Классный журнал

Блаженный

07 февраля 2016 10:00

Рассказ Майка Гелприна

За последние сто лет в Кедринке мало что изменилось. А по правде сказать, и за последние триста тоже. Разве что при царе Петрушке, Антихристе, жилища скитами называли. А при нонешнем — избами. Хотя нонешний и не царь вовсе, а призде… презди… прездре… язык поломаешь, пока выговоришь.

А в остальном — по старинке все. Как мужики зверя промышляли, так и по сей день. Как бабы по хозяйству хлопотали да детишек рожали, так и до сих пор маются. И церковка та же самая стоит, а попа как при Петрушке звали отец Сергий, так и его прапрапра…внука отцом Сергием кличут.

Если топать от Кедринки суток пять на юго-восток, будет большой город под названием Ягодное. А еще далее — великий град Магадан, только дотуда, кроме Фролки Кузьмина, никто и не добирался: далеко больно, да и незачем. Фролка, и тот побывал всего раз, так до сих пор хмурится: места, говорит, там худые и людишки дрянь.

Из всех кедринских мужиков Фролка самый, считай, заполошный. Марьяна, баба его, горя хлебнула с ним полные пригоршни. Уйдет, бывало, Фролка на промысел, скажет «к завтрему возвернусь», и поминай как звали. Хорошо, если дён через семь явится, а то раз по весне усвистал, а притопал аж с первым снегом. Заплутал, сказал, малость, а больше и не сказал ничего.

Охотник, однако, Фролка знатный. Стреляет как никто, мужики говорят — с ружьем родился. И куража хоть отбавляй. Сам росточку неважнецкого и в кости тонок, а на медведя-пестуна на спор с рогатиной выходил. И свалил перегодовалого, откуда только силенка взялась.

Детей бог им с Марьяной не дал. Та уж и свечи ставила, и грехи отмаливала, и тайком бабке-лешачихе поклоны клала — пустое все. Погоревали годков пятнадцать, да и смирились. Так вдвоем и жили в избе, что Фролкин дед еще ставил, — у речной излучины, на отшибе.

На заготпункт мужики по зиме ездят, на санях. Летом все одно не доберешься — дорога какая если к Кедринке и была, то заросла давно. А зимой славно: сани не телега, колесо не отвалится. Впятером-вшестером соберутся да и двинутся с богом. Пушнину и орех кедровый сдадут, отоварятся — и в обратный путь.

Заготпункт за последнюю сотню лет тоже мало изменился. Разве что хозяина дважды сменил. С царя-батюшки на советскую власть, а с нее на купчину кличкой Трейдер. Кто таков этот Трейдер — неизвестно, ну да то кедринским промысловикам без разницы.

В тот год припозднились — буран пережидали, так что дён на пять против обычного угадали. И как в двери ввалились, так столбами и встали — все шестеро. Отродясь никакого начальства на заготпункте не было — а тут сидят сразу трое, с кладовщиком Митяем водку глушат. Служивые, в шинельках казенных все и при погонах. Как мужиков увидали, питие бросили. Старшой, поперек себя шире, поднялся, промысловиков оглядел да и бухнул:

— Главный кто будет?

— Так нету главных. — Игнашка Булыгин руками развел. — У нас всякий сам по себе.

— Это хорошо, — старшой сказал и лоб с залысинами почесал, видно, сам не знал, хорошо то или плохо, что главных нет. — Значит, так, мужики: возьмете с собой одного тут. У вас пока поживет.

— Какого еще «одного»? — Фролка Кузьмин насупился. — Никого нам не надо.

— Надо, не надо, то дело десятое, — рассердился старшой. — Приказ есть: определить на поселение. Вот его и исполняем, понятно вам? Ну и хорошо, раз понятно, а то мы тут заждались. Давайте, ребята, ведите его, — обернулся старшой к остальным двоим.

— Ну и детинушка, — присвистнул Игнашка, глядя на «одного», которого служивые втащили в помещение под руки. — Кто таков будешь?

Детинушка не ответил. Вымахал он под два метра ростом, лоб, как у волка, низкий да покатый, а ручищи — что твои оглобли.

— Кто таков? — повторил вопрос Игнашка, обращаясь теперь к старшому.

Тот вместо ответа протянул бумагу.

— На вот. Грамоте разумеешь? Там написано. Все, мужики, пора нам.

— Вот подвезло так подвезло, — сплюнул в сердцах Игнашка Булыгин, едва отоварились и двинулись в обратный путь. — Ты что же, и на лыжах не можешь? — подступился он к поселенцу.

Тот, стоя по колено в снегу и уставившись недвижным взглядом в небеса, молчал.

— И говорить не можешь? — зло спросил Фролка. — Тебя спрашиваю, как тебя там, — он заглянул в бумагу и по складам прочитал: — А-ле-ксандр Голь-Цок.

— Сашка, — уточнил Булыгин. — Похоже, глухарь он. И немтырь.

— Сашка, — шепотом повторил вдруг поселенец.

Мужики переглянулись.

— Ладно, на сани садись, — решил Игнашка. — Довезем, пущай бабы разбираются. Жрать хочешь?

— Сашка, — вновь проговорил, глядя в небеса, незваный гость. — Хочешь. Сашка. Хочешь. Сашка.

— Да он дурень, — догадался наконец Фролка. — Годов двадцать ему, а в голове...

Фролка махнул рукой, встал на лыжи и набросил санные постромки на плечи.

В Кедринке Сашку так и прозвали Дурнем, с Фролкиной легкой руки. Бабка Евдоха, к которой Дурня по первости поселили, от него открестилась.

— Забирайте, — сказала, — пущай у Анютки живет, у Гришкиной вдовы. Толку с него нет, по-людски не говорит, мычит только да слюни пускает. Бугаиной вымахал, а умом дитя малое. Может, Анютке сгодится, по мужицкому делу.

Вдовой Анютке, однако, Дурень не сгодился тоже.

— Не мужик, — постановила Анютка, выпроводив Дурня из избы вон. — Нет с него проку, может, если Господь сподобит, к весне помрет.

К весне, однако, Сашка не помер, а, наоборот, отогрелся. Под себя ходить перестал, с ложкой управляться научился и людям лыбиться начал. Говорить, правда, толком так и не сподобился, пару слов свяжет, и на том спасибо. Жил у кого придется, Христа ради. Мало-помалу к делу его приспособили. Кому воды из проруби приволочет, хоть по пути и разольет половину. Кому дрова перетаскает. Кому что. А когда таять начало, такой случай вышел.

Егорка Дубов у сватьев врезал крепко да и пособачился со сватьями. Расплевался и по ночному времени домой потопал. Да не дошел, оскользнулся на косогоре и покатился по склону. Напрямки в полынью, что в пяти шагах от берега, угодил. Там и очухался, заблажил матом, когда под лед потянуло.

Тут бы и конец Егорке, да Дурень рядом случился, за водой шел. Как он Егорку вытащил и сам не потоп, то неведомо. Только вытащил. Отец Сергий наутро молебен отстоял. А как отстоял, велел больше Дурнем Сашку не звать, нарек Блаженным.

Фролка Кузьмин с Марьяной своей по такому делу спорили много, думали. Да и порешили Блаженного к себе взять, раз детишек Господь не дал. Так и зажил Сашка в избе на отшибе, на речной излучине. Понемногу прижился, по хозяйству помогать выучился, за скотиной смотреть. Потом и дрова колоть, и в огороде землю рыхлить, а там и рыбалить помаленьку.

Затем, слово за слово, Блаженный заговорил. Плохенько, по правде сказать, говорил, но все лучше, чем никак. Бывало, скажет слово, а за другим за пазуху лезет. Да пока его оттуда выудит, уже и что раньше было позабудет.

Год прошел, другой. Марьяна с Фролкой к Блаженному попривыкли, а потом и в церкву с ним заявились. Отец Сергий поразмыслил изрядно да и нарек Сашку Александром Фроловичем. Фамилию дал ему Кузьмин, а Марьяне с Фролкой позволил полагать Блаженного сыном.

А еще годка через три люди и думать про то, откуда Сашка взялся, позабыли. Сын и сын у Кузьминых, малость умом не вышел, ну да бывает. Зато здоровый да улыбчивый и в работе безотказный. Попросишь огород вскопать или там плетень подлатать — нипочем не откажет. Как умеет — сделает и пойдет себе, лыбясь во всю решку.

Мало-помалу прикипел к пасынку Фролка Кузьмин. Душой прикипел.

— В избу иной раз вхожу, — мужикам говорил, — и слышу: «Батяня». Так под сердцем и тепло сразу. И что неродной, забываю. Оно и не мудрено забыть, коли он сам батю своего с мамкой не помнит.

— Совсем, что ль, не помнит? — удивлялись мужики.

— Совсем.

Олег шел по тайге уже шестые сутки. По карте шел и по компасу. Карту достал Архивариус, вынес из архивов на себе вместе с документами и фотографиями.

Архивариусу Олег уплатил огромные деньги. Почти столько же, сколько людям, которые на него вывели. Вложения, впрочем, тот оправдал.

— Вот здесь, — говорил Архивариус, уперев острие карандаша в красную точку на карте. — Место глухое. Дорог там никаких нет. Техники тоже. И чужие не ходят.

— Он точно там?

— Если живой еще, — Архивариус безразлично пожал плечами, — то там. Архивы, знаете ли, не врут. Зачем он вам?

Олег не ответил. Зачем — Архивариуса не касалось.

К вечеру Олег вышел к реке. Неумело развел костер, поужинал безвкусными консервами, завернулся в отсыревший спальный мешок. Положил в изголовье обрез.

Обрез он купил на барахолке, из-под полы, у небритого угрюмого парня с колючим взглядом. В тайге пристрелял. Меткостью похвастаться Олег не мог, да и какая может быть меткость у городского жителя, в армии оттянувшего три месяца, на сборах после пятого курса. С ножом, приобретенным у того же небритого парня, Олег управлялся лучше — сказывались занятия в фехтовальной секции, еще в юности. Нож, конечно, не шпага и не сабля, но навыки владения холодным оружием остались.

Поутру Олег сверился с картой, наскоро перекусил, выкурил сигарету. Он не боялся — нисколько. Убить или быть убитым не представляло для него большой разницы.

Может быть, это к лучшему, если убьют меня, думал Олег, зашнуровывая рюкзак. Даже определенно к лучшему. Жить он не хотел, давно уже. После того как не стало Кати и девочек, жить смысла не было. Никакого.

На потухший костер Фролка наткнулся, когда вышел к реке — воды студеной хлебнуть.

Фролка обогнул кострище по кругу, затем присел на корточки. Осмотрел жестяную банку с остатками жира на дне, поднял с земли расплющенный подошвой окурок. Поднялся.

За сорок шесть прожитых лет видеть следы чужаков здесь, в сутках ходу от Кедринки, Фролке не приходилось. А в том, что костер палил чужак, сомнений не было. Их не было бы, даже не окажись рядом с угольями нездешней банки с невиданной наклейкой. Набросать в костер сырых осиновых сучьев ни одному кедринскому в голову бы не пришло, дым от них только и смрад. А тут — некоторые даже толком не прогорели.

Фролка вгляделся, поворошил носком сапога золу, принюхался — костер жгли суток трое назад, не более. Пить расхотелось. Фролка свистнул в два пальца, миг спустя из черничника вымахнул Кержак — злющий бурый кобель дворовой породы. Отмахивая прыжки, помчался на зов.

Минуту спустя Фролка свернул промысел и пустился в обратный путь. На сердце у него стало вдруг тяжко — он сам не знал почему.

К деревне Олег вышел к полудню. Лес внезапно кончился, оборвался в полого спускающийся к извилистой речушке косогор. Олег, хоронясь за сосновым стволом, расчехлил армейский бинокль, купленный на той же барахолке, что и обрез. Приник к окулярам, пять-шесть десятков некрашеных бревенчатых изб метнулись от горизонта к глазам.

Медленно, одно за другим, Олег осмотрел жилые строения, окруженные плетнями дворы, сараи, хлева. Пристально фиксируя взгляд на лицах деревенских мужиков, сличил каждое с фотографиями. Гольцова среди мужиков не было.

Только сейчас Олег осознал, что не справится. Ему даже приблизиться к Гольцову не дадут. Псы во дворах, ружья в каждом доме… «Чужие там не ходят», — вспомнились слова Архивариуса. Сразу заметят и припрут к стене: кто такой?

Олег опустил бинокль. Почему-то раньше он представлял это себе по-другому. А точнее, даже не задумывался, как именно будет убивать, сосредоточившись лишь на том, чтобы добраться. Вот — добрался, и оказалось…

Олег перевел взгляд вниз по течению реки. На отшибе, метрах в пятидесяти от опушки, стояла еще одна изба, у самого берега, на излучине. Машинально Олег поднес к глазам бинокль. В следующий момент он едва удержался, чтобы не вскрикнуть. Затряслись руки, ухнуло и забилось отчаянными ударами о грудину сердце.

Усилием воли Олег заставил себя успокоиться. Протер глаза, вновь навел объективы. Гольцов сидел на берегу с удочкой, у самой опушки, сонно клевал носом. Метрах в трехстах, если по прямой.

Олег скинул с плеча обрез, зарядил. Скрываясь за деревьями, поспешил вдоль опушки.

— Подранили! — заголосила Марьяна, едва Фролка появился в дверях. — Сашку подранили!

— Когда подранили? Кто?!

— Позавчера. Невесть кто, из лесу стреляли, скрытно.

— Где он?

— В боковушке. — Марьяна заплакала. — Отец Сергий сказал, ежели Господь чудо не сотворит, не жилец.

Фролка отстранил жену, на негнущихся ногах прошагал в малую комнату.

Сашка лежал на топчане навзничь, хрипло, с натугой дышал. На перетягивающем грудь белесом полотнище запеклась кровь.

— С двадцати шагов, — всхлипывала за спиной Марьяна. — В грудь. Мужики на Игнашку косятся, на Булыгина, накануне, говорят, пьяный был, злой, а с утра в лес ушел. Говорят…

Фролка не дослушал. Развернулся, пошел из избы прочь, с крыльца кликнул пса.

На четвертые сутки, к вечеру, Олег выбился из сил. Рюкзак за спиной весил, казалось, тонну. Сколько еще до железной дороги — два дня, три… Накануне он заплутал, угодил в болото, едва выбрался. Этим утром часа четыре брел вдоль разлившегося ручья, пока не нашел брод.

Когда неяркое августовское солнце скрылось за верхушками деревьев, Олег остановился. С наслаждением сбросил рюкзак, развязал тесемки, достал фотографии, тщательно каждую рассмотрел, на последнюю, третью, с отвращением плюнул. Отбросил в сторону, извлек из полиэтиленового пакета документы.

Бумаги он взял с собой на случай, если его убьют — чтобы не ложиться в землю разбойником и душегубом. Теперь документы стали не нужны, пригодятся на растопку костра.

Олег, превозмогая усталость, натаскал хвороста, свалил в кучу, подоткнул бумажные листы под прутья. Достал зажигалку.

Чужое присутствие за спиной он даже не услышал — почувствовал. Резко обернулся — прямо на него несся огромными прыжками бурый поджарый зверь.

Олег не струсил — бояться он давно разучился. Метнулся к лежащему в пяти шагах обрезу, понял, что не успеет, и рванул из-под ремня нож.

Мгновение спустя зверь прыгнул, метя оскаленной пастью в горло. Волк, что ли, успел подумать Олег. Он извернулся, принял зверя на нож, в падении распорол ему брюхо от грудины до паха. Отпихнул в сторону, вскочил, и в следующий миг раздался выстрел.

Пуля вошла в грудь, разворотила ключицу и швырнула Олега на землю. Боль пронзила его, скрутила, выбила из горла крик. Захлебываясь болью, Олег перевернулся на живот, отчаянным усилием заставил ставшее вдруг непослушным тело ползти к обрезу. Вторая пуля настигла его, когда рука легла уже на приклад. Ужалила в бок, вошла под ребра и вышибла сознание.

Фролку шатало, корежило. Мутило — горькая тошнотная желчь стояла во рту и не желала отпускать. Из головы не шли слова, сказанные городским перед тем, как тот испустил дух.

Некоторые из этих слов Фролка не знал, о смысле других лишь догадывался.

Маньяк, монстр, чудовище, четырнадцать доказанных жертв, признан вменяемым, приговор суда, помилование, смертная казнь заменена на лоботомию с пожизненным поселением, дело закрыли, списали в архив.

— Такие не должны жить, — хрипел, умирая, городской. — Две дочки. Две девочки, шести и четырех лет, от них ничего не осталось, вообще ничего. Катя, жена, посмотри документы, там что он с ней сделал. И с другими, ты понял, ты, сволочь…

Фролка понял. Понял, когда блевал, по складам разбирая сшитые скрепками казенные бумаги. Понял, когда закапывал городского в податливую мшистую землю. И потом, когда рвал над могилой Сашкины фотографии — фас, профиль, скамья подсудимых.

— Он не знает ничего, не помнит, — спорил Фролка с покойником, на заплетающихся ногах бредя через тайгу обратно, в Кедринку. — Он другой. Не тот, что убивал, не тот, что казнил. Он человека спас. Ты слышишь, городской, из полыньи вытащил. Он…

— Две девочки, — упрямо гнул свое покойник. — Ничего не осталось. Жена Катя, что он с ней сделал, ты понял, сволочь?

— Поменялся он, — молил застреленного Фролка. — Другой он.

— Тот же самый!

На закате третьего дня Фролка вернулся. Обогнул Кедринку лесом, постоял на опушке. Опустив голову, двинулся к своей избе на излучине.

— Сашка очухался! — бросилась на грудь Марьяна. — В себя пришел. Господь мои молитвы услыхал. Отец Сергий сказал — чудо свершилось, жить будет!

— Не, — сказал Фролка твердо. — Не будет.

Оттолкнул жену, ногой распахнул дверь в боковушку.

— Батяня… — пролепетал с топчана Сашка.

Фролка Кузьмин сорвал с плеча ружье.

Все статьи автора Читать все