Классный журнал

Швейный мальчик

06 октября 2016 11:00

Все семьи счастливы одинаково, но у каждой семьи есть свой полдень. И в этот полдень раздается выстрел. И падает корова, которая похожа на семью. И кончается детство, в самый полдень. Об этом очень образно говорит писатель Виктор Ерофеев. А еще почти в каждом детстве был «Зингер».

— Вот уж кого не ожидал я здесь встретить, — сказал я, входя в старую конюшню, и дружески пошлепал его по колесу-колесику. Он скромно стоял в простенке. Он не откликнулся, но потянулся ко мне всем своим существом.

Вот уж кто семейное существо, так это ты! Семейный бог в сотнях тысяч лиц. Спаситель не хуже Иисуса Христа. Великий мистификатор. Для моей бабушки ты был пожизненным кумиром. Ты строчил — она была счастлива. Я плохо знаю твою анатомию. Меня даже близко не подпускали к тебе, чтобы тебя не повредить. Ты был гениальным созданием, не хуже паровоза. Ты для нее был всем. Она играла на тебе, как на баяне. Она была верна тебе больше, чем Ивану Петровичу. Дед умер в 1951 году, не дожив, по ее словам, двух месяцев до получения ордена Ленина. Я бы этим орденом наградил тебя. Я так и не узнал никогда, как она с тобой познакомилась. Во всяком случае, это было в Серебряном веке. Она тебя раскавычила, отряхнула и сделала одушевленный.

Когда у меня кончилось детство? Не в тот ли августовский день, когда бабушка повела меня с собой в женскую баню в дачном поселке Чкаловское? Под шум больших одичавших берез, плачущих первыми желтыми листьями по просторным барским временам, мы шли с белым эмалированным тазиком с отбитым черным краешком по асфальтовой дорожке мимо котельной. Я был в одноэтажной кирпичной бане детским старожилом, мы ходили туда с бабушкой каждое лето. Там плескались в ржавых ваннах жирные тетки и какие-то тощие задумчивые существа с длинными волосами. Но в этот раз все было по-иному. Жирные тетки наполнились новым содержанием и оказались голыми женщинами с нарядными телами, а задумчивые существа с длинными волосами превратились в невыносимо желанных девиц, которые то прыгали, то приседали.

Я полностью оконфузился. Собравшись в кружок, голые женщины орали на мою бабушку за то, что она привела в женское отделение возбужденного юношу.

— Вы только посмотрите! — кричали голые женщины. — У этого хулигана там все стоит! Немедленно прекрати! — требовали они у меня. Девицы смотрели на меня и хихикали.

— Что вы понимаете! — парировала бабушка. — Это у него такая конструкция!

— Конструкция?! — рычали голые женщины. — Знаем мы эту конструкцию!

Девицы, сгрудившись, бесстыже рассматривали меня. Бабушка махала на голых женщин руками и вполне еще бодрыми сиськами.

— Пойдем отсюда, внучок! — С обиженно-гордым видом бабушка развернулась и увела меня в раздевалку.

На даче после бани мы с ней поссорились. Бабушка неожиданно стала попрекать меня грязными простынями с отпечатками моих ночных видений, моих будущих побед и стыдобы, о чем она никогда раньше мне не говорила, и я так смутился, съежился и разозлился, что назвал ее дурой.

Тогда ты, Зингер, соскочил со своего пьедестала и, обернувшись моим отцом, залепил мне пощечину. Я много что забыл из тех времен, ни до, ни после отец не бил меня по щекам, но именно поэтому пощечина горит на моем лице до сих пор. Она дала мне возможность в конечном счете освободиться от всех обязательств по отношению к отцу, вообще к семье. Это была твоя, Зингер, пощечина.

С той пощечины начался закат нашей семьи. Ты понимаешь лучше меня, что семья похожа на корову. Верно? Корова пасется на лугу. Корова обмахивает себя хвостом. Лето. Вокруг нее летают омерзительные слепни. Они прикладываются к корове всем своим телом, но это не дружеское объятье, а поцелуй кровососа. Праздник кровопития! Летают мухи, деля пространство на геометрию. Мухи и комары норовят залезть в коровьи глаза. Словно хотят посмотреть на мир коровьими глазами и умереть. Смерть комара — это тоже несчастье. Трава высокая. Вкусная. Оттуда, из глаз, мух и комаров хвостом не отгонишь. Глаза коровы плачут. Вымя трясется. Жара. Мотыльки крутятся перед коровьим носом. Мотыльки — любимое слово Пушкина. Мотыльки хотят заглянуть корове в душу. Но есть ли у коровы душа? Рядом река. Слепни вновь лживо присягают на дружбу, но вместо этого кусают коровий прелый зад. Корова жует траву. Она счастлива. Солнце. Полдень. Корова похожа на семью.

У каждой семьи есть свой полдень.

Раздается выстрел — корова падает. Никто не хотел убивать корову, но она упала и сдохла.

С террасы частного паркинга открывался вид на Лигурию. На ребристое, как бабушкина стиральная доска, море, на игрушечную церковь с белыми часами, на колокольню, которая отбивала время каждые четверть часа, и время испуганно вылетало из колокольни и кружило над морем, как серый самец-габиани, а потом возвращалось на свое насиженное место.

Щелкнул ключ. В простенке между дверью с белой занавеской и французским, в пол, окном с такой же кружевной занавеской стоял старый стул. А рядом со стулом на своем рабочем столике стоял ты, господин Зингер.

Певец столетий. Я подумал, что не зря я никогда не писал о Зингере, потому что он — такая банальность: антикварная многотиражная версия ностальгии, когда перехватывает горло, а рядом тебе говорят: «У тебя тоже перехватило горло?»

Но в этот раз на склоне горы, смотрящей на город-пряник, я не на шутку удивился точеной шейке Зингера, его золоченой татуировке и штурвалу, который мне постоянно хотелось когда-то крутить, превращая Зингера то в яхту, то в пулемет, потому что Зингер строчил как пулемет, но бабушка хмурилась и запрещала:

— Не трогай.

Это не трогай распадалось на кучу дополнительных банальностей.

— Зингер спас мне жизнь, — говорила Анастасия Никандровна. — В блокаду, когда твой дедушка уже не мог ходить от слабости, я все строчила, строчила, строчила…

Ну да, мой милый Зингер, потом и я взялся строчить… когда страна еще строчила доносы, и продолжаю строчить. И страна уже снова строчит. Все сильнее и сильнее строчит.

Именно Зингер подарил мне мои первые джинсы, когда советская Москва бредила джинсами, и джинсы были почти как настоящие, из плотной синей ткани, простроченные красной крепкой ниткой, которая натянуто сбегала вот с этого твоего изящного штыря.

Моя мама, непримиримая оппозиционерка бабушке-свекрови в большом и малом, во всем, во всем, посмеивалась над моей любовью к Зингеру и спрашивала:

— Ты хочешь быть портным?

Тогда еще не было волшебных садов haute couture, и портные мало чем отличались от грязи. Мне было понятно, что мама меня унижает.

— Швейный мальчик, — дразнила она меня, вгоняя в слезы.

— Швейный мальчик! — кричала она.

Но запретная любовь к Зингеру только разгоралась во мне от этих странных слов.

Когда бабушка присаживалась к Зингеру, она принимала сосредоточенный и умелый вид. Как женщина, входящая в соитие. Катушка надевалась на штырь. Она отдавалась ему целиком. Он ходил над ней не кругами, как допотопные любовники, а вверх-вниз. Иван Петрович должен был бы из ревности выбросить тебя, Зингер, из окна, но дед был, видимо, трусоват.

Итак, мой Зингер-соловей, у каждой семьи — а каждая семья похожа на корову — есть свой полдень. У одной семьи это короткий северный миг, дождливый, ветреный, мурманский вздох, но все-таки это полдень. В других семьях это что-то средиземноморское, апельсиново-оливковое.

Семейный полдень — это когда на какой-то момент кажется, что все будет так, как есть, всегда. Минутное бессмертие, обморок, после которого снова начинают тикать часы и гнить мясо.

— Зингер спас мне жизнь, — повторяла и повторяла Анастасия Никандровна. — В блокаду, когда твой дедушка уже не мог ходить от слабости, я все строчила, строчила, строчила…

Она вздрагивала от каждой хлопающей форточки: это было блокадной памятью. О ленинградской блокаде она с каждым годом рассказывала все с большим удовольствием самые страшные вещи. О том, как в ее окно влетела голова соседки, молодой женщины, тайной клиентки, которую ты, Зингер, тоже обшивал. Бабушка не знала, что делать с этой головой, и, оглянувшись, выбросила обратно во двор. Пережив блокаду, бабушка чувствовала свое избранничество, и блокада в конечном счете превратилась в полдень ее жизни. Под ручку с Зингером — непобедимым мужчиной.

Колонка Виктора Ерофеева опубликована в журнале "Русский пионер" №67. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все