Классный журнал

Дарья Белоусова Дарья
Белоусова

Я жду папу

27 октября 2016 11:00
Одна из ведущих артисток театра «Современник» Дарья Белоусова вернулась в детство, а с ним — и на страницы «Русского пионера». Плакать или нет над этим проникновенным текстом — выбирайте сами. Но выбора нет.
 
Вкус, запах и звук детства — осязаемое триединство. Отправная точка, делающая нас теми, кто мы есть. Из детства рождается Человек? Нет. В детстве человек и является Человеком… именно потому, что не успел еще обрасти навязанным соцпакетом, придуманными обязанностями, чужими представлениями, религиями, условностями и назиданиями взрослых о том, «как надо». Детство — это шанс быть собой. Детство — это «неправильно — как норма», а значит, самый истинный ты.
 
В детстве отсутствуют страхи. Они есть, но гораздо менее опасные, чем страхи взрослых, и гораздо менее ущербны. В детстве ты можешь, не боясь, спрыгнуть с дерева, потому что не знаешь точно, какова высота ствола и как при соотношении данной высоты с массой тела ты можешь при неудачном приземлении сломать руку или, еще хуже, разбить голову. В детстве если ты дерешься, то до изнеможения. До полной победы или полного поражения, но обязательно до конца. В детстве, если ты любишь, то ты режешь ножиком для бумаги руку, чтобы кровь стала доказательством твоей клятвы. Да, в детстве ты даешь клятвы, и почти все они невозбранны, потому что если ты не сдержишь клятву — ты последний подлец и с тобой не будет играть в вышибалы самый красивый и неправильный хулиган двора Саша.
 
В детстве можно закапывать секретики — это такие бумажки с важными словами, которые кладутся под цветные стекла и прячутся в недрах земли в тайном месте, о котором знаешь только ты и твой визави Антон, который влюблен и ты думаешь, что это навсегда. И оно правда навсегда, потому что расстаться на пике чувства — значит сохранить его в вечности. В детстве время идет медленнее, и хочется торопиться, хочется ворваться в жизнь, еще не зная с чем, но обязательно ворваться, нарушив все общепринятые нормы.
 
А еще… В детстве можно проехать на велике «Десна» 30 км, сказав, что поехал за хлебом, а на самом деле крутить педали до изнеможения мимо станций, мимо полей и дачных участков, ловить ветер и быть счастливым только оттого, что ты здесь и сейчас и что ветер тебе в лицо, а ты его не боишься. В детстве можно знать, что ты обязательно вернешься домой, где молодая мама нальет тебе тарелку горячего супа, а живой еще папа будет рассказывать, как решить задачку по физике. И ты будешь злиться оттого, что метод папиного решения прямо противоположен методу решения, которому вас учат в школе.
 
В детстве ты нарисуешь два рисунка. На обоих будут принцессы, только один образ будет канонический — длинные волосы, платье в пол, корона и большие бессмысленные глаза, а другой — небрежное косое тулово, тулуп и короткие патлы без всякой короны и руки с пальцами-трансформерами. И ты принесешь папе оба рисунка с вопросом: какой лучше? И папа, конечно, скажет: второй. Потому что он индивидуальный. Твой. В детстве можно терпеть, стиснув зубы, когда тебе ставят кол на уроке литературы только за то, что на задание «напишите стихотворение — подражание Пушкину про розу» ты за минуту передаешь по партам сложенный вдвое листок с четырьмя строчками:
 
«Холм, растет где наша роза,
Весь покрылся темнотой.
Вот, друзья, метаморфоза.
Ай-яй-яй да ой-ей-ей».
 
И класс разражается хохотом. Кол. За смех. За несерьезность, за нестандартность, за неправильность. Кол за право быть собой.
 
В детстве можно стрелять с папиными друзьями из духового ружья по мишеням, развешанным на деревьях, и нещадно обыгрывать их в нарды, получив прозвище «меткие колготки». В детстве можно точно знать разницу между враньем и фантазией. Вранье — это то, что делает Радик — сын маминой подруги. Он бьет меня кулаком под дых, в самое солнечное сплетение, мне очень больно… Нет, мне не просто больно — страшно! Страшно, когда Радик говорит мамам, вошедшим в комнату, что я упала и ударилась об угол дивана. А я не упала и не ударилась. Меня подло, исподтишка ударил Радик. И Радик врет. А я молчу. Ведь вранье — это то, что делает Радик, а то, что делаю я, — это фантазия.
 
Мне больно, но я представляю: а что, если б война? Там еще больнее и еще страшнее, и там много таких Радиков, точно-точно! Поэтому надо молчать и терпеть и оставаться человеком. Ведь лейтенанту Плужникову уж точно было тяжелее моего. У него была настоящая война, но он терпел. Он смог, и он остался человеком. И я хочу быть как Плужников, а не как Радик.
 
А еще в детстве можно любить Героя. Самого сложного, плохого парня. И чем хуже и сложнее парень, тем сильнее его можно любить. Не Сашу любить, с которым вышибалы. И не Антона, с которым стеклышки. И даже не клевого Влада Эшлимана, который первый из нас счастливый обладатель приставки «Денди» и готов рубиться с тобой сутками в Mario и танчики. И даже целовать тебя так, как ты хочешь, — за вкладыши turbo. И все это вместо ненавистного ОБЖ. Нет! Любить Онегина вопреки тому, что все учителя любят Татьяну, а все девочки Влада Эшлимана. Любить Печорина — тоже вопреки. Это обязательное условие! Тем более что Печорин с Онегиным мне-то уж точно ничего плохого не сделают, они же сложные парни и сразу увидят, как я их могу любить, не то что Сашка, или Антон, или Влад Эшлиман.
 
В детстве можно думать о смерти. Лежать в темноте и представлять, как летишь вверх, вверх и еще вверх… Оказывается, так можно лететь бесконечно долго! Можно в шкатулке лететь — душа же маленькая, наверное, раз она помещается в середине груди, значит, вполне себе можно лететь в шкатулке, чтоб космический мусор не поранил или чтоб холодно не было. Хотя в шкатулке — это нет, это Радик-врун полетел бы в шкатулке, а ты уж лучше как есть, пусть маленький и без кожи, но зато смелый, зато все будешь видеть и чувствовать.
 
25 апреля. Уроки закончились часа четыре назад. В школе пусто. Все ушли. Даже учителей уже нет. Я сижу на скамейке возле выхода. С рюкзаком. Я жду папу. Папа обещал за мной прийти. А раз папа обещал — он точно придет. Наверное, просто перепутал время. Я подожду. Я же могу фантазировать. Про жизнь скамейки, например, про то, из какого дерева она сделана и где это дерево росло. Точно не в Москве. В Москве же много деревьев, и я не видела срубленных, пней же нет в Москве. Значит, дерево, например, из Салтыковки, где у нас дача. Как здорово: дерево из Салтыковки, и я из Салтыковки — значит, мы с ним, можно сказать, родственники. Я жду папу. А вот что,если я буду сидеть, не шевелясь? Да, если я просижу, не шевелясь, и досчитаю до 789, делая паузу в секунду перед каждым следующим счетом, то папа войдет в дверь. 1… и… 2… и… 456… и… 789. Тишина. Папы больше нет?
 
Меня тогда забрала мама. Мы молча шли, почти бежали к дому. Мне было очень страшно, но я же помню лейтенанта Плужникова, ему точно было страшнее, он-то был на настоящей войне, он терпел и остался человеком. Значит, и я потерп­лю, страха нет, есть только любовь — так у Плужникова, и у меня тоже.
 
Кухня. От дыма и запаха гари почти ничего невозможно почувствовать и различить, только детали. Детали, как вспышкой фотоаппарата, выхватываются моим сознанием в самой высокой резкости. Плита, чугунный казан, в казане угли, коричневый вельвет брюк… Вельветовые брюки точно папины, значит, папа лежит на полу. Какие-то таблетки. Тоже лежат? Таблетки не лежат — бред, как таблетки могут лежать, — они стоят на столе. Мама набирает номер «скорой». Мама очень спокойна, и мне, значит, тоже нечего волноваться, да ведь, папа?
 
Через два дня папа улетел выше, и выше, и выше, и выше. Папа точно полетел не в шкатулке, папа точно сам. И папин полет не украл у меня детства, он только углубил его. Ну как папа может украсть детство? Конечно, нет. Папа летел и не позволял никому украсть у меня его. Оно никуда не ушло даже сейчас. Неправду пишут в плохих книжках. Детство — это да и нет, черное и белое, радость и боль, вранье и фантазия, неправильное — как правило. И если вы уже не помните его вкуса, не слышите запаха, есть еще кое-что. Звук. Тихо-тихо. На цыпочках. Чтоб не спугнуть. Слышите? А теперь возьмите нужную ноту, и она вырастет в симфонию. И пока я слышу свою ноту — я та, кто я есть.

