Классный журнал

Удачники

19 апреля 2016 11:15

Семейная история, рассказанная писателем Виктором Ерофеевым, захватывает читателя в вихрь безумия — по крайней мере, так история видится автору. И это авторское право.

В Нью-Йорке на Манхэттене говорят на разных языках, но, услышав чужую речь, американец обернется лишь в том случае, когда говорят по-французски. Французский дипломат Анри знал об этом и, ценя мощь Америки, гордился своей эксклюзивной страной. Он принадлежал к тем людям, кому по жизни везет и везет, все время везет, и его не назовешь иначе как скверно существующим в русском языке корявым словом «удачник». Зато как подходит к нашему языку и нашему образу слово «неудачник»! Ну просто загляденье! А как прилепилось к нам слово «лузер»! Но Анри был совсем не лузер.

Ему повезло родиться в семье потомственных парижских ювелиров. Ему повезло во время немецкой оккупации. Его товарищей расстреляли, а он чудом остался жив. Он учился только в престижных школах и высших учебных заведениях. Он был сноб, демократ, патриот и аристократ. Это, как правило, не совмещается, но у него совместилось.

Мой папа тоже был удачником, и он приехал в 1955 году работать советником в советское посольство в Париже. Тогда разница между Москвой и Парижем была космической. Париж славился обилием всего, и наши люди сходили с ума от культурного шока и многие умирали. Но папа решил сократить эту разницу и превратить Париж в Москву или в Саратов.

Это было время оттепели, папа развил бурную деятельность, и любопытные французы бросились бурно с ним сотрудничать. Анри получил от начальства задание следить за успехами моего папы. Они познакомились на президентском приеме. Анри был запаян в свой смокинг, и было такое чувство, что он родился в нем и смокинг вместе с ним вырос. Анри сразу понял, что папа — новичок по части смокинга, и сделал было брезгливое лицо, но папа в смокинге выглядел красиво, и Анри догадался, что перед ним сильный соперник. Они с легким сердцем возненавидели друг друга.

Папа любил Францию действительно странной любовью. Он любил Францию, но при этом мечтал пустить ее под откос. Он делал все возможное, чтобы Франция разругалась с Америкой, чтобы алжирские сепаратисты победили, уничтожив как можно больше французских солдат, чтобы идеи общей Европы позорно лопнули, чтобы Франция потеряла все свои колонии, а коммунисты в конце концов пришли к власти и Франция пустила бы кровь врагам советской власти.

Анри студентом был в Москве на стажировке во французском посольстве и от всей души возненавидел советскую власть. Гоголевские повздорившие соседи выглядели мальчиками по сравнению с крупномасштабной враждой Анри и моего папы — этой маленькой искрой новой большой войны.

При встречах они продолжали учтиво улыбаться друг другу, но при этом у них была рукопашная схватка. Папа только соберется передать чемодан денег французским коммунистам, как его «пежо» с дипломатическими номерами непонятно с чего загорится и все выгорит. Папа только соберется встретиться с испанскими беженцами, врагами Франко, как вдруг в кафе, куда он направляется, взрывается граната. Папа стал носить в кармане маленький дамский пистолет, но что такое пистолет против французской контрразведки?

Папе удалось напакостить Франции, но все-таки Анри смог успешно противостоять папе в его начинаниях. Эйфелева башня осталась на своем месте. А вот папу подвинули. Французская контрразведка по наущению Анри подкинула в советское посольство документы, из которых следовало, что папу решили завербовать, и тогда резидент КГБ срочно отправил папу вместе с мамой и со мной обратно в Москву. Я уезжал домой в слезах.

Прошли годы. Анри приехал в Москву французским послом. Мне рассказывали, что он был очень строгим послом, сотрудники до смерти боялись его. У Анри, как и полагается удачнику, была красивая и умная жена, и я познакомился с ними. Это было на приеме в честь авторов альманаха «Метрополь». Анри поинтересовался, как поживает мой отец. Я сказал, что у него проблемы из-за меня. Французский посол усмехнулся и сказал, что он терпеть не может моего отца. Он дал понять, что ему приятно видеть, как у моего отца, который раздувал мировую революцию в Париже, вырос сын-антисоветчик. Не прошло и недели, как Анри приехал ко мне на дачу на машине с большим французским флагом, чем всполошил всех кагэбэшников Подмосковья.

Мы стали поддерживать дружеские отношения, хотя я понимал, что я для Анри прежде всего пример дряхлеющего режима и строчка в отчете для французского МИДа. Хотя возможно, что именно поддержка Анри и других западных послов уберегла меня от тюрьмы.

Вместо меня разгромили папу. Он потерял работу — пост советского посла в Вене, — и мы оказались у разбитого корыта. Анри усмехнулся, когда узнал, что его коллега лишился карьеры: это был еще один довод в пользу западной демократии. Но удачник на то и удачник, что однажды он должен заплатить за свои удачи. Папа заплатил карьерой по моей вине. Анри потерял красивую и умную жену: она быстро умерла от рака.

Когда настали новые времена, я очутился на ее могиле. Она похоронена в часовне возле замка Анри в Бретани. Этот замок утопал в книгах и белых розах. Мы молча постояли в темной часовне у надгробья. Когда мы вышли на солнце, Анри вытер слезы и спросил, на сколько дней я приехал к нему погостить. Он во всем любил точность.

Прошло еще несколько лет. Анри приехал в Москву уже не как посол, а как автор большого альбома «Христос и женщины». Видимо, эта тема была как-то связана в его французском сознании со смертью жены. Мы встретились на презентации. Он сдал. Его презрительный рот куда-то провалился, но он все равно выглядел молодцом и говорил по-прежнему с легким аристократическим шипением.

Он с шипением спросил, жив ли мой отец. Да. Жив. Он помолчал. Ему было трудно решиться на просьбу. Слушай, сказал он мне наконец, а нельзя ли нам с ним пообедать? Ну, например, здесь, в резиденции нового французского посла…

Я отправился к папе.

— Ты хочешь встретиться с Анри?

— С этим мерзавцем? — спросил папа.

Я понял, что встречи не будет. Отец помолчал и сказал:

— А почему бы и нет? Когда?

Обед состоялся в субботу. Они не виделись сорок лет. Когда папа вошел, в окна столовой ударило солнце. Они вежливо подали друг другу руки, и было видно, что эти удачники застеснялись оба, как девушки.

Мы сели втроем за стол. Салат с креветками. Вино. Папа не любит креветок, но из уважения к Франции медленно их жует. Он сутулится, плечи вперед, а у Анри, напротив, грудь колесом. Послы, полысевшие, в темных костюмах, в галстуках, степенно ведут разговор. У папы теперь такой же красивый костюм, как и у Анри. И галстуки похожие, желтые. Модные парни.

Неожиданно для меня они переходят на «ты».

— А ты помнишь, — говорит Анри (разговор идет по-французски), — как ты вез очередной чемодан денег коммунистам и лично Морису Торезу и мои ребята тебя поджидали, но ты обманул их, поехал горной дорогой через Гренобль!

— А ты помнишь, — говорит мой папа, — как ты пытался сорвать концерт ансамбля Александрова в Пале-де-Шайо, потому что ты сказал, что не может быть концерта Красной армии напротив Эйфелевой башни, но пришло столько русских белых эмигрантов, что ты сдался…

— Да, — признается Анри, — это был сильный концерт, твоя победа! Белая эмиграция рыдала.

— А ты помнишь, как мы с тобой с трудом начали договариваться насчет Алжира и в конце концов война закончилась…

— Но потом потекли реки крови в Алжире…

— Да, — говорит отец, — и тогда я понял твои опасения…

— А помнишь, — подхватывает Анри, — как генерал де Голль залез на автомобильной выставке, сложившись перочинным ножом, в советский «москвич», а ты стоял рядом, и когда он вылез, ты спросил: «Ну как, вам понравилось?», а он важно сказал: «Этот “москвич” заслуживает своей репутации!»

Папа хмыкнул:

— Нам бы такого генерала…

— А ты помнишь, — за десертом говорит Анри, — как Хрущев с Громыко поехали в Реймс и так перепугали местное начальство своими антинемецкими разговорами, что те замолкли, а Хрущев с Громыко стали петь громко «Дубинушку»…

— Эх, дубинушка, ухнем… — кивнул папа.

— Жизнь прошла, — сказал Анри. — Это безумие, конечно, но ты помог мне украсить ее.

— Безумие, — согласился отец, — но это взаимно. Ты тоже для меня… ну почти как…

Он замолчал, не договорив. Они подняли бокалы с красным вином, молча чокнулись.

Я почувствовал, что нахожусь в вихре безумия. Безумие — это когда большое становится мелким, периферия — центром, частное — глобальным, а глобальное — хренотенью. Безумие — это когда Америка, Франция, Россия и все остальное слито и тонет в сдержанных и дрожащих словах, когда все не важно, не важен Христос и женщины, и полный провал наступает. Безумие — прыжок в безразмерную смерть.

Колонка Виктора Ерофеева опубликована в журнале "Русский пионер" №63. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все