Классный журнал

Надвременной

08 ноября 2016 11:00

Актриса Чулпан Хаматова, исполнительница одной из главных ролей в спектакле Театра наций «Рассказы Шукшина», поведает, как она шла к этой роли. А по сути — как она шла к Шукшину. И почему для нее так важен этот путь.

В этом спектакле все сложилось: это Шукшин, его прекрасная литература и та глубина, которая в ней заложена, это Алвис Херманис и вся наша команда. Мы играем его уже восемь лет, а он не тускнеет, не застаивается, как это бывает в тех случаях, когда постановке изнутри некуда расти, когда содержание герметично, хотя действительность давно уже обитает в других пределах. Наоборот, «Рассказы Шукшина» — прекрасный пример обратного, он только лучше становится, и эта жизнеспособность — у нее, на мой взгляд, совершенно ясное происхождение: это «шукшинский ген», препятствующий любому вырождению.

Помню, когда мы репетировали, наш режиссер Алвис Херманис называл Василия Макаровича Шукшина нашей валютой, нашим золотом, его творчество — «природным ископаемым», которым нужно гордиться. И я горжусь. И еще я думаю, что российский характер — настоящий, шукшинский, показанный Алвисом так удивительно точно, — может быть понятен только вкупе с вечным возрожденчеством неугомонной души нашего человека. «Ненормальные какие-то», — говорит в финале «Рассказов Шукшина» милиционер про безрассудного Степку, сбежавшего из-под стражи, потому что так хотелось повидать родной дом и любимых людей.

Как я отношусь к самому Василию Макаровичу Шукшину? Он — для тех, кто привык думать. У нас были очень подробные репетиции, мы погружались в его прозу, и я могу сказать, что чем внимательнее в нее вчитываешься, тем большее наслаждение получаешь. Мое отношение к Шукшину вообще очень поменялось, когда мы только начинали работу над спектаклем. В школе я еще не видела в его творчестве большой литературы, к сожалению. Советской школе, как ни странно, Шукшин был не очень-то близок — из-за того, что не было еще, видимо, понимания качества его прозы, ее сути, гуманистической в самом высоком смысле слова. Поэтому он воспринимался исключительно как жанровый — ну, какие-то истории, короткие рассказы, очень конкретные, и всего лишь.

А потом, когда мы начали репетировать, я поняла, насколько не «всего лишь»! Помню, как закидывала цитатами тех, кто говорил: ну, писатель-то он несерьезный, — горячо доказывая им, что Шукшин — это именно что очень серьезный, большой, огромный писатель, создавший целый свой мир, четкий, ясный и свежий. Позже, остыв от спора, я понимала, что Шукшин не нуждается в защите — настолько очевиден его масштаб.

Василий Шукшин — это безупречное владение словом. Все истории про трактора, топоры, резиновые сапоги и все остальное, вещное, — все это включено им в русское живое слово. Это литература, и очень сильная литература. И кому, как не нам, логоцентричной стране, это чувствовать и понимать. Шукшина интересно читать. И интересно именно потому, что им взяты именно эти слова, они сложены именно таким образом и в определенном, шукшинском, сочетании и порядке. Попробуйте просто пересказать сюжет своими словами — это не будет Шукшиным.

Мы с «Рассказами Шукшина» объехали почти весь мир и всю такую разную Россию. И спектакль везде принимают прекрасно. Шукшин, будучи русским человеком, художник совершенно международный. Это удивительно, насколько его хорошо понимают в Европе, Америке и Азии, во Франции и в Чили, на севере и на юге. Это прежде всего свойство шукшинской литературы — каждый считывает там что-то свое. Шукшин — это же не про условности советского быта, как кажется многим. Все его творчество — про человека, про чувства, мысли, отношения. Про душу, совесть и любовь. Смысл, заложенный в эти понятия Шукшиным, не выхолащивается. Редкое свойство, редкий дар.

Для меня спектакль «Рассказы Шукшина» — это прежде всего… поэзия. Поэзия, которую поставил Херманис внутри той музыки, которую написал Шукшин, и чудесное существование во времени. Шукшинские персонажи не ушли в прошлое с той, прежней страной, как какой-нибудь ее атрибут. Мы встречаем их, настоящих, повсюду — слева, справа и в зеркале.

Я знаю, что мы сегодняшние ничем не отличаемся от шукшинских героев. Ничем абсолютно. И для меня самой мир Шукшина — это совершенно современная история. Я играю эту немую девочку, сестру сбежавшего домой из тюрьмы Степки, — и она, и ее брат сегодня те же, что и вчера, и полвека назад. И я совершенно точно понимаю сегодня, как можно любить жизнь и Родину, скучать и тосковать по ней так, что умираешь и вытерпеть не можешь и дня. Наше родство, схожесть, общность — не внешние, а гораздо более глубинные, чем может показаться. Помню, как мы общались со сростинцами, когда приезжали на Алтай с репетициями, а потом и с готовым спектаклем. Они-то сами считают, что не похожи на персонажей шукшинских книг: «Ну как это, какой такой персонаж? Да никакой я не герой, я сам по себе, вон Митрич у нас, может, и похож и вообще на героя тянет — знаешь, как он дрова колет!» — а на самом деле, конечно, это они, те самые, настоящие — герои шукшинских книг. Мы проводили там много времени, и это общение все перевернуло в нас самих. Поменялась даже концепция спектакля, который мы начали репетировать еще за месяц до поездки и что-то там уже придумывали. А приехали — и оттуда испарился весь посторонний гламур. Мы от многого тогда отказались.

Наш спектакль — это 10 рассказов, и я играю в девяти из них абсолютно разных героинь. На самом деле тут есть абсолютно театральный трюк. Потому что главная шукшинская героиня — это грудь на подоконник, крутая попа, скалка или тяжелая сковородка в руках. Кроме, может, немой девочки из «Степки», они все — ну, примерно как жена из рассказа «Микроскоп». И чтобы не рисовать какую-то утрированную шукшинскую женщину, мне нужно было искать какие-то детали, которые дали бы нюансы. Ну что же делать — это была такая совершенно сознательная театральная аранжировка. И вообще, весь спектакль соткан самими артистами, а Алвис, как тонкий дирижер, это очень правильно корректировал.

В этих шукшинских рассказах все про любовь. И сам Василий Макарович всех своих персонажей любит и принимает такими, какие они есть, — а они разные, у кого-то больше «культуры-воспитания», у кого-то меньше. Но даже если жена мужа сковородником по ребрам охаживает, то все равно за этим стоит бесконечная любовь автора к герою. Просто у каждого своя правда. Но будь ты хоть самым последним забулдыгой, ты для Шукшина все равно че-ло-век. У Шукшина в рассказах — как у бога за пазухой: там все пригреты.

Однажды кто-то сказал, что шукшинские персонажи кажутся немножко простачками и вообще Иванушками-дурачками. Я думаю, что так можно считать только от незнания шукшинских произведений. Только непросвещенному человеку герои Шукшина кажутся лузерами и потеряшками. На самом деле это огромнейшие личности, с внутренним кодексом совести и чести. Самый любимый мой рассказ — его, правда, нет в спектакле — это «Чудик», где киномеханик поднимает с пола в магазине пятидесятирублевую купюру, долго спрашивает, чьи это деньги, и оставляет их на кассе… Уже выйдя на улицу, он понимает, что сам же и выронил эти деньги, но вернуться за ними не может, потому что люди примут его за человека, решившего прикарманить чужой полтинник. Для меня это просто апогей человеческой доблести, совести, этой невозможности переступить через какие-то внутренние границы порядочности. Огромного достоинства человек — потому и чудик для многих.

И сам Шукшин, и все его чудики — для меня это очень интеллигентные люди. Это правда. В деревне они живут или в городе — не важно это. Тут бы, конечно, надо начинать с того, кто это — интеллигенция? Это ведь не образование, это что-то другое. А вот что другое? Поди улови, что это за качество или состояние духа, в котором и легкость с прозрачностью, и алмазная твердость обязательно сочетаются. Это какое-то особенное знание и забота, которая направлена на других, а не только на себя.

Только что в Гоголь-центре состоялась премьера спектакля «Век-волкодав», поставленного Антоном Адасинским. О Мандельштаме. И при всей непохожести этих двух постановок я думаю, как полно соотносятся Осип Мандельштам и Василий Шукшин. Соотносятся своей ностальгией по человеческой свободе. Они оба не по чьему бы то ни было приказу существуют, они сверяют свою жизнь не с чужой волей, а только с совестью. Поэтому и против течения идут. И я не думаю, что Шукшину было бы сегодня жить комфортнее, чем в то время, в котором он жил. Для меня Шукшин — надвременной писатель, стоящий в ряду великих русских писателей. Вместе с Толстым и Достоевским.

Колонка Чулпан Хаматовой опубликована в журнале "Русский пионер" №68. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Чулпан Хаматова, Театр наций, рассказы Шукшина, Алвис Херманис

Рекомендую

1 3858

Спионерить!

Оставить комментарий

Комментарии (1)

8.11.2016 12:11 Владимир Цивин
Разлукою смущая разум

О, в этом радужном виденье
Какая нега для очей!
Оно дано нам на мгновенье,
Лови его – лови скорей!
Смотри – оно уж побледнело,
Еще минута, две – и что ж?
Ушло, как то уйдет всецело,
Чем ты и дышишь и живешь.
Ф.И. Тютчев

Как предугадываемое, в предутренних полутонах,
холодное блеклое небо,-
не так ли, и поздняя осень, листву отряхая вдруг в прах,
лишь ищет очиститься, чем бы,-
гармонии величественный сказ,
быть может, здесь всегда живее нас?

Да хоть красота в этом мире всех восхищает,
ведь часто трудно приходится ей,-
раз и чертополох же, в красоте понимает,
но чтоб себя лишь считать красивей,-
дарованный свыше судьбой, и принятый за номинал,
и красоты, и счастья свой, у всякого пусть идеал.

Да инстинкт души, что всякому Бог дал,
красота сама не всегда идеал,-
что рост из хаоса звезды, тоска и мука красоты,
раз чудовищно непростой, мир торгующий красотой,-
от безликих отличаясь стуков, коли музыка есть мука звуков,
лишь коль любви надолго хватит, не обалдеет обладатель.

Пусть встречаются ненастья чаще, в мире, что вокруг тебя,-
побеждать всегда свои несчастья, можно честно лишь любя,
когда же крадешь себе ты счастье, то крадешь ведь у себя,-
радование недаром даровано, как и иронии норов к тому ж,
жизнь окажется вдруг обворованной,-
лишь равнодушием движима душ.

О, любое очарование, непостижимо,
но, как и разочарование, все ж достижимо,-
пусть познать чтоб бездну зги, что мглой была одета,
вновь взметнется омут тьмы, восстав путями света,-
и пускай всегда плодом невзгод, и гением гонений,
ведь Поэзия в сердцах взойдет, не вставших на колени.

Подобно чистоте порядочности, рядом с нарядностью греха,
в отличие от звучанья бездарности, музыка гармонии тиха,-
точно яркие листвы одеяния, раз, скучен, невзрачен и сир,
вдруг теряет магию обаяния, за гранью гармонии мир,-
сродни предзимью сини, где нет лучистых линий,
когда огонь остынет, тепло же лишь в помине.

Окурками скук, шелухою желаний,-
обрубками мук, и обрывками браней,
пускай огней агония станет, пока мир мрак гармонии ранит,-
но вдруг испортить радостное чувство,
заставить горе потускнеть,-
способно ли высокое искусство, тут до таких высот взлететь?

Ни беда и радость, как ни странно, ни диктуемая роль,
нас испытывают беспрестанно, удовольствия и боль,-
да раз метаморфозами лишь, метафор и фраз неустанных,
вдруг, рано или поздно, душевные зарастают тут раны,-
пусть же сжирает пожар, всё что грешно да убого,
краденых радостей в дар, да не попросим у Бога.

Как с каждым разом уже день, коль всё заметнее уж глазу,
и всё скользит яснее тень, разлукою смущая разум,-
лови ж ладонями души скорей,
и запасай на сердце это злато,-
недолго льется золотой елей,
с клонящегося горлышка заката!