особенность Куравлева. Хочу еще одну черту подчеркнуть: юмор этого человека. Это добрый и веселый человек. Нам нужны такие люди в жизни, на экране, в книгах — везде. Как бы ни была сложна жизнь, какой бы ни была она трудной порой, при встрече с добрым человеком заряжаешься от него верой, необходимой силой для преодоления трудностей. Это необходимо нам в жизни. Это трудно воспитать, это рождается вместе с человеком. А важно потом не потерять это, сохранить в силе и нести это чувство людям, оно очень нужно.

Хотя много о нем мог бы я говорить, но нам иногда надо еще и дело делать. Я вот думаю, что с Куравлевым мы еще встретимся. Я затеваю фильм о Степане Разине, теперь близко к делу уже, разговоры, по-моему, кончились. Я предложу ему там одну очень ответственную роль, в высшей степени жестокого человека… Жестокого в силу обстоятельств, в силу времени, в силу… просто характер такой. Весьма жестокий, но доброй воли. Вот мне думается, нам будет интересно с ним, что называется, преодолеть его доброту. Ее не надо преодолевать: играть жестокого — это значит надо играть где-то в чем-то доброго — было это давно известно. А просто то вот человеческое качество Куравлева, на которое я очень надеюсь: его начитанность, наблюдательность, его величайшая способность подметить в человеке… Говоря об актере Куравлеве, я старался находить добрые слова, и на душе у меня хорошо, потому что я не ищу эти слова, они находятся сами, говорю вольно и правду говорю.

И теперь мне бы хотелось вот такой совет Леониду сделать. Вот, как ни странно, парадокс от меня услышит и покоробится: я ему советую немножечко поменьше сниматься, это странно и… для вас, слушателей. Но вот какая штука: важно еще беречь себя, беречь себя для каких-то ударных, главных дел, они всегда известны самому художнику, что есть главное, что есть, без чего можно прожить. Это я говорю о большом актере, реалистическом актере, кому есть что сказать, кому есть что сообщить людям очень важное, и это будет… глубоко, а не между прочим, и вот, стало быть, чуть-чуть выбирать себе работу покрупней, поинтересней. Те, которые и душе праздник делают, собственной душе праздник. Я понимаю, там иные соображения есть, всегда есть, я говорю это, и сам не безгрешен, я сам иногда выполняю работу, которую можно было не выполнять, но вот уже коли мы включились в эти дела, в искусство, которое скоротечно, и жизнь наша короткая, поэтому хочется много успеть, но когда шагаешь подальше в жизнь собственную, понимаешь, что успевал тогда, когда не торопился и когда делал глубоко и крепко. Вот мои слова, хорошие советы, если они будут приняты, наверное, будут поняты, по крайней мере, и Леонид на меня не обидится, мы с ним хорошие друзья и понимаем друг друга. Я думаю, что мы с ним еще встретимся на съемочной площадке, и это будет для меня, лично для меня хорошее время. Ну, надеюсь, что для него тоже, удачи ему и удачи, здоровья и побольше той коренной, главной работы в жизни. (1974 г.)

Леонид Куравлев, Василий Шукшин

Рекомендую

1 6599

Спионерить!

Оставить комментарий

Комментарии (1)

15.11.2016 14:37 Владимир Цивин
Слишком души, вот в чем дело

Пройди опасные года.
Тебя подстерегают всюду.
Но если выйдешь цел – тогда
Ты, наконец, поверишь чуду.
А.А. Блок

Не тревожиться не может время,
ускользая между пальцев из горсти,-
знает же, что сердце, может, грея,
ему нужно душу прежде ведь спасти,-
пусть цепляется слово за слово, мысль за мысль, шаг за шаг,
всё равно в них проявится снова, Богом данная нам душа.

Но пусть души мы каждым жестом,
изображаем первообраз свой, да что же нам о ней известно,-
и как нам познакомиться с собой,-
когда порывы чистые души, уступят тела хладному расчету,
мы можем всем же быть тут хороши,-
да Божеское в нас исчезнет что-то.

Пускай тела суетятся, успеть спеша,
живой способна остаться, ведь лишь душа,-
да душам зачем-то надо, улетать, как не жаль,
за безрассудной отрадой, в беспробудную даль,-
чтоб в ней ни остался, лишь осколков оскал,
нам душу не зря же, Бог беречь завещал.

Нерушимы в минувшем лишь, раз тишина да покой,
края не зная, не рвись, но и не засыпай душой,-
не спеши, о не спеши, пыл распылять своей души,
пусть созреет он в тиши, лишь спелыми мы хороши,-
ведь всё, что не зреет в тиши, несовершенно и глухо,
коль дружба думы и души, что дружба чувства и духа.

Что и тени, обречены, прятаться за телами от света,
пускай лица душ, что черны, благочинной личиной одеты,-
да не бездушно ль, благодушной игрушкой,
вдруг, как безгрешную, душу когда,-
лишь равнодушно кладут под подушку,
до лучших времен, до утра, навсегда?

Пускай многим тут знакомо, не насилуя души,
ведь, увы, почти как дома, чувствовать себя во лжи,-
да лишь тем, кому до нее, совсем нет дела,
вечную душу дано, спутать с бренным телом,-
вдруг не лучшему уж вторя, ведь душа не грешит,
глуше и горше нет горя, чем крушенье души.

Неравнодушной до ласок времен, но и себя блюдя,
у каждой души пускай свой закон, но и судьба своя,-
пока высокая прелесть есть, в том, чтобы вести произвесть,
которые вечно будут впредь, в мирах и умах не стареть,-
порядки жестоки пусть света, но и нежность же их естество,
погубят живого поэта, чтоб посмертно прославить его.

От тоски пока не закисли, и не стал слог молитв немыслим,
мы там становимся собой, там полновластны вдруг душой,-
все, покорив гармонией пороки мира,
где духом правит нам дарованная лира,-
но хотя мы все оттуда родом, и, может, только тем и хороши,
да за экологией природы, об экологии б помнить души.

Не зря же, судьбой своей руша, всему здесь данный предел,
страдают поэты, что души, среди мира бренных тел,-
великий готовя удел, соединил Бог к тому ж,
увы, в поэтах бескрылость тел, с бескорыстием душ,-
сюда сошедшие одушевлять, всё, что слишком стало тело,
поэты, этого не избежать, слишком души, вот в чем дело!