Классный журнал

Екатерина Истомина Екатерина
Истомина

«Я же бы хотел тебе писать»

22 декабря 2015 08:50
Колумнист «РП» и обозреватель «Ъ» Екатерина Истомина в своей лирической колонке совершает путешествие не только в пространстве, но и во времени, представляя читателю историю большого чувства масштабов «не повторяется такое никогда».
Вопрос о чуде не риторический: чудеса (да и получше, чем приходили на золотое перо всей семейке Гримм) имеют место в маленькой человеческой жизни. Они бывают, впрочем, деликатными и незаметными, а порой так уж бьют наотмашь, по оставшемуся в живых сердцу. Чудо — тот пронзительный, колкий, как градина, момент, когда захлопывается время и расстояние, преодолеваются эти столь милые физические черты, умыкаются границы и прошлое вдруг становится самым настоящим. Но чудо дает рациональное понимание, что где-то и что-то было сделано, прожито, преодолено, завершено не зря, и чудо становится тебе самой неожиданной наградой. Чудо — тем, кто и правда заслужил.
 
Несколько лет назад холодной, но листопадной, как это только возможно в большом городе, осенью я стояла на брусчатке Бебельплац — возле артистической проходной Берлинской оперы. Из проходной двери выпрыгивали в пламенном, согревающем мускулы антраша одутловатые немецкие балетные артисты, только что отбарабанившие классическое «Лебединое озеро» в меркантильных трех актах.
 
Но мне же нужен был только один человек, которого я неожиданно опознала сквозь всю подводную толщину партера. Один неприметный русский балетный артист, моя самая первая любовь, случившая­ся еще в балетном училище Москвы в позднейшем СССР. Я узнала о том, что он, «тот самый любимый на свете мальчик Дима», сейчас здесь, в Берлине, на этой освещенной кривобоко сцене, в довольно пошлом балетном спектакле, из серенькой театральной программки, где немецкими буквами напротив одного действующего лица было написано когда-то столь дорогое мне имя. Никогда, все двадцать с лишним лет, я не думала о такой встрече. О чуде не принято думать, ведь считается, что чудес не бывает.
 
«Дима! Мальчик Дима, подожди!..» — захрипела я, когда он прекрасно выбежал в огромной меховой шапке из артистической проходной Берлинской оперы. И помахала этой огромной меховой шапке своей красной сувенирной варежкой.
 
Мальчик Дима уехал из России невероятно давно, сразу же после окончания московской балетной школы, и моментально попал в соединенный европейский Берлин. Там он устроился в центральный балетный театр. Там он и женился — по любви первый раз, на белокурой танцовщице Кате, потом по любви второй раз, снова на белокурой скрипачке Кате. Но женился он не на мне, хотя я сама успела стать вдовой. Но, признаюсь, я была влюбленной и очень веселой вдовой, потому что готовилась снова выйти замуж.
 
Если бы пригородные электрички в Берлине были такими же, какие когда-то ходили от роскошного Ярославского вокзала до подмосковной станции Пушкино! Осенние рыжие яблоки в рваном скользком пакете, как радужная дуга, скамейка из лакированных деревянных реек, однообразный черный лес — после Мытищ, за потеющим от дыхания двойным стеклом долговязого зеленого советского железнодорожного вагона. Это были любовные путешествия — без положенного срока, без задыхающихся остановок, в теплую живую обнимку, навсегда.
 
Мы вместе с мальчиком Димой жили в балетном интернате. Он был красив и талантлив. Он был мечтой любой интернатовской девушки, а в балетной школе все девушки красивые. Но он вдруг оказывал знаки внимания именно мне. Такие знаки, какие может оказать бедный, нищий, практически бездомный 15-летний мальчишка поздней советской поры. Например, можно подарить новую зеленую тетрадку. Или поношенную, но иностранную ручку. Или же чехословацкий немножко стертый ластик «со слоном». Или найти потерявшиеся музыкальные ноты «Этюды Черни», которые необходимо было в конце года сдавать в школьную библиотеку. На эти его знаки расположения на моих щеках непременно вырастала тончайшая зеленая трава отчаянного девичьего счастья, а также расцветали огромные красные ягоды непреодолимого женского смущения. Я быстро пробегала мимо мальчика Димы, громыхая, как слон, по лестнице розовыми пуантами и закрывая веснушчатую физиономию учебной балетной пачкой бледно-синего цвета.
 
Мне только было это странно все: что это такое? Зачем это все? Что я должна? Как это называется? Чудо.
 
Потом мы по выходным дням стали бесконечно кататься на пригородных электричках — от Ярославского вокзала до дачной станции Пушкино, всегда выбирая пустой последний вагон. Маленькие, худые, бедные, бледной, бесконечно голодной масти балетные артисты, без настоящего театрального будущего и почти уже без большой страны, позабытые своими родителями, без единой копейки денег. Мы были одеты совершенно одинаково: трехкопеечные «вареные» джинсы, темные куртки. Впалая щека — к такой же щеке, один щенячий холодный нос — к щенячьему мокрому носу, потому что ужасно промозгло, крепко обнявшись, и можно дремать в электричке вместе (сунув нос в дырявый воротник другого), а еще можно выйти в серый тамбур и обниматься: совсем как по-взрослому там. И даже можно целоваться в размазанном и прокуренном тамбуре, но делали мы это как-то странно, неловко, с трясущейся опаской и корявой, как корешки, нежностью. Мы целовались так нежно, как будто у нас двоих были хрустальные лица и мы боялись их разбить.
 
А про «а что дальше-то?» мы толком и не знали вообще, несмотря на то что русские и советские балетные училища всегда считались факультетами разнообразных альковных наук. Эта наша любовь была девственной, но она не была платонической.
 
Моя любовь с «мальчиком Димой» не была детской причудой. Она не была игрой. Эта любовь ощущалась нами пронзительно и нежно, ранимо, нестойко, ежедневно ошарашивающе, но мужественно, с трагическими детскими обидами, но божественными надеждами — ведь «это» (а только что именно?) с нами навсегда. Нужно только дождаться, только стоит повзрослеть. Ведь это, что происходит, собственно, с нами навсегда. Чудо.
 
Потом мы глупо расстались: «мальчик Дима» на уроке историко-бытового танца по велению педагога встал в пару с другой девочкой, а я весь час стояла совсем одна у балетного станка. Потом мы еще не разговаривали, каждый чувствуя вину, но гордость и правоту. Потом он уехал из СССР навсегда. И накануне отъезда он позвонил мне домой: «Я же бы хотел тебе писать…» Это не нужно. Нет смысла, да, бессмысленно, не имеет значения.
 
«Дима…» — отчаянно продолжала размахивать я красной варежкой перед Берлинской оперой. «Я же бы хотел тебе писать». Писать хотя бы о том, что, к примеру, «над Берлином сейчас хлынул мокрый снег». Мы очень обнялись. Он одним чудесным махом накрыл меня своей шапкой, которой — спустя почти двадцать пять лет разлуки — наконец-то хватило с лихвой на нас двоих.

Колонка Екатерины Истоминой опубликована в журнале "Русский пионер" №60. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
 
Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (1)

  • Владимир Цивин
    22.12.2015 11:58 Владимир Цивин
    Осененный осенним огнем

    Не ласки жду я, не любовной лести
    В предчувствии неотвратимой тьмы,
    Но приходи взглянуть на рай, где вместе
    Блаженны и невинны были мы.
    А.А. Ахматова

    Сколько б ни юлить, ни клянчиться, край всему же счесть,
    времена не с чем не нянчатся, всё знай уж тут честь,-
    кто, на что оканчивается, то ведь тот и есть.
    Лучами ослепительно брызжа, в тускнеющей синеве,-
    рыжее солнце, путаясь в рыжей, прозрачной почти листве,
    опускалось всё ниже и ниже, к такой же рыжей земле.

    И грустно-ласковой облеплены синью,
    не печаля почти, покой ничей,-
    чуть лились листьев ленивые ливни,
    словно в легком обмороке лучей.
    Снисхожденья к живому не зная,-
    с нами мир до поры лишь играет.

    Но бессмертьем озаренья лишь меря,
    суть приобретенья здесь и потери,-
    так и литься б, и литься, что листья с древес,
    бесконечно в прозрачной дали,-
    да парить, и парить, в синеве небес,
    вопреки притяженью земли!

    Как за возможное ни держись,-
    невозможное и есть ведь жизнь!
    Пусть поет всё весною и тает,
    поет и тает осенью всё по-иному,-
    пусть весной в облаках дух витает,
    находит осенью он дорогу к дому.

    Да не вернуть мир первозданным,
    увы, ведь ни мечте, ни вдохновению,-
    коль нет земли обетованной, но есть обетованное забвение.
    Пусть, ложась на зелень листьев, неизбежно хлад завистлив,-
    но не случайность лишь, и не беспечность,
    печали жизни же, излечит вечность.

    Весны ли пенье птичье, мечты ли вечные черты,-
    всё меркнет пред величьем, простой осенней чистоты!
    Да как понять вам, наши чувства ранние,
    расцветая ярко в голубом,-
    что мир смиряется и с отмиранием,
    осененный осенним огнем?

    Весь, увы, состоит он из боли,
    пусть и сладкой порой, тем не менее,-
    и в нем ничего не придумано боле,
    всё начнется и кончится семенем,-
    мир, наверное, просто болен,
    вечно бренным, бременем времени.

    Обо всём забывая, не забудь, когда рад,-
    что у всякого рая, есть всегда ведь свой ад.
    Дается по законам судьбы, на бремя времени вброшено,-
    здесь всё хорошее же, увы, за счет другого хорошего.
    Срываясь, как в пропасть, вдруг в распростертую даль,-
    наверное, времени кротость, и есть печаль.

    Вот уже невзрачен прозрачный лесок,
    и горизонт за ним тоже мрачен,-
    кое-где лишь еще последний листок,
    горючей желтизною означен.
    К убогому независтлив, смотри ж, вспоминай,-
    непуганых пока листьев, тот трепетный край!
60 «Русский пионер» №60
(Декабрь ‘2015 — Январь 2015)
Тема: чудо
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям