Классный журнал

Александр Рохлин Александр
Рохлин

Et omnia vanitas. Taxi

20 ноября 2015 11:30
В суету городов и в потоки машин выезжает он каждое утро. Обозреватель «РП» Александр Рохлин, таксист Александр Рохлин знаком с суетой не понаслышке. Ежедневная суета — стихия московского таксиста.
Нет более степенного и размеренного ремесла, чем наше, извозчичье! Это говорю вам я, живой московский таксист, у которого на лбу написано невидимыми чернилами:
 
«Vanitas vanitatum et omnia vanitas».
«Суета сует. Всяческая суета».
 
Конечно, не о себе… О пассажирах моих, бесценных, драгоценных. Они суетятся, торопятся, снуют, выпрыгивают, бегут, спят на ходу, мелочатся и сып­лют деньгами. А я… плыву по Москве, зажмурив глаза от томного удовольствия жизнью, и сквозь щелочки наблюдаю тщету и прелесть, славу и гордость, мосты и триумфальные арки, дожди и сумерки в одном из лучших городов под небом.
 
Благочестивый Кеша
 
В тот день пал бог Кузя. Падение его было оглушительным. Информационные агентства захлебывались. Радио­эфир стонал. Подробности разоблачения и ареста бога сообщались каждые полчаса. Будь я атеистом, а не таксистом, и то бы поверил. Был бог, правда был… Ел, пил, щедрые жертвы принимал, экзотических животных разводил, народ женского пола утешал во множестве. То есть отлично пожил и… рухнул. Уехал на спецтакси в сизые дали. Весь день прошел под сводки с подробностями из Кузиной жизни. Немудрено, что к вечеру они сидели в моей голове, как гвозди в новом заборе. Я был готов…
 
Выйдя на Севастопольском проспекте возле ТЦ по нужде, я обнаружил странного мужчину в камуфлированных штанах и стройотрядовской куртке. На ногах сношенные модельные ботинки без шнурков. Типичный огородник, закоренелый дачник, вечный раб мотыги. Ему абсолютно нечего было делать рядом с бутиками и кинотеатрами.
 
Вид у дачника был тревожный. Он ходил по паркингу, прижав руки к груди. Что-то прятал за пазухой. Напряженно вглядывался в лица прохожих. И искал кого-то.
 
Я знаю своих «клиентов». Я их чую за версту. Встречи было не миновать. По­этому и не удивился, когда, выйдя из ТЦ через полчаса, я нашел картину в прежнем виде. Дачник слонялся по улице и, заметив меня, двинулся навстречу.
 
— Вы таксист?
 
Он говорил хриплым, словно простуженным голосом, заглядывал в глаза, а потом затравленно озирался.
 
— Да, — сказал я. — Первый после Бога.
 
Без злого умысла сказал, покуражиться захотелось.
 
Мужчина вздрогнул и втянул голову в плечи. Но продолжил:
— До Загородного подбросите?
 
Я согласился.
 
Огородник уселся на пассажирское мес­то. Левую руку он держал прижатой к груди. Мы тронулись, он вздохнул и пробормотал:
— Положение отчаянное…
 
Я сделал вид, что не слышу.
 
— Птичку не спасете? — спросил он.
 
— Какую еще птичку? — переспросил я.
 
Вместо ответа он сунул руку за пазуху и вытащил на свет… попугая.
 
Это была особь желто-зеленого оперения, двадцати сантиметров ростом, с тощим, если не сказать драным, хвос­том и маленькими черными глазками. Тревожными, кстати, как у хозяина.
 
— Нет, — сказал я. — Мне не надо.
 
— Это не простой попугай, — чуть ли не простонал дачник. — Положение отчаянное… Мы бы никогда с ним не расстались… Но вынуждены.
В этот момент я подумал: «А вдруг это Кузины адепты? Учителя схватили, мир рушится, ученики спасают самое дорогое — зоопарк! А где же удав!?»
 
— Что же в нем такого необычного? — спросил я.
 
Пассажир закрыл глаза, словно ему внезапно стало страшно, и промолвил:
— Он умеет молиться!..
 
Я немедленно съехал на обочину. И уставился на птицу. Попугай смотрел на меня с интересом, но явно нервничал в незнакомой компании, и перья на загривке у него то поднимались, то опускались.
 
— Кеша, — позвал мужчина птицу. — Давай помолимся…
 
Попугай повернул голову, взгляд его вдруг остекленел, и он отчетливо произнес:
— Кеша! Кеша Калашников хорроший мальчик.
 
— Так и я могу… — сказал я.
 
Попугай моргнул и хищно разинул клюв.
 
— Раб Божий! — гаркнул он громко и отрывисто. — Почитай отца и мать! Отца! Отца!
 
Признаюсь, мороз пробежал по спине таксиста. Голос попугая звенел обличительными нотами.
 
— Кеша, давай уж по Псалтири, — мягко предложил пассажир.
 
— Вонмем! — немедленно отозвался попугай. — Кеша Калашников! Раба Божь­его Андрея, Аррсения и Никодима помяни, Боже, помяни!
 
Попугай разошелся не на шутку. Он сверлил меня взглядом маленьких глазок и тараторил с непревзойденной четкостью артикуляции:
— Господи, помилуй… Господи, помилуй… Господи, помилуй… Аллилуйя, глас седьмый. Вонмем!.. Ррцыте Богу, коль стррашна дела твоя! Делла твоя… стррашна твоя… Кеша Калашников умный мальчик!
 
— Все! Все! — перебил я молитвословия попугая. — Я все понял. Спасибо.
 
Пассажир мой встрепенулся.
 
— Будете брать? Недорого отдам… Его хозяин был великий праведник… Положение отчаянное…
 
«Точно сектант! — подумал я. — Какой нормальный человек будет учить попугая читать Псалтирь?»
 
— Нет, — говорю. — Не могу.
 
— Почему?
 
— Недостоин… И аллергия у меня.
 
— Аллергия!?! — взвизгнул вдруг продавец попугаев. — На Истину у вас аллергия! Правду о себе не хотите слышать!
 
Он вылез из машины в обнимку с птицей. Собирался хлопнуть дверью. Но гнев плохой советчик. Он споткнулся о бордюр и рухнул под машину. Попугай выскользнул из рук и приземлился в открытое окно пассажирской двери.
 
Сознание свободы еще не посетило его. Попугай повертел головой и произнес голосом автоответчика:
— Душа! Почто грррехами богатевши?
 
И пока хозяин с трудом поднимал себя с асфальта, он взмахнул крыльями и принялся уходить в прохладное мос­ковское небо. Навсегда.
 
Недолго я смеялся над механическим усердием попугая. А вдруг и мой голос для Божьего уха не многим отличается от попугайского?..
 
 
 
На Ривьере
 
Дама села в такси. Шикарная дама. Бе­зукоризненная на 153 процента. Мне даже смотреть на нее было страшно. Такую я чувствовал социальную и пролетарскую пропасть между нами. Я и не смотрел, а только вдыхал ненавязчивый аромат ее духов. И то… Через запах мне казалось, что я знаю про нее невероятно много. И занимаю чье-то место, преступным образом ворвавшись в ее жизнь. Другими словами, меня следовало немедленно пристрелить из какого-нибудь «смит-вессона», чтобы наутро газеты писали о «смерти таксиста на Ривьере…». Потому что, пока «смит-вессон» не пришел, мы стояли у жилого комплекса «Кутузовская Ривьера» в ожидании ее спутника. Я таращил глаза на огни апартаментов и ловил себя на мысли. Я люблю москвичей. Но москвичек люблю больше. Мне нравится наблюдать, как они возвращаются с работы. И представлять, как меняется жизнь в жилищах, когда туда приходит женщина. Как зажигается свет и тепло волнами разливается по углам квартир.
 
И вот, вижу, идет… Переходит дорогу молодая симпатичная девушка. На плечах шерстяное пончо, на ногах изящно драные джинсики и белые кеды. В руках дорогая белая сумочка. Одним словом, непростая фифа. На лице усталый вечерний вид. Направляется прямо ко входу в «Ривьеру» — к кованой железной калитке. Калитка открывается прикосновением волшебной карточки, которая, конечно, находится внутри сумочки. Девушка прикладывает к турникету сумочку, и… ах. Калитка не откликается. Девушка пробует еще раз, уже другой стороной сумочки… ах-ах… что такое? Не работает. Она достает из сумочки сумочку поменьше — кошелек размером с локоть — и уже им пытается открыть капризную калитку. Только все напрасно. «Ривьера» не пускает к себе. На лице девушки полное замешательство. Она подходила как принцесса. А теперь похожа на жалкую попрошайку! И тут с ней случается, как говорят, полный разрыв шаблона. Девушка принимается лупить дорогой сумочкой по железной решетке. На виду у всех прохожих. Раз, другой, третий! С размаху, сплеча, остервенело. Окна у меня открыты. И мне слышно, что горе-принцесса при каждом ударе еще и стонет. Йих! Йих! Вот уже и пончо валяется на тротуаре, и волосы выбились из-под беретика. И охранник из будочки торопливо семенит навстречу…
 
— Жалко девку, — вдруг говорит моя пассажирка. Оказывается, она наблюдала картину. — Это она никогда корову не доила…
 
— Корову?!
 
— Ну да… Ты ее доишь, а локтем ногу придерживаешь, чтобы не лягнула. А она, зараза, знаете, что норовит?
 
— Что?
 
— Кончиком хвоста, который вечно в дерьме, тебя по лицу хлестануть. Да так ловко, с оттягом и до крови… Вот и доишь ее, родимую, в слезах, соп­лях, и губы в кровище… Зато потом с нервами полный порядок. Ничего не страшно.
 
— Вы… доярка? — лепечу я.
 
— И швец, и жнец… Отец же фермер.
 
Вот тебе, батенька, и безукоризненная дама, и «Ривьера», и Кутузовский проспект…
 
 
 
Под Крестом
 
Сон таксиста легок и скоротечен. Проваливаешься в мягкую темноту, звуки города исчезают, белое облако подхватывает тебя и несет, словно на качелях, по яузским набережным. И тут… стук в окно. Просыпаешься, а ты уже не тот, что прежде. Гражданская война, брат… В окне ряха в папахе и зеленая гимнас­терка с золотыми погонами. И смотрит на тебя с прищуром. Чьих будешь? И что говорить? Любой ответ чреват… острой сабелькой по бледной вые. Ба! А ряха в папахе действительно при полном параде — с шашкой на боку. Сплю я, что ли?
 
— Куда ехать?
 
— В Химки.
 
Не может быть! Я там живу… вернее, жил…
 
Казак отстегнул шашку и сел в машину. Мы поехали на северо-запад. Он не знал точного адреса. Где-то между двумя аэро­портами, где-то в районе Хлебниковского шоссе в глубокой промзоне стоит ангар — маленький завод по производству железных заборов и стеновых блоков.
 
— Дело сегодня большое… — говорит казак. — Крест будем ставить.
 
— Где?
 
— Честно, не знаю. Меня пригласили станичники знакомые. Вроде как праздник…
 
— Дело серьезное, — соглашаюсь я.
 
— Да. Помощники нужны. Поможешь?
 
— Чего же не помочь… А что делать?
 
— Там видно будет… Давай вот этого мужика захватим…
 
На автобусной остановке голосовал мужчина в интеллигентской кепи, какие обычно носят художники. Мы остановились. Он вежливо поинтересовался, во сколько ему обойдется поездка до станции Хлебниково.
 
— Слышь, уважаемый, — вдруг обратился к нему мой казак. — Ты помочь в добром деле желаешь?
 
На удивление, «уважаемый» выразил живейшее участие. Похоже, он не сильно торопился на свою станцию.
 
Через десять минут наша свежесформированная бригада прибыла на место. За шлагбаумом, по гравийной дорожке в зарослях сухого борщевика… Перед входом в ангар на деревянных тумбах лежал огромный резной крест…
 
Все дальнейшее я считаю хрестоматийной кинокартиной про Расею, подвиг, а также неистребимую дурь и удаль ее сынов. Фильм был снят на моих глазах без единого дубля. Почвенникам рыдать. Русофобам злорадствовать.
 
— Здорово живете!
 
На приветствие из глубины ангара по очереди вышли пятеро казаков. Все по-своему хороши, но главный — писаный красавец. Смуглый, черноволосый, черные усы, шелковая косоворотка. Остальные помельче, кроме одного — круглого, как бочка для бани.
 
Все поздоровались и стали кругом.
Крест был метров десять в длину, сруб­лен из 200-миллиметрового бруса, художественно обожжен и украшен иконой Спаса чуть выше перекладины. Пока знакомились и удивлялись работе резчика, из-за поворота лихо выкатилась фиолетовая «четверка-жигули».
 
— Батюшка приехал, — сказал атаман.
 
Все приосанились. Мой первый пассажир поправил шашку. Художник стянул с головы кепи.
 
— Здоровеньки булы, казаки! — прогремел священник, с трудом выбравшись из автомобиля.
 
Росту он был колокольного и голосом из того же материала.
 
— Взялись за ум, значит?! Сколько я вам талдычил, год?
 
— Полтора… — пробурчал атаман, потупив глаза.
 
— Ладно… Смотрите мне…
 
Он взглянул на крест и сказал:
— Хорош…
 
Резчик-казак заулыбался.
 
Освящение заняло минут двадцать. Колокольный бас гремел над округой. Казаки замерли, переживая торжественность момента.
 
— Взяли, братцы! — приказал атаман, когда священник умолк.
 
Нас было восемь человек. Один старик, один толстяк и шестеро мужиков среднего возраста. Мы положили крест на плечи и понесли. Ох и тяжел же он был! Один раз в жизни я перетаскивал железнодорожную рельсу на Красноярской железной дороге. Примерно те же ощущения. Но рельсу перенесли и бросили, а здесь намечался подвиг высокого художественного значения. Мы шли и пели сдавленными голосами: «Кресту твоему поклоняемся, Владыка…» Метров через триста, возле самого въезда на территорию производства, была сложена невысокая горка из булыжников. В центре горки торчала железная труба. Задача была предельно прос­той — вставить крест в трубу.
 
— Заноси, братцы! — весело крикнул атаман.
 
Да не тут-то было. Занесли, приставили, но поднять не можем. Крест тяжелый, и, поднимаясь во весь рост, он начал уплывать — шататься из стороны в сторону, грозя рухнуть на своих крестоносцев. Тут и началось…
 
— Петро! А где веревка?
 
— Какая веревка?
 
— Что, б…, нет веревки?!
 
— Держи! Держи! Подтаскивай! Замри, мать…
 
— Подставь под него что-нибудь.
 
— Что подставить?!
 
— Не знаю!
 
— Давай с другой стороны занесем.
 
— Какая на … разница?!
 
Крест не шел. Он полулежал на наших руках и спинах, полувисел в воздухе и лениво раскачивался.
 
Операция приостановилась. Сбегали за лестницей. У моего второго пассажира в рюкзаке обнаружилась бельевая веревка.
 
— Случайно купил, — сказал он. — На даче пригодится.
 
— Промыслительно, — пробасил священник.
 
«Почему они не подготовились? — думал я, стоя под крестом согнувшись пополам. — Не юнцы же… взрослые люди… Почему все так глупо?» И следом мысль: а если бы ты командовал затеей, разве было бы иначе?
 
Дышать становилось все труднее, ноги с непривычки дрожали, но я держался. Думал, рухну замертво — не будет стыдно. Правда, заголовков типа «Таксист погиб, задавленный крестом в окрестностях Шереметьева…» не появится в столичной прессе.
 
Приступили ко второму штурму. Закрепив веревки на крестовине, одни тянули навершие, другие удерживали подножие. Мы же, оставшиеся посередине, толкали крест вперед короткими рывками. Но дело шло страшно медленно. Старого казака разбил кашель. Толстый подозрительно хрипел. У моего пассажира-казака гимнастерка заляпалась грязью и оторвался золотой погончик. Но шашку он не отстегивал.
 
Крест встал на краю трубы.
 
Все суетились, бегали, кричали, советовали, ругались. Батюшка знай себе басил тропарь.
 
В тот момент, когда почти удалось столк­нуть подножие креста внутрь, один из казаков заорал:
— Стойте, братцы! Не двигайтесь. Я ломик туда уронил.
 
— Я бы тебе сказал, кто ты! — выступил атаман.
 
— Не надо, — протрубил священник. — Хоть он и… но брат тебе.
 
Казак полез в трубу. Крест висел над ним, как нож гильотины. Самолеты почти бесшумно садились в аэропорту.
 
Ломик благополучно извлекли. В то же мгновение крест словно сам шагнул вперед и провалился в трубу. Он закачался, словно мачта на ветру, и под собственной тяжестью опустился на дно.
 
Все стояли в изумлении, задрав головы к небу.
 
Никто не верил, что это случилось.
 
— Христос Воскресе, — тихо сказал мой интеллигентный пассажир, похожий на художника…
 
 
Москва больше не увидела своего любимого живого таксиста. В тот день он завис между небом и землей, между двумя шоссе, где-то в огородах станции Хлебниково, в казачьем ангаре по производству стеновых блоков, у подножия памятного креста.
 
Он ел и пил с товарищами по подвигу, кричал «любо» на все тосты, горланил песни, а потом в приступе молодецкой удали рубил атаманской шашкой злодейский борщевик.
 
Утро он встретил на Клязьминском водохранилище. Похмелья не случилось. Но в утреннем осеннем тумане ему чудилось, что он сидит на берегу Дона, где-то в районе Верхнего Мамона. Или Нижнего, не суть.
 
А ветер легко уносит его в небо, как дым от костра. 

Колонка Александра Рохлина опубликована в журнале "Русский пионер" № 59. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
 
Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (0)

    Пока никто не написал
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям