Классный журнал

17 мая 2016 12:10
Как сформулировал сам автор, Владислав Отрошенко, «Фигуры Дона» — это «галерея людей не от мира сего, блаженных, юродивых, отдельных — и в то же время новая мифология». Литературные миниатюры, исполненные в фирменном виртуозном стиле, продолжают линию, которую автор начал в «РП» своим произведением «Языки Нимродовой башни» («РП», 2010, № 14).
Сторож моря
 
На левом берегу Дона в дупле высыхающей ивы сидит Прокофий Андреевич Туркин, ноги накрыл длинной бородой, так что одни только голые ступни торчат из-под седых волос. С утра до вечера он смотрит, как сползают вниз по течению к Азовскому морю баржи; как взбираются вверх по течению к Ростову пароходы. Гудит вместо них; считает их. В хуторе Усть-Койсуг, где про Туркина говорят, что он «сторожит море», только он один и знает, сколько их уплывает туда и приплывает оттуда. Когда поблизости не видно никакого судна, Прокофий Андреевич закрывает глаза и сидит молча. И тогда ему весело думать, что ноги его аж на том берегу реки, а сам он такой огромный, что цапли и чайки долго летят сквозь него, удивляясь неведомому пространству.
 
 
Недруг неба
 
По высоким Мишкинским холмам ходит в женской шубе без рукавов и дырявом платке поверх шапки Самсон Васильевич Шарбаронов. Бьет длинной палкой небо. Когда изобьет его, гладит пальцем по голове мышей, которых ловит на холмах. Одних, погладив, немедленно отпускает. Других — кладет в рот. Третьих — которым назначены радость и свет — в карманы шубы.
 
Утром Шарбаронов спускается с холмов к реке Аксай, закидывает, будто камни, на другой берег тех мышей, что сидят в карманах. Потом возвращается и смотрит с холмов, как сияет роса на зеленой траве Аксайского зай­мища.
 
Из хутора Малый Мишкин к Шарбаронову приходят старухи, кланяются ему, просят закинуть через речку на займище. Но Шарбаронов не слушает их — ругает небо, называет его «нищенкой», «сукой», «змеей пустоглазой».
 
 
Кондуктор реки
 
Возле ерика Узкие Бакланцы стоит на кургане Иван Захарович Сабун. Никогда с кургана не сходит. Ноги у него короткие — руки длинные. Руками он достает до земли; опирается на нее кулаками.
Смотрит он только вверх и прямо, — вниз и в сторону посмотреть не может. Острый горб на груди мешает ему двигать головой.
 
На животе у Ивана Захаровича висит кондукторская сумка. Если какой-нибудь шофер не положит в нее монету, а проедет по узкой асфальтовой дороге мимо кургана в сторону Дона к паромной переправе, то Сабун громко воет. Его хорошо слышат на обоих берегах реки. И на левом — в станице Багаевской. И на правом — в станице Бессергеневской. Слышат и говорят: «Горюет Сабун-истукан! Не заплатили кондуктору Дона!»
 
Если же шофер, поднявшись на курган, бросит деньги в толстую сумку, загадав себе счастливую переправу на левый берег Дона и легкую дорогу по Задонской степи, то Сабун радуется — бьет ладонями по земле, приседает, подпрыгивает, трясет животом, чтоб звенели в сумке монеты. Потом затихает — стоит неподвижно; на него заползают ящерицы, садятся птицы.
 
 
Слесарь степи
 
Недалеко от устья Западного Маныча ударяет молотком по земле Георгий Терентьевич Завадский. Бьет не сильно и не часто. Стукнет несколько раз, потом долго думает, сидя на корточках и наклонив голову к степной траве. Подумав, снова принимается аккуратно стучать. В хуторе Голые Бугры про него говорят, что он ремонтирует степь — «чинит ее, чтоб она не скрипела».
 
Спит Завадский только рано утром. Не работает в это время. Над Доном парят разбуженные солнцем коршуны; в Маныче шевелятся раки; в низинах лоснится туман. Георгий Терентьевич закрывает глаза. Он чувствует, засыпая, что степь теперь не скрипит нисколько, но молоток не выпускает из рук — крепко держит его возле лица во сне.
 
 
Гонитель смерти
 
Между балкой Сухая Кадамовка и речкой Грушевка катает по степи каменную сарматскую Бабу, переворачивая ее со спины на живот, Адам Михайлович Измайлов. Докатит до речки — катит назад до балки. Зимой укатывает ее далеко. Но в родной поселок Кадамовский никогда не закатывает. В поселке на него обижаются. Говорят, что хоть и называют его повсюду Адамом Кадамовским, а жалует он только чужие селения. Прикатывал Бабу и в станицу Кривянскую, и в станицу Заплавскую, и в поселок Чаканиха, что за Доном. И даже в хутор Керчик-Савров, пеняют ему, катал — «туда, где есть люди старее камней».
 
Кадамовцы верят, что если в какое-нибудь селение Адам Михайлович прикатит Бабу, то там не будет покойника десять лет — «не умрет ни младенец, ни старец».
 
Сам Измайлов об этой вере не знает. Он думает о своем — о тяжести камня, о бурьяне вблизи, о холмах вдали, об удивительной силе в руках. И нет ему дела, где очутится Баба. В задонских станицах говорят, что Адам Кадамовский докатывал истукана до калмыцкого поселения Нарын-Худук. И дальше. До Каспийского моря — до Иван-Караульской косы, где никто не живет и некому умирать.
 
 
Узник дельты
 
На длинных ногах шагает в устье Дона по заливным лугам Федор Юрьевич Горкуша в матросском бушлате и бескозырке, — ничего другого на себе не носит. Шагает аккуратно и не спеша. Согнет одну ногу в колене и держит ее в воздухе, потом медленно ставит в траву или в воду недалеко от другой. В станице Елизаветинской считают, что Горкуша много думает о цаплях — «сильно привечает их, оттого и ходит так».
 
И действительно. Когда встречаются Горкуше цапли, он низко кланяется им, заводя руки за спину и закрывая глаза, — серым, рыжим, белым.
 
Ближе к взморью, возле хутора Лагутник, где над дельтой света больше от сияния многочисленных водотоков, Горкуша раскидывает руки и быстро бежит, взмахивая ими, к Таганрогскому заливу — вьются и трепещут черные ленты бескозырки за его затылком. «Улетает Федор-птица!» — говорят хуторяне.
 
Набирая скорость, Федор Юрьевич запрокидывает голову, щурит глаза от яркого солнца, и чудится ему, что уже никогда не вернется он в дельту — что отпустили его озера, ерики, тростниковые болота и пырейные луга.
 
Но проходит время, и снова видят, как шагает Федор-птица по буграм и низинам донской дельты, высоко поднимая голые ноги и кланяясь разноцветным цаплям.
 
 
Добытчик счастья
 
Вместе с сухими кустами качима, кермека и рогача мчится при сильном ветре по Раздорским холмам, подскакивая и кувыркаясь в пыльном воздухе, Ефим Петрович Надточий. «Катится, бедный, потому что легонький!» — жалеют его в станице Раздорской.
 
В тихую погоду Надточий неподвижно лежит лицом вверх возле хутора Каныгин на дне балки Каныгинский Лог — глаза и рот у него широко открыты.
 
Из станицы в балку к нему приходят женщины — кладут рядом с Ефимом Петровичем карамель, печенье, букеты чертополоха. Потом ходят вокруг него, повторяя: «Ешь мои сласти! Дай колючек недоле! Принеси счастье, Ефим-перекати-поле!»
 
Но Надточий не ест ничего. Выплевывает даже кузнечиков, которые нечаянно запрыгивают ему в рот. И женщин не слушает. Он следит, поворачивая глаза то в одну, то в другую сторону, за летучими кустами, застывшими на склонах Каныгинского Лога. Как только ветер, сменяя затишье, подхватывает их, Ефим Петрович выскакивает из балки и вновь несется с ними по холмам. Подпрыгивает, падает, катится — мелькают над холмами его тонкие ноги и руки, когда он высоко подлетает на кочках.
 
 
Любимец вод
 
Зимами бьется выпуклым лбом об лед донских рек Яков Степанович Веденеев. Всегда начинает с речки Крепкой, что течет через слободу Аграфеновка, — там он живет на улице Гагарина в кабине заброшенного бульдозера. Потом отправляется на Аксай, на Тузлов, на Большой Несветай, на Кундрючью.
 
Когда по тонкому льду от его ударов расходятся хрустальные трещины, Яков Степанович рассматривает их, прикладывает к ним ухо, улыбается. После этого он с новой силой принимается бить по льду. Под лед он никогда не проваливается. В Аграфеновке говорят, что реки любят Веденеева — «прощают Яше-ледоколу всё».
 
Даже летом, когда Яков Степанович плавает от берега к берегу по Крепкой в валенках и тулупе, теплые речные воды не затягивают его на дно. Возвращаясь после купанья на улицу Гагарина в бульдозер, он крепко спит в ржавой кабине, разогретой солнцем, и снится ему замерзшая Песковатка, что на самом севере области, и замерзший Егорлык, что на самом юге.
 
 
Слуга горы
 
По хуторам Нижнего Дона ходит, выпрашивая у их обитателей большие камни, Харитон Макарович Карелов. Зачем — он сказать не может. Карелов немой. Он только громко мычит у ворот усадьбы или под окнами дома, пока хозяева не вынесут ему камень.
 
Больше всего Харитон Макарович любит ходить в хутор Недвиговка, где камни во дворах не переводятся. Недвиговские старики помнят, как детьми бегали вслед за Кареловым от дома к дому и выкрикивали: «Открой ставни! Открой дом! Неси камни! Пришел Харитон!» В других хуторах вспоминают, как в детстве передразнивали его — мычали: «Му-ым! Кы-ым!»
 
Камни Харитон Макарович относит на степную возвышенность между речками Бургуста и Керчик, складывает их в кучу, которая видна с большого расстояния, — ее называют Харитон-горой — и тут же отправляется за новыми. «Служит горе!» — говорят о нем в окрестных селениях.
 
Отдыхает Карелов только зимой — на вершине Харитон-горы. Свернувшись, он лежит там на боку, припорошенный снегом, неотличимый от камня.
 
 
Вещунья суходолов
 
На табуретке в Задонской степи сидит среди трав Екатерина Малаховна Чукаева. Заметить ее трудно. Она согнулась и стала маленькой от старости — болтает в воздухе ногами; подбородок лежит на коленях. Чукаева ничего не видит и плохо слышит; по лицу и ушам ее ползают пауки. Если человек случайно наткнется в траве на Маленькую Катю — так называют Чукаеву в задонских станицах, — она скажет ему, кто он, откуда и куда идет. Те, кто встречают ее за Доном в разных местах — чаще всего на суходолах, — стараются узнать больше: сколько суждено прожить; кого полюбить. Но Маленькая Катя в ответ только смеется, глядя из травы на путника слепыми глазами.

Колонка Владислава Отрошенко опубликована в журнале "Русский пионер" №64. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
 
Все статьи автора Читать все
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (1)

  • Владимир Цивин
    17.05.2016 14:31 Владимир Цивин
    Вечной жаждой лучшего души

    Забвенья милое искусство
    душой усвоено уже.
    - Какое-то большое чувство
    Сегодня таяло в душе.
    М.И. Цветаева

    То, что начертала судьба, смертным править невмочь,
    да зачем-то чья-то мечта, хочет мир превозмочь,-
    лукавой мукой гулкой скуки, когда нагрянет вдруг угар,
    забыв забав безумных звуки, прими отрад нежданных дар,-
    лишь коль себя и мир осознает,
    ведь возраст разума здесь настает.

    Между действительным и ожидаемым,
    встречается не случайно же, столько сложного,-
    коли все всегда жаждут желаемого,
    тогда как жизнь, всего лишь искусство возможного,-
    учат ведь поэзии создания, будто звук чрез бездну лет,
    побеждая вдруг духом страдания, радость добывать из бед.

    Да в бренном мире, дано же немногим,
    наслаждаться над бездною забвенья,-
    вдруг в строгом строе, высокой тревоги,
    безнадежной страстью словотворенья,-
    сфер высоких порою даренье, стих на радость и страх,
    возбуждает ведь ужас движенья, лишь в досужих умах.

    Пускай не отрада, не радость, страдания,
    без них не воздвигнуть, великого здания,-
    раз здесь без страды, не бывает Создания,
    то великим от Бога, за них воздаяния,-
    что влекущийся неуклонно, всё к вечности вечер,
    чувство истины почему-то, печально на свете.

    Не измерить мира сладость, примиряя даль и близь,
    равно раз горесть и радость, тесно в нем переплелись,-
    какими бы ни были воды, бывает ли выбор у брода,
    пускай ведут нас в никуда, свобода, случай и судьба,-
    ужасая и властвуя хаосом,
    мир и сам оживает, лишь в радостном.

    Как губка впитывая влагу, так лес ликующий, уж рад ветвями,
    с небес ниспосланному благу, еще неощутимому корнями,-
    но, что в золотой нервозности заката,
    торжественность загадочной грусти,-
    есть и в радости, увы, ведь здесь расплата,
    за страдания, что дух пропустит.

    Как требуются он и она, для оплодотворения семени,-
    так Бога с Бесом дружба нужна,
    для рождения творений гения,-
    расстаться с радостью восторгу,
    будет пусть, чуть-чуть лишь жаль,-
    лишь разочарованному черту, не к лицу же тут печаль.

    В ножны печальные мечты, душу нагую влагая,
    в человеке вечность почтить, гении гимны слагают,-
    для сути изящества вящего, в насущную боль настоящего,
    о чем, коль не о вечном в нас, трагичной красоты рассказ,-
    не так ли и сердце поэта, точно листья роняя в грязь,-
    всё рвется строкою к свету, горечью грусти вдруг лечась?

    Не сберечь, как западу злата, в ужасе и чуде заката,-
    величию, идущему в зыбкую ночь,
    влечения к вечности не превозмочь,-
    вечной жаждой лучшего души,
    вкус к прекрасному разворошив,-
    в восхитительной грусти ведь есть, величавая вечности весть.
64 «Русский пионер» №64
(Май ‘2016 — Май 2016)
Тема: Чужие
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям