Классный журнал

Невиновен

25 сентября 2016 11:30

Рассказ Майка Гелприна

В тюремном коридоре пахло бедой. У нее был особый запах, кислый, волглый, портяночный. За долгие годы Макаров к нему привык. К самой беде привыкнуть оказалось невозможно.

Адвокат ждал Макарова в комнате для свиданий. Прилизанный, набриолиненный тощий тип с бегающим взглядом. Он специализировался на защите тех, кому, не будь моратория на смертную казнь, полагалась бы пуля в затылок. С учетом же моратория — пожизненное заключение или психлечебница. Адвокат уверял, что для серийного убийцы и насильника Лебедева добьется лечебницы.

Вяло пожав холеную адвокатскую руку, Макаров уселся на казенный стул. В следственных изоляторах и тюрьмах он по долгу службы бывал немало. В Лефортово, на Красной Пресне, в Войково, во Владимирском централе, на Лубянке, в Матросской Тишине… Макаров попытался вспомнить, сколько раз бывал здесь, в Бутырке, не вспомнил и мысленно махнул на это рукой. Иногда он сам удивлялся, как его, робкого, застенчивого и непрактичного простофилю, угораздило стать криминальным репортером. И интервьюировать не ученых, писателей и киноактеров, как подобает интеллигенту в пятом поколении, а людей, которые людьми-то считались разве что по недоразумению.

— На исходную, — каркнул командный голос из коридора. — Пошел!

Лебедева втолкнули в арестантскую часть поделенного решеткой напополам тюремного каземата. Фиксируя за плечи, усадили на стул. Конвойные отступили назад, встали по сторонам от входной двери.

Макаров вгляделся. Румяный, круглолицый и курносый Лебедев на первый взгляд походил вовсе не на убийцу, а на добродушного и безобидного деревенского паренька. Минутой позже походил уже меньше. Еще через пять минут от изначального впечатления не осталось и следа.

— Сладкая сучка, — пуская слюни и хихикая, рассказывал об убийстве тринадцатилетней девочки Лебедев. — Я ей первым делом шнифты выставил.

— Э-э, простите, что выставил? — давя в себе отвращение, уточнил Макаров.

— Ну, глаза выколол. Отверткой. Да она не почувствовала ничего, я ей сначала по кумполу саданул. Пока в отключке была, все сделал. Очухалась уже слепая. Андрей Романыч так работал.

— Кто, вы сказали? — механически переспросил Макаров. — Кто так работал?

— Кто-кто. Чикатило. Мне б еще пару лет, — мечтательно закатил глаза Лебедев. — Если б не повязали, я б Андрей Романыча переплюнул. В книгу бы попал. В эту, как ее.

— Гиннесса, — подсказал адвокат.

— Ну да.

Лебедев безнаказанно орудовал в Москве и области без малого шесть лет. Следствие длилось почти год. За этот срок он успел признаться в двадцати четырех убийствах и то и дело, потирая руки и подхихикивая, припоминал новые. Хвалился изобретательностью и находчивостью: перед тем как совершить преступление, всякий раз менял внешность — перекрашивал волосы, отпускал и сбривал усы, цеплял очки и накладные бороды.

— Типичный психопат, — заключил адвокат, когда Макаров выбился из сил и преступника наконец увели. — Какое там пожизненное. Пускай лечится.

— Да-да, конечно. — Макаров растерянно потер переносицу. — Пускай.

Ему отчаянно хотелось удавиться. Возможно, однажды он так бы и поступил. Возможно, даже сейчас. Но командировочное удостоверение в Соль-Илецк было уже подписано и лежало в кармане.

До Соль-Илецка Макаров добрался на попутной полуторке. Водитель, небритый скуластый мужик с татуированными пальцами, явно из бывших зеков, полпути от Оренбурга угрюмо молчал. Затем, выудив сигарету из протянутой Макаровым пачки, зубами оторвал фильтр, выплюнул его в полуоткрытое окно и спросил, прикуривая:

— На свиданию?

Макаров покивал:

— Да, в некотором роде.

Командировку в «Черный дельфин», исправительную колонию особого режима для пожизненно осужденных, Макаров пробивал долго. Свои самые сокровенные, самые страшные и кровавые тайны пенитенциарная система открывала журналистам неохотно. Понадобилось потратить немалое время и задействовать серьезные связи, прежде чем подписи министров юстиции и культуры сошлись вместе на командировочном удостоверении.

— К кенту? — полюбопытствовал водитель. — Или к родственнику?

— По всей видимости, э-э… к ленту.

— Ясно, — буркнул водитель. — Молчу. В душу не лезу.

Лезть в душу к Макарову и вправду не стоило. Потому что найти там можно было такое, о чем обычному человеку лучше не знать. Даже если этот обычный отмотал не один срок и навидался всякого вдоволь.

Майское солнце, пробившись сквозь лобовое стекло, лучами шарило по глазам. Запах степной травы смешивался с сигаретным дымком и горечью оседал на губах. Сейчас, когда до цели осталось всего каких-то часа полтора, Макаров позволил себе ненадолго расслабиться. Задремать и забыть то, что произошло три года назад. Забыть, как в навязчивых неизбывных кошмарах метался на постели по ночам. Забыть, как исходил криком, когда впервые взял в руки копию уголовного дела. Забыть, зачем он здесь.

— Станция вылезай-ка, — выбил Макарова из полудремы голос водителя. — Приехали.

— Благодарю вас. Э-э… сколько, простите, с меня?

— Сколько не жалко.

Макаров рассчитался. Вылез из кабины полуторки наружу. Щурясь на солнце, осмотрелся по сторонам. Поймал взглядом застившие западный горизонт крашенные розовым четырехэтажные корпуса.

«Черный дельфин»… Так называлось последнее пристанище семи сотен нелюдей, сгубивших четыре с половиной тысячи невинных людей. Зарезанных, удушенных, застреленных, взорванных, расчлененных, пожранных, утопленных в канализационных люках. Здесь содержались пожизненно серийные убийцы, насильники, маньяки, террористы, педофилы, невесть как признанные судебно-медицинской экспертизой вменяемыми. Макаров отказывался понимать, как можно признать вменяемым и адекватным изнасиловавшее и зарезавшее двух семилетних девочек чудовище. О какой вообще адекватности можно в этом случае говорить. Себя, к примеру, никого не убивший, не покалечивший, не изнасиловавший Макаров адекватным не считал.

Начальник колонии, полковник внутренних войск с изрезанным морщинами лбом и седыми висками, радушия не проявил.

— Макаров Виктор Иванович, — зачитал он вслух. Сличил фотографию на журналистском удостоверении с личностью владельца и добавил: — Чем скорее вы отсюда уберетесь, Виктор Иванович, тем лучше. Для всех. Давайте ваш список.

Макаров протянул сложенный вдвое бумажный лист с пятью выписанными в столбик фамилиями. Серийный убийца Веселов, педофил и насильник Рыбин, террорист Гасанмамедов, расчленитель и каннибал Попов. Макаров их проинтервьюирует. Задаст ничего не значащие вопросы, которые до него уже задавали десятки людей — следователи, обвинители, судьи, адвокаты и журналисты, его предшественники. Запишет на цифровой носитель не раз уже звучавшие циничные ответы, привычно пометит в блокноте, на что обратить внимание.

До этих четверых ему, по сути, дела нет. Он презирал их и ненавидел, но пассивно, на ментальном, холодном уровне, как ненавидел бы и презирал любой порядочный человек на его месте. Но был еще пятый, последний, в самом низу списка. Белоярский Илья Данилович, двадцати семи лет, студент консерватории по классу фортепьяно. Осужденный пожизненно за убийство Анны Вишневой и двух ее семилетних близняшек.

Макаров выхлопотал себе командировку в Соль-Илецк именно из-за него. Он должен был заглянуть Белоярскому в глаза, это было предельно важно, неимоверно важно, хотя Макаров сам плохо понимал почему. Он не знал, что будет делать потом. Возможно, уйдет наконец-то из жизни навсегда. Он и так по недоразумению в ней задержался. Белоярский был осужден за убийство трех человек. Четвертого он прикончил косвенно, невзначай. Четвертым погиб Макаров — живым он с того дня себя не считал.

— Я распоряжусь, чтобы их доставили, — начальник колонии досадливо скривился. — Будете писать о том, что они тоже люди? О том, как здесь тяжко? О бесчеловечных условиях содержания и попранном гуманизме, так?

Подобные вопросы Макарову задавали неоднократно. По всей видимости, его внешность, манеры и речь прочно ассоциировались у людей с состраданием и гуманизмом. Узкие плечи, строгие очки, аккуратная профессорская бородка, старомодное произношение, привычка задумчиво потирать переносицу, прежде чем заговорить.

— Я еще как бы не определился, — по обыкновению смутился Макаров. — И знаете, у меня есть к вам вопрос. Если позволите.

Начальник колонии недовольно поморщился.

— Ну спрашивайте.

— Скажите, будь ваша воля, как бы вы поступили со своими э-э… подопечными? Смею заверить, это не для печати.

Полковник закаменел лицом.

— Не для печати, говорите? — переспросил он. — Я вам отвечу. Я бы каждого собственноручно решил. Каждого, понятно вам? Они не люди, ясно? Не люди! Когда мораторий вводили, я стреляться хотел. Эти не имеют права жить, ни один из них. А они живут. Они…

— Простите, — прервал Макаров. — Как долго они живут?

— Кто как. Тут не курорт, в среднем по семь-восемь лет на брата. Но некоторые, самые здоровые, протянут и четвертак. Таких здесь еще нет, ни единого. Но будут. Глядишь, и помилования себе добьются. Выйдет такой на волю, и за старое. Вместо того чтоб сдохнуть. Что, не согласны?

Макаров смолчал. Он был согласен.

— Особенно этот, — скрежетнул зубами полковник. — Последний у вас в списке, Белоярский. Наглый, упертый ублюдок. Вот он доживет. Он вам еще порасскажет. Выставит себя невинной жертвой, на сочувствие пробивать станет, клясться, что ни при чем. Ладно. — Начальник колонии устало махнул рукой. — Конвой! — гаркнул он. — Проводите гражданина!

В сопровождении двоих молчаливых здоровяков в форме Макаров поднялся на третий этаж и зашагал по тюремному коридору. «Черный дельфин»… Тюрьма, из которой сбежать невозможно. Особый режим. Тотальные запреты. За малейшее неповиновение — штрафной изолятор. За нерасторопность — он же. За нарушение режима. За ответ не по форме. За блатной жаргон. Камеры-клетки, из которых выход один — на кладбище. Круглосуточное наблюдение. Раз в четверть часа — визуальный контроль, два раза в сутки — обыск. Таблички на дверях.

«Убил трех человек, — считывал надписи на ходу Макаров. — Убил двенадцать человек. Покушался на убийство пятерых. Террорист. Насильник. Людоед. Склонен к побегу. Склонен к агрессии. Склонен к суициду».

— Деньги нужны были, — опустив голову, бубнил серийный убийца Веселов, наручниками пристегнутый к решетке «стакана». — Дом купить, зажить как люди. Я не хотел убивать. Само собой вышло.

Само собой у Веселова вышло шесть убийств с особой жестокостью. Десятки ножевых ран на телах предварительно ограбленных и изнасилованных девушек. Выколотые глаза, отсеченные груди, разорванные промежности.

— Раскаиваетесь ли вы? — мягко спросил Макаров.

— А то. — Веселов истово закивал. — Как не раскаиваться.

Раскаивался в содеянном и изнасиловавший двадцать восемь девочек и зарезавший трех из них Рыбин. Раскаивался взрывник Гасанмамедов, отправивший на тот свет полсотни жильцов многоэтажки. И каннибал Попов, удавивший двух дружков-уголовников, пожравший расчлененные тела, а излишки мяса продавший соседке.

— Сказал: оленье, — бормотал, не меняясь в лице, Попов. — По дешевке отдал, дети у нее, пожалел. Она борщ сварила, налепила пельменей, котлет нажарила. Так до суда и не узнала, что завали.

— Вы тоже попробовали? — не удержался от вопроса Макаров. — Соседкиных котлет с пельменями?

— Да ну их. Я ж уже пожрал. Сырое, свежее.

— Спасибо, — поблагодарил Макаров, — было э-э… занимательно. Уведите его, пожалуйста, — обернулся он к конвойным. — Если можно, поскорее.

Он поднялся. Глубоко вдыхая, заходил по узкой допросной камере от стены к стене. Следовало успокоиться, сосредоточиться на том, что сейчас предстоит.

