Классный журнал

Журбин
Все — другие
16 мая 2016 10:40
Композитор Александр Журбин признается, что всегда он чувствовал себя чужим среди людей и люди для него всегда были чужими. А особенно чужой была та женщина, которая соблазнила его, когда ему было 16 лет (сколько было ей, не сообщает). И в США он тоже был чужим. И в России. И по-другому у чувствующего человека быть не может.

Чужие все. В том числе и родные. И близкие. И родственники. И друзья. Есть только разная степень отчуждения. Степень понимания. И узнавания. И взаимопроникновения.
Но никогда — до конца.
Все на свете — другие. А значит, чужие.
Начнем с Освальда Шпенглера.
Именно Шпенглер в «Закате Европы» сформулировал непреодолимый барьер между цивилизациями. Сначала все на него набросились — да как он смел.
А потом обнаружилось, что он был прав. Восемь цивилизаций, которые он зафиксировал, действительно разделены довольно серьезными барьерами. Барьерами непонимания, разных этик, эстетик, разными кодексами семьи, войны, чести, разными представлениями о любви, красоте, жизни и смерти.
На эту тему каждый может написать десятки книг — а тысячи уже написаны, есть фильмы и телепрограммы, есть кандидатские и докторские диссертации — словом, уже все исписано и исследовано. Русский не понимает китайца, вавилонянин не поймет египтянина, европеец не поймет представителя племени майя…
А те, кто не понимают друг друга, они — чужие.
Я попробую разобраться в этом при помощи собственного опыта: как лично мне приходилось встречаться с чужими, иногда бороться с ними, иногда стараться находить взаимопонимание, иногда и дружить…
Начну с того, что я родился в чужом мне городе Ташкенте.
Это получилось более или менее случайно. Я должен был родиться в Москве, где жили мои родители, или в крайнем случае в Одессе, где они поженились.
Но была война, все переместилось и смешалось, мама была беременна, и рожать в холодной и голодной Москве было небезопасно. А в Ташкенте жили мои бабушка и дедушка, папины папа и мама, и там было тепло и сытно (не буду повторять банальности о «Ташкенте — городе хлебном»). Короче, папа отправил маму в Ташкент, там я и родился.
Миную все подробности, сообщу только, что детство я провел в городах Фергане, Бухаре, Андижане, Чирчике, возможно, еще где-то: я забыл. Потом мы поселились в Ташкенте надолго, уже до моего отъезда в Москву.
И всюду я был чужим. И все мне были чужды.
Любимые родители, папа и мама, я им страшно благодарен за все. Но и они уже с моих лет двенадцати понимали меня плохо. Я увлеченно пилил виолончель, бренчал на пианино, слушал часами пластинки с музыкой Рахманинова и Малера — им все это казалось странным, не нашим, чужим… Родители были советские инженеры, любили Утесова и Шульженко, в оперу и в филармонию ходили редко. Делать из меня профессионального музыканта они не собирались и с удивлением смотрели на мое непонятное развитие.
Сначала я учился в нормальной средней школе, а класса с 4-го меня взяли в музыкальную школу при консерватории, где мы проходили и все общеобразовательные предметы.
Но и там я ощущал себя чужим. Все девочки там с утра до вечера занимались на рояле или на скрипке, быстро и громко играли гаммы и этюды и уже лет в 12 вполне бегло исполняли Шопена (пианисты) и Венявского (скрипачи). Я тоже, конечно, занимался на своей виолончели, играл Поппера и Боккерини, но почему-то больше времени проводил у пианино, рассматривая оперные клавиры и симфонические партитуры, а еще больше времени проводил в школьной библиотеке, где без разбору читал все подряд: книги по философии, по истории искусств и книги о музыке и композиторах.
И конечно, я чувствовал себя чужим среди своих…
А во дворе… Да, конечно, был двор, мы жили в многоквартирном доме, и вокруг стояли такие же дома, и, конечно, там складывались компании. Поскольку я к тому времени уже прилично научился играть на рояле и аккордеоне разные песенки, меня с удовольствием приглашали в разные «элитные» молодежные компании, которые зачастую были дворовыми бандами, которые занимались легким грабежом: в основном грабили пьяных, бродивших в избытке по городу, а иногда и тащили что-то из магазинов или аптек… Я не участвовал, но часто присутствовал при этом, иногда даже испытывая чувство гордости. Однажды мы все особенно загордились, когда в местной газете журналист, перечисляя местные молодежные группировки, назвал и нас — мы назывались «новомосковские», по имени улицы Новомосковской, вокруг которой мы все жили. У всех были клички: Боб, Чика, Алайский… У меня была кличка Композитор… Странно — на тот момент я композитором не был, мои скромные опусы на тот момент еще никто не слышал и не исполнял.
Наша компания состояла в основном из русских ребят (евреи, украинцы, белорусы считались также русскими). Однако рядом были такие же группировки узбеков (туда входили все люди из азиатских семей: казахи, киргизы, туркмены). Они были по-настоящему чужими, мы с ними дрались.
Особняком держались таджики. Я уже с детства знал, что таджики — совсем других кровей, они персы, у них другой язык, они гораздо древнее, чем все остальные наши соседи. Кстати, и вели они себя по-другому, никогда не ввязывались в драки, не были агрессивными.
Дрались мы не сильно, до оружия никогда не доходило, в ход шли иногда палки или камни, но ни ножей, ни огнестрельного не было.
Самыми агрессивными были армяне, «тельманские армяне» (они собирались в парке Тельмана). Ходили легенды об их кровожадности, об их разборках и гигантских побоищах с реальными взрослыми, даже с курсантами из находившегося рядом военного училища, где оружие порой шло в ход совсем не игрушечное.
В дальнейшей жизни я очень часто пересекался с армянами, мои близкие друзья и партнеры были армяне, но легенды об их кровожадности никогда не подтверждались…
Меня, кстати, ребята из «новомосковских» всегда держали в сторонке, чтобы, не дай бог, никто меня не повредил, не сломал палец или руку. К тому же я уже в то время был в очках, а когда я терял очки, толку от меня было мало.
Но все равно — все были чужие. Да и среди своих я был чужим.
Но тут я стал постарше. И в моей жизни появились новые чужие — женщины.
Они всегда были рядом — одноклассницы, пионервожатые, молоденькие учительницы. Я в них влюблялся, ими очаровывался, мечтал о них днем и ночью. Но все это были мечты, грезы, фантазии. Я еще был слишком мал, чтобы понимать, чего именно мне хочется и в чем привлекательность их чужеродности, в чем суть таинственного притяжения этих удивительных «других» существ…
Конечно, я все знал от других мальчишек, которые якобы «все прошли», все видели, все знали, я уже вовсю пользовался непечатными словами, и видел несколько непечатных фотографий и картинок, и более-менее все себе представлял… Но до «практики» дело пока не доходило. Мои попытки сблизиться с женщинами, как правило старше меня, вызывали у них насмешки и подшучивания, типа «рано тебе, сынок, пойди пока наберись сил…».
Однако настал момент, когда и я стал представлять интерес для женщин, когда и они стали замечать меня как возможного партнера…
Первый раз это случилось в 16 лет. Совсем чужая, малознакомая женщина, намного старше, соблазнила меня. В самом буквальном смысле: зазвала к себе домой и стала учить меня делать то, что я не умел. Я оказался способным учеником и кое-как справился с задачей.
А потом — о боже! — наступил перерыв почти четыре года. Как я их, чужих странных существ, ненавидел в этот период!
Та первая женщина куда-то исчезла, а новой не появлялось, и я ужасно мучился. Следующий раз это произошло, когда мне было 19: у меня появилась наконец девушка, с которой я «встречался». Я даже приводил ее к себе домой, сначала украдкой, когда родителей не было дома, а потом и родители не возражали, чтобы она приходила при них.
Потом исчезла и она. Появились другие, они учили меня сложной науке «быть с женщиной», сложному комплексу неписаных правил, кодексу чести, уставу любви.
Собственно, этому мужчина учится всю жизнь. Я уже около 40 лет живу со своей любимой женой, Ириной Гинзбург-Журбиной, и она до сих пор меня учит науке уступать, умению дарить, задумывать желания и, если надо, стоять на своем. В конечном счете мужчина и женщина, живущие много лет вместе, становятся как бы одним существом. Нет, чужеродность не исчезает, не устраняется, разница остается, но возможность примириться, найти общее решение, найти компромисс становится реальностью. Мужчина и женщина становятся своими, хотя где-то в глубине они не забывают: мы — чужие. Мы другие. Именно поэтому мы вместе. Плюс и минус, северный полюс и южный, красное и черное.
А потом в нашей жизни появилась Америка. Сначала это были лишь сигналы, отголоски, зарницы…
Вообще-то Америка была со мной, сколько я себя помню. Джаз, кино, мюзиклы, «Голос Америки», журнал «Америка», первая пепси-кола, жвачка, джинсы. В нашей среде (юных музыкантов) было три градации обозначения чего-то хорошего: Лом, Чума, Америка.
Лом — значит хорошо.
Чума — значит очень хорошо.
Америка — значит супер, прекрасно, отлично.
Америка казалась другой планетой, мы ее в глаза не видели, да и не мечтали увидеть, но все, что было оттуда, было заведомо прекрасно.

В конце 80-х стали приезжать американцы, и мы с ними часто встречались. Они приходили к нам в гости, мы ходили на разные вечеринки. Американцы казались нам очень своими, мы не чувствовали никакой разницы между нами, они были веселы, улыбчивы, всегда готовы прийти на помощь.
Потом, в 1986 году, мы поехали впервые в Америку. И до 1990 года были там пять раз.
А в 1990 году мы всей семьей — я, Ирина и наш сын Лева, тогда ему было 11 лет, — переехали в США, я получил контракт, и мы прожили в Америке 12 лет.
Мы поселились среди чужих. Все оказалось не так просто. Они остались веселыми и улыбчивыми.
Но гораздо реже.
Они были готовы прийти на помощь.
Но гораздо в меньшей степени.
Те, кто в наши первые приезды охотно покупали нам билеты из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, возили на лимузинах и приглашали на гурме-диннер, где билет стоил 1500 долларов, вдруг немного охладели. Те, кто говорили, что я должен завоевать Америку своей музыкой и они для этого все сделают, вдруг уменьшили свой энтузиазм и уже ничего не обещали.
Мы вдруг оказались одни на необитаемом острове. Среди чужих.
Ну ничего. Мы не пропали.
Мы овладели чужим языком.
У меня был свой контракт, Ира получила работу на Русско-американском телевидении. Я стал преподавать в колледже, наш сын окончил лучшую в мире консерваторию Julliard School. Все сложилось правильно, так, как было записано в Книге судеб.
Главное, что мы поняли, — американцы действительно очень хороший народ. Они искренне любят иммигрантов и с удовольствием оказывают им посильную помощь.
Но они вовсе не хотят, чтобы недавно приехавший иммигрант жил так же, как и они, приехавшие два-три поколения назад.
Распространенная формула — съешьте свою порцию дерьма, как это сделали наши родители, — действует до сих пор. Вы только приехали — вот вам одежда (ничего, что ношеная), еда (ничего, что дешевая), жилье (ничего, что очень маленькое и подгнившее).
А дальше — давайте сами. Сможете — пробьетесь. Нет — так и останетесь на самом низу. Вы пока не наши. Вы чужие. Попробуйте стать своими…
Через 12 лет я вернулся в Москву. Вернулась моя работа, я опять стал писать для кино и театра, меня стали приглашать на модные вечеринки и на телепрограммы.
Но я опять попал в общество чужих. Поисчезали друзья: некоторые уехали, некоторые умерли, некоторые перестали быть друзьями.
И практически все мне говорили: «Старик, ты зря вернулся. Твой поезд ушел. Тебя никто не помнит. Тебе никогда уже не подняться на ту высоту, на которой ты был до отъезда…»
А я им говорил: «Может, вы и правы… Но дайте попробовать…»
И я пробовал. Я не ленился. Наоборот, я с удвоенной силой принялся за работу. За последние 15 лет я написал огромное количество музыки. Не мне судить, какого она качества, но то, что ее очень много, — это неоспоримый факт.
И до сих пор я много работаю, и у меня еще масса планов.
Поэтому:
Не верьте чужим.
Отгоняйте чужих от себя.
Знайте, что все люди вокруг на самом деле относятся к вам плохо.
За вашей спиной они говорят о вас гадости. Но при встрече улыбаются и говорят комплименты.
Любой ваш провал или неудачу они воспримут с радостью и будут втихаря судачить, хотя в вашем присутствии будут вам сочувствовать и утешать вас.
Радуйтесь, если у вас есть хотя бы несколько близких людей: жена (муж), родители, дети, один-два близких друга. Больше не бывает, да и не надо.
Однако ведите себя прилично. Толерантно. Улыбайтесь, делайте вид, что вы не замечаете мелких укусов, знайте, что все пройдет, следы от укусов пройдут, шрамы исчезнут, а вы зато не нажили новых врагов.
Но ничего не забывайте. Когда-нибудь ваша память пригодится. Знайте каждому цену, помните его истинное лицо.
И всегда имейте в виду: все вокруг вас — ЧУЖИЕ.
Колонка Александра Журбина опубликована в журнале "Русский пионер" №64. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
- Все статьи автора Читать все
-
-
10.07.2019Дело в походке 2
-
24.03.2019Carpe diem! 0
-
17.01.2019Дарственное 0
-
24.11.2018Театром и не пахло 1
-
16.05.2018Компромиссую 1
-
13.03.2018Соблазненные и покинутые 1
-
26.02.2018Уединенность 2
-
18.01.2018Снежность 2
-
18.10.2017Исповедь валютчика 1
-
29.05.2017Берегите их, поэтов 0
-
26.04.2017Обманщик с поворотом 0
-
29.03.2017По верхам 1
-
1
3761
Оставить комментарий
Комментарии (1)
- Честное пионерское
-
-
Андрей
Колесников1 1120Февраль. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников1 6110Доброта. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников1 8107Коллекционер. Анонс номера от главного редактора -
Полина
Кизилова8863Литературный загород -
Андрей
Колесников12536Атом. Будущее. Анонс номера от главного редактора
-
- Самое интересное
-
- По популярности
- По комментариям
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти,-
Пусть в жуткой тишине сливаются уста,
И сердце рвется от любви на части.
А.А. Ахматова
Пускай всегда здесь чувств и сил излишек,
вдруг просит удовольствий поиска,-
да у кого-то же они ведь выше, а у кого-то ниже пояса,
и ритмами молитв ли, битв, никто сего не отвратит,-
не оттого ль, так невнятно и глухо, другого сердце колотит,
что кто-то извечно создан из духа, а кто-то слеплен из плоти?
Да тем же, кто душу свою презрел, или никогда ее не имел,-
ведь полулюдей-полуживотных удел,
всегда довольствоваться прихотями тел,-
где женщина для мужчины, лишь нечто вроде машины,
где мужчины для женщин, лишь средство от неудач,-
мудр, но, увы, доверчив, ну, что ж, неудачник, плач.
По весне соловьиные трели и посвисты,
удивительны раз и прекрасны, не просто так,-
что же ты, коль велик, человек, чудак,
истины столь простой, не поймешь никак,-
не для одного же здесь, но для двоих,
рядом с адом на земле, Бог рай воздвиг.
Им истинно нетленное, подарено непрошено,-
фуражка ли военная, платочек ли в горошек,
всё необыкновенно, к глазам идет хорошим,-
точно волны где-то океана, куда пока еще не вышел,
женщина нездешностью желанна,-
как все желанья наши свыше.
Есть всё же в женщине что-то, не совсем, пожалуй, земное,
как будто чувство полета, отсюда куда-то в иное,-
так, то ли зол, то ли рад, догорает закат,
где, летя, то ли в рай, то ли в ад, осознать не успел,-
словно бы вчерашний парад, ставший вдруг не у дел,
вот уже отблистал листопад, навсегда отлетел.
Что-то всё же нас сильней, в мире ей завещано,
искусил в раю же змей, не случайно, женщину,-
подобно небу, туч игрой, лишь ей известно из-за чего,
вдруг может женщина порой, устроить бурю из ничего,-
но пусть коварен нрав их да изменчив,
понять не так уже и трудно женщин.
Тайная всегда же есть дверца, доступная не сразу глазу,
там, где у мужчин второе сердце, у женщин второй разум,-
да, самодостаточны лишь почти, полноту ль обретаем,
когда мужчина чувственно торчит, а женщина зияет,-
почти же в отчизне, что нет изменчивей,
гостим ведь, что в жизни, пока мы в женщине.
И с ней бы складывались, что пазлы,-
лишь полом различались, если б мы,
увы, но родом мы разделены,-
были б лишь мужчины да женщины,
и ничуть чтоб не меньше бы,-
но, и глубже в нас, и дольше, человек всё ж был бы больше!
Вода текла бы да текла, трудней гораздо сдвинуть сушу,
легко ли, нет ли, слить тела, сроднить куда труднее души,-
как бы ни была любовь слепа, есть у нее, хотя бы чутье,
чувств лишенные, да и ума, корысть и похоть, слепее еще,-
шагнуть решив во мрак, лучей не ищи,
увы, всего лишь шаг, до лжи и хищи!