Классный журнал

Истомина
Повелитель Божедомки
30 июня 2016 10:00
Единственное, чего не хватает в колонке обозревателя «Ъ» Екатерины Истоминой, это признания: коньяк за завтраком — очень грамотное решение. А все остальное в колонке есть: Сокольники, Божедомка, Малаховка. И даже баня.

«В Сокольники он, гад, рвется! Там есть где спрятаться!» — с этой священной топографической и бандитской фразой на устах я, розовопылкая неофитка великого журнала «Искусство кино» (работала там великой стажеркой, как и Лида Маслова, которую допускали даже к заседаниям редколлегии), позвонила в обитую рыжим ворсом номенклатурную дверь драматурга Аркадия Вайнера. Ныне товарищ Вайнер покойник. Но его смерть настала не после нашего интервью, хотя сам первобытный ход, само саванное пламя нашей беседы, вероятно, могли оказать давление. Артериальное давление в первую очередь.
Собственно, задача моя была довольно простой: взять интервью у живущего, очень важного деятеля кинематографических, драматургических и милицейских искусств о том, как он бурно сочинил эту самую трогательную «Эру милосердия», ставшую потом культовым сериалом «Место встречи изменить нельзя». Божедомка, Марьина Роща, там есть где спрятаться!.. Это вам, товарищи, не буколическая «Петровка, 38». Это вам, коллеги, не костюмный сериал «Огарева, 6». Это вам не лирические «Следствие ведут знатоки». Это настоящие наваристые московские криминогенные кущи, а мой яркий (sic!) очерк о неустанном творческом пульсе драматурга Вайнера требовалось опубликовать в юбилейном номере «Искусства кино», посвященном 850-летию Москвы.
Итак, отчаянно звоню в ворсовую дверь, дай, Джим, на счастье лапу мне! Хозяин твой и мил и знаменит…
Открылась дверь; на низком журнальном столике стояла чуть початая циклопическая бутылка коньяка, вальяжно валялись сухарики и лежали три зеленые мухи с совершенно разбитыми сердцами. Грозный повелитель Божедомки решительно ждал меня на первый, исключительно и подчеркнуто светский завтрак.
Кротко присев к журнальному столику, я (необыкновенно робко) вытащила свой черный, как самая черная кошка бандита Промокашки, диктофон и объяснила флагманскую задачу: великому драматургу, следопыту бандитских улиц, патрицианскому советскому старику нужно было поведать изумленному маленькому читателю о гнойных криминальных топографических точках на карте послевоенной Москвы. Мол, там как в песне, где Глеб Жеглов и Володя Шарапов ловят банду и главаря. Я заверила Аркадия Вайнера, что с моим утвержденным редколлегией дебютирующим талантом и его выдающимися академическими познаниями у нас выйдет буквально огнедышащая заметка! Это будет ключевой материал во всем деле!
Повелитель Божедомки оперативным жестом налил мне стакан коньяка. В этом его жесте чувствовалась отменная советская милицейская школа и закалка.
«Выпьем сначала за первую встречу!» — прогремел, разметав мух с разбитыми сердцами, этот толстенный человек, одетый в синие бархатные штаны, доходившие ему практически до ушей. Я выпила, диктофон медленно поплыл у меня из рук. Но цели своей я никак не забывала. Итак, Божедомка, держи его, Глеб Егорыч, уйдет ведь!
«Между первой и второй перерывчик небольшой», — продолжал свой строгий тост великий драматург. Выпили. Закусили сухарями.
Я все-таки как-то минимально пыталась обнулиться до интервью и с ситуацией с Божедомкой. «Давайте все-таки понемногу приступим к нашему разговору. Вот, к примеру, где сейчас та самая Божедомка, где жила Верка-модистка, у которой хранил вещи Фокс? И почему вы выбрали именно эту улицу?»
«Необходимо сейчас же выпить!» — авторитетно заявил драматург, и бутылка коньяка резко опустела наполовину. Выпили, закусили.
«Скажите, а вот описанная вами в романе и снятая Станиславом Говорухиным в кино Марьина Роща сейчас довольно благополучный район столицы, а тогда, после войны, она действительно была забита бандитскими малинами, ужасными и свирепыми воровскими притонами, где творились убийства и сходки. А куда смотрела доблестная советская милиция?»
«Выпьем!» — загремел под свои золотые номенклатурные купола, украшенные смачной люстрой с цветочными плафонами, Аркадий Вайнер. Выпили, закусили. Мне уже хотелось самой перейти на бандитский язык и лично и в лицо сказать великому драматургу из его же сценария: «А ты сядь, не мелькай, Промокал!»
Выпили. На дне бутылки заблестел радостной серебристой плотвой спасительный просвет. Интервью подходило к провальному финалу, ведь узнать что-либо о судьбе несчастной погибшей Божедомки, или о ситуации в Марьиной Роще, или же о том, чем же там опасны были ныне стопроцентно милые и добрые лесные Сокольники, мне так и не удавалось. Советский криминальный писатель, звезда романа и экрана, так и не выдал ни одной своей уголовной (или же творческой) тайны.
«Выпьем же немедля, дитя мое!» — возвестил Аркадий Вайнер. Я поняла, что пришла пора капитулировать.
Итак, ножи и финки — на снег!
А теперь Горбатый, я сказал, Горбатый!
Кто это, свинья, там гавкает?
С тобой не гавкает, а говорит капитан Жеглов! Слыхал мою фамилию?
Итак, ножи и финки — на снег!
Аркадий Вайнер тщательно и даже нежно допил весь коньяк и внимательно посмотрел на меня, в его глазах стоял дикий вопрос: ты, мать, вообще кто? Манька-Облигация? Верка-модистка?
«Так, сейчас мы едем ко мне в баню в Малаховку! Там паримся, едим на террасе бутерброды, пьем водочку, согреваемся… И потом я все рассказываю про Марьину Рощу и Божедомку, что она вам так сдалась-то зачем-то!»
Я смелый человек, но мне нужно было получить одобрение своей редакции. Великий драматург согласен нам раскрыть тайны своего творчества и даже оперативную работу МУРа и собственной съемочной группы. Но только он согласен сделать это лишь после посещения с корреспондентом бани в Малаховке. Не на Божедомке. Предстоят еще бутерброды и водка.
«Я должна связаться с редакцией. Это такая зона ответственности, которую я не могу принять лично. Если редакция даст добро ехать с вами в баню, чтобы взять интервью, то вопросов не будет. Я обязательно поеду. Божедомка — наше все!» — трезвея, несчастно замычала я, стараясь не потерять несчастный, ставший похожим на какую-то облезлую черную кошку диктофон.
Я набрала номер «Искусства кино», меня курировала редактор отдела советского кино, ныне покойная замечательная, выдающийся специалист Людмила Семеновна Донец.
«Людмила Семеновна! Это Истомина. Я только что от Вайнера. Он просит поехать с ним в баню в Малаховку, а потом согласен дать нам интервью. Как мне быть? Ехать или отказываемся?» — Я проводила по телефону мини-редколлегию.
«Лучше бы ты мне сказала, что началась третья мировая война!» — отрезала Людмила Семеновна и гневно бросила трубку.
Ножи и финки — на снег!
Колонка Екатерины Истоминой опубликована в журнале "Русский пионер" №65. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
- Все статьи автора Читать все
-
-
25.12.2017Невесомые в бобе 1
-
15.11.2017Фрак-манифест 1
-
14.10.2017Anima allegra 1
-
18.09.2017Про Абляза Файковича 1
-
20.06.2017Вина и невинности 1
-
19.04.2017Петя с флюсом 0
-
16.03.2017Закройте, полиция 1
-
19.02.2017Одеяло из соболя и личная удочка 2
-
29.12.2016Бобы с нефтью 1
-
07.11.2016Однажды он был счастлив 1
-
05.10.2016Косичка и пистолетик 1
-
12.09.2016Стекла в пуантах 1
-
1
5560
Оставить комментарий
Комментарии (1)
- Честное пионерское
-
-
Андрей
Колесников259Февраль. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников1 5356Доброта. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников1 7350Коллекционер. Анонс номера от главного редактора -
Полина
Кизилова8305Литературный загород -
Андрей
Колесников11800Атом. Будущее. Анонс номера от главного редактора
-
- Самое интересное
-
- По популярности
- По комментариям
Есть в светлости осенних вечеров
Умильная таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев темный, легкий шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно сиротеющей землею,
И, как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою.
Ф.И. Тютчев
Неподвижно застывшие в голубом,
на вершины снежные, облака когда похожи,-
словно в детстве родительский дом,
полным благоденствия, вдруг покажется мир Божий,-
да, под солнечными лучами млея, а не от тусклой тоски,
ведь счастливые мельчают, мелея, тут речки и ручейки.
Неторопливою игрой, что ржа железо,
и непреклонный рок порой, съедает нежа,-
и как же страшно, вдруг здесь ощутить,
давно привычное, вокруг зловещим,-
порой приходиться, глаза прикрыть,
чтоб некоторые, увидеть вещи.
Так, пусть с поэзией, и лета, и зимы, не споря,
как будто в отблесках, закатных алых скал,-
еще шумел осенний лес, встревожено, что море,
сокровища листвы, пока совсем ни растерял,-
да уже ведь пожелтели, снова спелые поля,
неужели, в самом деле, будет белою земля?
На фоне неба серого, совсем почти неразличим,
тоскливой мыслью серою, такой же серый стлался дым,-
чьи струи, устало склоняясь к печальной земле,
под неуютными небесами,-
словно грустя о сникавшем постепенно тепле,
неуклонно сникали и сами.
Такие же тучи нависли, и так же с теплом пополам,
но уже об осени мысли, они навевают вдруг нам,-
вязнет воздух в гроздьях гнева, но пугаться просто поздно,
льются слезы лета с неба, из-под туч, что брови, грозных,-
да когда и тверди нерв, лишь исчадье зла,
то вдруг свет священный вер, поглощает мгла.
Спастись ль осеннею порой, листам лишь грусти красотой,
зелена, коль пока, и нежна, станет, увы, листва не нужна,-
знать, желтого ждать наряда, средь зелени листов,
раз желудепада уж сход у дубов,-
блеск золота и тлена тени: что победит, вопрос решен,
навис здесь над листами всеми, осенний вдруг оксюморон.
Увы, этот мир обречен, на бранность и бренность времен,-
где всё бы было, может быть, комично,
когда бы ни было же, так трагично,-
но, пусть слеп, словно склеп, прячется в ночи причал,
сквозь иллюзии вокзальные, лишь бы только различал,-
для себя без опоздания, звездные всегда создания.
Пусть не признать печати невозможно,
уже на всем, печали торжества,-
от красно-желтых вдруг красок тревожных,
до бело-радужного Рождества,-
но, сколько бы в косном мире, истину ложь ни косила,
чиста лишь в истинности же, истинная выси сила.
Невечному узнать ли иначе, что вечное во времени значит,-
коль и черные тучи когда-то, белыми были облаками,
да и черная земля чревата, белыми одеться снегами,-
не всегда же всё, каким зачато, навсегда таким же и канет,
раз, что свыше за дары расплата,-
власть контрастов есть здесь над нами.