— Э-э… молодые люди, — так и не успокоившись, выдохнул наконец Макаров. — Пора, пожалуй. Где у нас следующий?

Белоярский на остальных пожизненников не походил. В отличие от них, смерть не пометила его. Не иссушила кожу, не заострила черты и не затянула пеленой страха и отчаяния глаза. Даже в тюремной, черной с белыми полосами робе, обритый наголо, скорчившийся в «стакане» с прикованными к решетке за спиной руками, Белоярский не испускал флюиды покорности, не выглядел забитым, смирившимся со своей долей полупокойником.

Макаров долго молча смотрел на него.

— Илья Данилович, вы убили трех человек, — сказал он наконец, изо всех сил стараясь звучать бесстрастно. — Расскажите, пожалуйста, как это произошло.

Белоярский вскинул на Макарова взгляд.

— Я не убивал, — выдохнул он. — Не убивал! Меня подставили, оклеветали. Это не я!

Макаров собрал воедино все, что в нем еще оставалось.

— Вы говорите неправду, — сказал он. — Вы познакомились с Анной Вишневой за два месяца до убийства. Потом несколько раз встречались, бывали у нее дома. Шестнадцатого апреля вы…

Белоярский резко подался вперед, наручники лязгнули у него за спиной.

— Меня били! — выкрикнул он. — Заставили, вынудили подписать. Я ни в чем не виновен. Я не убивал Аню, клянусь, не убивал! Я не видел ее в тот день. Вы… Вы были с ней знакомы?

Макаров был знаком с Аней с того дня, как ему, восьмилетнему, доверили погулять по двору с коляской, в которой улыбалась и гукала двухмесячная соседская дочка. Аня часто шутила, что именно в этот день он в нее и влюбился. Макаров не отрицал. Он любил ее, любил всегда, любил, как никого больше.

Они прожили вместе пять лет. Не расписываясь. У Ани всегда были поклонники. Макаров терпел, потому что любил. Любил даже после того, как разъехались, «расстались друзьями».

В дочках он попросту души не чаял. И в уродившейся в отца черноволосой и черноглазой Илонке, и в светленькой, голубоглазой, в маму, Леночке. Когда Аня уезжала на гастроли, девочек забирал Макаров. Получалось так на так: полгода с матерью, полгода с отцом.

Аню убийца зарезал. Перехватил ей горло кинжалом с инкрустированной серебром рукоятью. Кинжалов было два, в кожаных, расшитых золотым галуном ножнах. Макарову их подарили в знак приязни и уважения. В Дагестане, где он два месяца кочевал с телевизионной группой по горячим и не очень точкам. Кинжалы висели на стене, крест-накрест, прямо над семейным портретом, будто сталью венчали счастливый союз. Когда Аня сказала, что этот союз раскололся и с нее довольно, Макаров собрал пожитки. Один кинжал, нерешительно потоптавшись у семейного портрета, все же снял с гвоздей и забрал с собой. Второй оставил.

Леночка пережила Аню всего на час-другой. Илонка промучилась дольше. Изнасилованная и изуродованная, с вспоротым животом, она корчилась на полу в детской до утра и умерла, когда убийца уже убрался. Всякий раз, стоило Макарову представить, как уходили из жизни дочки, его корежило, крутило, трясло нервным срывом, он терял разум и выл, рычал, словно подраненный, недостреленный зверь.

— Послушайте, — горячечно частил Белоярский. — Вы порядочный человек, я же вижу. Помогите мне, я прошу вас, умоляю! Я невиновен, понимаете, невиновен! Я музыкант, а не убийца. Я никого не убивал! Вы журналист. Вы можете провести журналистское расследование! У моего отца есть деньги, он отдаст все. Помогите. Помогите же мне!

У Данилы Петровича Белоярского, пианиста с некогда мировым именем, и вправду были деньги. Много, в том числе на счету в цюрихском банке. А еще трехкомнатная квартира в центре Москвы с картинами по стенам и кирпичный особняк в Барвихе. Старик высох от горя и ослаб умом. Он и вправду отдал бы все. Макарову он на коленях предлагал миллиард в обмен на прощение. Когда тот отказался, заплакал и мучным кулем повалился с колен на бок.

— Помогите! — кричал, надсаживаясь, убийца. — А-а-а-а-а!

Макарова шатнуло к стене. Конвойные выдернули орущего Белоярского из зарешеченной клетки. Согнув его пополам, поволокли прочь.

Тюремный психолог выслушал Макарова, не перебивая и не глядя в глаза.

— Это все? — спросил он, когда тот умолк.

Макаров потер переносицу.

— Да, наверное, все. Знаете, раньше я видел этого человека всего один раз, на суде. Час-полтора, не больше. Я тогда ушел, не смог присутствовать, сил не было. Сейчас увидел его опять. Понимаете, он как бы… Клянется, что невиновен. И я подумал…

Психолог пренебрежительно хмыкнул.

— Невиновных здесь нет, вы уж поверьте. Психика пожизненно осужденных — статья особенная. Когда изо дня в день, из года в год преступник находится в изоляции, совершает одни и те же однообразные действия, видит один и тот же убогий пейзаж, поглощает одну и ту же скудную пищу, в его мозгу происходят необратимые изменения. Адаптироваться к отсутствию жизненных перспектив крайне сложно, для большинства это невозможно вовсе. Через какое-то время наступает надлом, преступник уходит в себя, мыслительные процессы в его мозгу затухают, а вслед за ними и жизненные. Есть, однако, исключения. Довольное редкие и, как правило, если осужденный обладает достаточно высоким интеллектом.

— Как, например, Белоярский?

— Хотя бы. Он показался вам искренним?

Макарова передернуло.

— Как вам сказать… Не таким, как остальные.

— С ним любопытный случай, — вновь хмыкнул психолог. — Белоярский на самом деле считает себя невиновным. В некотором роде, особый случай шизофрении. Защитный механизм, когда истинная личность замещается вымышленной, практически не связанной с основной. У вымышленной личности развивается ложная память: человек не помнит совершенных им преступлений и искренне считает, что осужден без вины. Бывает, что основная личность подавляется полностью. И тогда перед вами фактически не тот, кто убивал, грабил, насиловал, а совершенно другой человек.

С минуту Макаров осмысливал сказанное.

— Совершенно другой, — растерянно пробормотал он наконец. — Не помнящий, что творил. И он проживет с этим до конца своих дней? Простите, как вы полагаете, сколько ему осталось?

Психолог пожал плечами.

— Кто знает. Вполне может оттянуть здесь четвертак. А то и больше, если не помилуют.

В Москву Макаров вернулся на следующее утро, затемно. Вяло поторговавшись и не выторговав ни рубля, сел в такси. Когда поднялся в холостяцкую однокомнатную в Марьино, уже рассвело. Он долго стоял в прихожей, привалившись спиной к обитой дешевым дерматином входной двери. Потом, приходя в себя, помотал головой, двинулся в спальню, уселся за письменный стол и достал из выдвижного ящика копию уголовного дела.

Копия была левой. Восемь подшитых в папки томов по одному вынес Макарову из архива знакомый следователь УГРО. Фотографии хранились отдельно — Макаров выдрал их из дела в первый же день, упрятал в потайной ящик и запер его на ключ. Смотреть на фотографии было невозможно, немыслимо — любой, даже беглый взгляд на мертвых девочек заканчивался нервным припадком. Сейчас, однако, потайной ящик Макаров отпер. Нашарил снимки. Стараясь не вглядываться, выдернул из стопки те, на которых был заснят Белоярский.

Вот он, зафиксированный скрытой камерой в Анином подъезде. И он же, обритый наголо, на скамье подсудимых.

— Не тот, — бормотал себе под нос Макаров, до рези в глазах всматриваясь в породистое лицо с прямым носом, высоким лбом и массивным, «волевым» подбородком. — Не тот, что убивал и насиловал. Другой, как вам это нравится? А кто же тогда, скажите на милость, убил? Кто?

В который раз Макаров заставил себя листать множество раз читанные страницы. Показания Белоярского. Он познакомился с Аней в ресторане. Туда актерская труппа перебралась по окончании премьеры чеховской «Чайки», Аня играла Нину Заречную. Премьера удалась. Ресторан был полон, театральная публика одаривала актеров цветами, шампанским и аплодисментами. Белоярский сидел за фортепьяно, он подрабатывал тапером по вечерам. Когда банкет закончился, предложил проводить.

Проблемами с психикой он, со слов отца, страдал с детства, хотя на учете в диспансере не состоял. Привод в полицию в десятилетнем возрасте после истории с казненной в подвале соседской кошкой. Кошку юный Белоярский повесил, затем крышкой от консервной банки пытался расчленить. Были еще два заявления об изнасиловании. Одно от одноклассницы, когда Белоярскому сравнялось семнадцать, другое от сокурсницы двумя годами позже. Дела до суда не дошли, заявления обе девушки из полиции отозвали.

С одной стороны, склонность к преступлениям налицо. С другой — пойди пойми, как там было на самом деле. Макаров привычным жестом потер переносицу. Оправдания убийце он ищет, что ли? Или оправдания самому себе?

Одну за другой он механически перелистывал страницы. Следственное заключение. Заключение судебно-медицинской экспертизы. Заключение медкомиссии в институте Сербского. Еще заключения, постановления, предписания, свидетельские показания. Выходящего из лифта Белоярского в день убийства видела Анина соседка по лестничной клетке. На следующее утро мужчину схожей внешности, вышедшего из подъезда и удаляющегося нетвердой походкой, заметили дворник и выгуливавший собаку пенсионер.

Заключение экспертов об идентичности внешности Белоярского и заснятого скрытой камерой визитера. Показания консьержки элитного таунхауса, в котором Белоярский проживал с отцом. Показания отца. Сличение групп крови и спермы. Дактилоскопический анализ. И наконец, собственные показания Белоярского. «Чистосердечное» признание, подкрепленное результатами следственного эксперимента.

К полудню Макаров захлопнул последнюю папку. С минуту, откинувшись в кресле, сидел недвижно. Затем поднялся.

— Мне кажется, — сказал он вслух. — Я готов допустить… Я полагаю… — Он осекся, переступил с ноги на ногу и добавил решительно: — Что этот человек невиновен!

Белоярский-старший принял Макарова, не вставая с постели. С первого взгляда было видно, что он недолго протянет. Желтая, потрескавшаяся кожа обтянула лицо, сложенные на груди дряблые венозные руки мелко подрагивали.

— Вы… — пробормотал старик. — Зачем вы пришли?

Макаров потупился. Ему было стыдно.

— Позавчера я видел его, — сказал он.

— Кого «его»?

— Вашего сына. Я летал с редакционным поручением в Соль-Илецк.

Старик на кровати дернулся, толчками заходил на тощей шее кадык.

— Вы пришли сказать мне об этом? Зачем?

Макаров набрал в грудь воздуха и как в омут головой выпалил:

— Я думаю, что он невиновен!

Белоярский хрипло закашлялся, затем завозился на постели и наконец с трудом сел, свесив ноги на пол.

— Вы шутите? — выдавил он. — Что значит невиновен?

— Я полагаю, что ваш сын не убивал. Мне кажется, я знаю истинного убийцу. И могу доказать его вину. Но мне… Мне понадобятся э-э…

Макаров покраснел от стыда. Брать деньги у старого пианиста было кощунственно. Но другого выхода не было.

— Мне понадобятся деньги, — выпалил он.

Старик долго молчал.

— Возможно, я выжил из ума, — тихо сказал он наконец. — Любого другого я выставил бы прочь как афериста. Но вам… Вам я поверю. Вы рассчитываете доказать в суде, что Илья… что он… что…

Макаров физически почувствовал, как рванула за сердце и вгрызлась в него совесть.

— Да, — подавив угрызения, вытолкнул из себя он. — Но мне нужны средства. Извините меня, нужны прямо сейчас.

Леонид Самуилович Ройзман с четверть часа придирчиво сличал фотографии Белоярского и Лебедева. Затем вскинул на Макарова взгляд.

— Типажи разные, Витенька, — сказал он. — Но в принципе умелый мастер мог бы сделать эту работу.

— А вы? — в лоб спросил Макаров. — Вы тоже могли бы?

Леонид Самуилович стянул очки с вислого семитского носа. Ройзману было уже под восемьдесят. Из них последние полсотни лет он проработал в театре гримером. Аня любила чудаковатого одинокого старика, часто звала в гости, слушала порою грустные, порою забавные истории из театральной жизни.

— И я мог бы, — сказал гример твердо. — Что вы от меня хотите, Митенька?

С минуту Макаров, потупившись, молчал. Затем сказал, не поднимая глаз:

— Я хотел бы рассказать вам историю, Леонид Самуилович. Начинается она с того, что три года назад, шестнадцатого апреля, утром, к вам пришел э-э… человек. Вот этот, — кивнул Макаров на фотографию Лебедева. — Он предложил…

— Постойте. — Ройзман удивленно заломил седую кустистую бровь. — Я этого человека впервые вижу. У меня профессиональная память на лица, я бы запомнил. Ни три года назад, ни… — Гример осекся. — Шестнадцатого апреля, вы говорите? В тот день, когда…

Макаров кивнул.

— Да, в день убийства. Позвольте, я продолжу. Этот человек представился, но имя вы не запомнили. Он попросил его загримировать. Предложил хорошие деньги. Вы согласились.

Леонид Самуилович протер очки, нацепил их на нос.

— Витенька, — ошеломленно пробормотал он, — зачем вам это?

Макаров вскинул голову.

— Я вас прошу, — проговорил он. — Очень прошу. Для меня это вопрос жизни и смерти. Я готов заплатить, сколько скажете.

Ройзман долго молчал. Потом сказал глухо:

— Не надо денег. В память об Анечке возьму грех на душу.

Адвокат Лебедева задумчиво побарабанил пальцами по крытому белой скатертью ресторанному столику.

— Десять миллионов — хорошая сумма, — признал он. — Очень хорошая. Но…

— Третью часть сразу, — поспешно проговорил Макаров. — Остальное, с вашего позволения, — по факту.

Адвокат плеснул в рюмку водки, залпом махнул, потянулся за бутербродом с икрой.

— Я, пожалуй, готов попытаться, — буркнул он. — Любой на моем месте попытался бы, за такие-то деньги. Не знаю, удастся ли уговорить этого сучьего сына, но… Послушайте, зачем вам это?

Макаров помедлил.

— Что если я скажу «ради торжества справедливости»? Чтобы освободить невиновного.

— Невиновного? — с сомнением переспросил адвокат. — Кто он вам, этот Белоярский? Друг, родственник? Или вы в самом деле думаете, что он не убивал? А как насчет отпечатков пальцев?

Макаров вздохнул.

— Оставим это, — предложил он. — Белоярский бывал в квартире убитой и раньше. Отпечатки могли остаться в результате его предыдущих визитов. Группа крови у него совпадает с лебедевской. Что бы вы хотели знать еще?

Адвокат вновь побарабанил пальцами по столу.

— Мне понадобятся подробные инструкции, — сказал он. — Адрес, план квартиры, показания осужденного. Данные по каждой жертве, детали…

— Копия уголовного дела вас устроит?

— Да, разумеется. Что ж — по рукам! Только не треть, а половину! Половину сразу, половину потом.

Два месяца спустя московская горпрокуратура возбудила пересмотр уголовного дела по вновь открывшимся обстоятельствам. Белоярского этапировали из Оренбургской области в столицу на доследование. Еще через три месяца он был признан невиновным и освобожден в зале суда.

В тройном убийстве сознался признанный медкомиссией невменяемым гражданин Лебедев, для которого это преступление стало в списке двадцать шестым. Театральный гример Ройзман подтвердил, что накануне убийства по просьбе Лебедева наложил грим на его лицо, обеспечив полное сходство с человеком на фотографии, которую тот принес с собой.

Белоярский-старший до освобождения сына не дожил. Дожил Макаров. С полчаса он, присев на лавку, издали наблюдал, как вытащенный им из тюрьмы человек пробивается сквозь запрудившую площадь перед зданием суда толпу репортеров.

— Это все он, — доносилось до Макарова. — Виктор Иванович, журналист. Он меня спас, я его вечный должник! Если бы не Виктор Иванович... Где же он?

Макаров поднялся с лавки и отошел подальше. Когда журналисты наконец убрались и площадь опустела, выждал еще с полчаса, затем вызвал такси.

— Я э-э… к Белоярскому, — несмело сообщил он консьержке в холле элитного таунхауса. — Да-да, к тому самому, реабилитированному. Нет, не думаю, что он меня ждет. Но вы скажите ему, пожалуйста, что пришел Макаров.

«Не тот, что убивал, — навязчиво думал он, пока консьержка бубнила в домофон. — Другой человек. Совершенно другой, надо же».

На лифте он поднялся на второй этаж. Белоярский встречал в дверях.

— Виктор Иванович, — распахнул он объятия. — Дорогой! Проходите, проходите же.

Макаров шагнул через порог. Обнялся с убийцей своих дочерей. Отступил на шаг, захлопнул за собой дверь.

— Илья Данилович, — выдавил он сотню раз отрепетированную в уме фразу. — Вы негодяй. Я убью вас сейчас.

Белоярский отпрянул, шатнулся назад.

Макаров выдернул из-за пазухи дагестанский кинжал. Размахнулся. Руки его дрожали. Ходуном ходили у него руки.

Рассказ Майка Гелприна опубликован в журнале "Русский пионер" №66. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все

Майк Гелприн, рассказ, месть

Рекомендую

1 3198

Спионерить!

Оставить комментарий

Комментарии (1)

25.09.2016 14:04 Владимир Цивин
Не превратить бы рознь в резню!

Святая ночь, на небосклон взошла,
И день отрадный, день любезный
Как золотой покров она свила,
Покров, накинутый над бездной.
И как виденье внешний мир ушел…
И человек, как сирота бездомный,
Стоит теперь, и немощен и гол,
Лицом к лицу пред пропастию темной.
На самого себя покинут он -
Упразднен ум, и мысль осиротела -
В душе своей, как в бездне погружен,
И нет извне опоры, ни предела…
И чудится давно минувшим сном
Ему теперь всё светлое, живое…
И в чуждом, неразгаданном, ночном
Он узнает наследье роковое.
Ф.И. Тютчев

Есть ласковость высоких слов, красивых, но, увы, нечестных,
лишь ловко деланных улов,-
желанных, но фальшивых жестов,
есть чудеса воскресших снов, но есть и неуместных место,-
коль уж через лжи сеть, сути же не прозреть,
то значит, чем неподсудней, тем бытие безрассудней.

Раз двигает всегда страсть, когда крадутся украсть,
сю истину простую, оспаривать не смею,-
и веруя, воруют, соблазн, увы, сильнее,
на ту б заразу, и страх, и разум,-
ведь оттого-то и в вечность стезя, жертвой себя прославить,
что ничего взять у жизни нельзя, можно только оставить.

Но, где та ласка, что сможет, на верный наставить путь,
и где та сила, что сможет, с неверной дороги свернуть,-
коль, получеловеком себя ощущая,
или полуживотным, может статься,-
всегда же сами в жизни ведь мы выбираем,
опуститься лучше, или подняться.

Да, духа радугой радуя, средь тел не бесплотных,
когда уж человек падает, то ниже животных,-
не ища в душе сокровища, в жизни жадной на чудо,
торжествуют раз чудовища, выживают, увы, иуды,-
если не она, то что еще, человечества спасает повесть,
человека от чудовища, отличает же всего лишь совесть.

Не зря коль порою и не облаченное, облачностью небо,
вдруг все равно же бывает обличено, в какой-либо небыли,-
идет же, путями пусть подспудными, завуалировано всегда,
раз между христами и иудами, в этом мире главная борьба,-
дальше чем они от чуда, тем и приговор им менее суров,
может, созданы иуды, вознесению способствовать христов?

Да зла коварная лазурь, не лучше скорби добрых бурь,
однажды нравственность наруша,-
в заколдованный вступая круг,
уже, увы, не сбросить душам, радостей иудиных недуг,-
и ничто уж не поможет, им унять паденье свое,
ибо подлость не может, не быть подлостью, вот и всё!

Есть мера уму, и есть мера глупости,
есть мера всему, но нет меры гнусности,-
подлости путь одинаков, куда б кривая ни вела:
добра прикрываясь знаком, за гранью оказаться зла,-
да неужто всегда, так тут и будут,
дни, как будто еда, из рук иуды?

Есть пусть что-то, похожее на истязание,
в непримиримом преодолении, в себе животности,-
да ведь есть же, и какое-то назидание,
в преуспевании в бренном мире, притворства и подлости,-
не оттого же, что они крепки, коль остаются целы черепки,
и правоту отстаивая свою, не превратить бы рознь в резню!