Колонка Дарьи Белоусовой опубликована в журнале "Русский пионер" №67. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
 
Все статьи автора Читать все
       
Дарья Белоусова, детство, Современник
Рекомендую
2 4561
Спионерить!
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (2)

  • Владимир Цивин
    27.10.2016 12:55 Владимир Цивин
    Готовность любить роковая

    Так – и чудесным очарованы –
    Не избежим своей судьбы.
    И, в цепи новые закованы,
    Бредем, печальные рабы.
    А.А. Блок

    Коль листопад заладил уж, и мир листвой припорошило,
    с осенним хладом сладит ли, вдруг ослабелое Светило,-
    близость слез, сомнений малость,
    горечь грез, желаний жалость, что всерьез еще осталось,-
    да влюбляемся ли глазами, ушами ли жаждем сказаний,
    ведь всё, что контурами манит, очертаниями же станет.

    Что обманчивы и чувства, и чутье, понимаем пусть не сразу,
    да всегда же все равно берет свое, рано или поздно, разум,-
    так, одинокий недолгий, вдруг светлый денек осенний,
    пусть, что дымок в потерявшей уют степи,-
    да для кого-то, быть может, и он ведь станет спасеньем,
    в нелегком, далеком и долгом пути.

    Хотя незримая с Богом связь, у всего в этом мире есть,
    откуда бы душа же ни взялась, телом родимся-то здесь,-
    и пусть прелых листьев, терпкий запах пряный,
    предзимьем в ноздри вдруг ударил резко,-
    да ведь грустновато лишь, в пока багряном,
    но уж полураздетом перелеске.

    Как нет в глуши и роскоши природы,-
    ни красоты, ни непогоды,
    так лишь уму придуманы в угоду, и возрасты души, и годы,-
    чуть невнятным напевом доносится, далекий перестук колес,
    и вновь сердце куда-то просится,-
    устав вдруг от холодных грез.

    Уготовано ведь всем же верою,
    без которой сердцу тут раз не обойтись,-
    как по лесу, предзимнему, серому,
    коридорами просек унылых пройтись,-
    и в тепло, как в Бога, свято веруя,
    вслед за ним в серую, высь вознестись.

    Но пусть усталая ловит, осенняя мгла,
    уж знаки зимы, холодной элегией зла,-
    что в тумане поутру, отличить, увы, непросто,
    истину и красоту, от позерства и уродства,-
    природа красоты своей, не всякому же раскрывает,
    ничем не вынудишь у ней, того, что дух не угадает.

    Как всё на свете в своем устье, пруд грусти тих,
    пока вдруг осень ни допустит, в ум дум других,-
    но пускай совсем уж исчез, красный свет в небесах,
    где лишь звезды видны огоньками,-
    не зря же у нас еще здесь, на земле и в глазах,
    пламя дразнится всё языками.

    Языкастое жаркое пламя, лижет воздух холодный лесной,-
    дух любви и согласья меж нами,
    греет сердце нам теплой волной,-
    и пусть чуть теплится в углях огонь,
    для себя лишь, тепло сберегая,-
    да ведь жар же ощущает ладонь, тот, что он отдает, остывая.

    Когда простые струны, трудной радости,-
    однажды вдруг разбужены в душе,
    как часто, забывая о парадности, мы просто празднуем уже,-
    пусть способна не всё победить, готовность любить роковая,
    да можно разве бдительным быть, всю силу любви изливая,-
    коль царит в душе любви вино, отвертеться сердцу не дано.
  • Алексей Синев
    17.04.2017 13:18 Алексей Синев
    >Лежать в темноте и представлять, как летишь вверх, вверх и еще вверх…

    Как это хорошо - вот ТАК видеть, ТАК думать о смерти. Я в пять лет - ночь, лето, я трогаю полоску холодной стены с шершавыми обоями между ковром и диваном, чтобы успокоиться через ее основательность, "бытийность" - остро представил себе небытие. Что это даже не чернота и не отсутствие осознания себя. Я сначала попробовал поискать компромисс - подумал о том, не привлекательнее ли быть муравьем?.. Незадолго до того я наблюдал муравьиные похороны: сидел на корточках на бывшей площадке для репортеров в Олимпийской деревне, видел, как из щелей между бордюрными камнями муравьи-рабочие выносят скукоженные трупики своих соплеменников, кладут их на ровный асфальт - а через несколько минут этот ковер мертвецов уносит порыв ветра в вихрях парашютов одуванчиков. Да, муравьи просто скользят по оси существования, им нечем себя осознать и хоть немного отразиться. Но все же это не отменяло приговора ухода, пропажи всего. Когда я понял это, мне захотелось никогда не рождаться.

    А вот при таком старте и биография будет другая, другое отношение к времени и сознанию :)
67 «Русский пионер» №67
(Октябрь ‘2016 — Октябрь 2016)
Тема: детство
Другие номера и подписка
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям
 
Новое