Классный журнал

Эмигрировать, конечно, надо. Чего уж там! Все кругом никудышное. Власть продажная, лето холодное, и морковь по 60 рублей! Выход один — бежать, граждане, бежать. Не оглядываясь, сверкая пятками, за горящие мосты, тормоза вырывая с корнем. Правила игры известны. Если за борт — врагу и пяди не оставлять, соплей не разводить, судьбу не клясть. Но только, граждане… почему мы постоянно ошибаемся? Отчего все время путаем чижика с пыжиком, сено с соломой, тормоз с газом?! Бежать-то следует не туда… А обратно.

 

«Двери открываются вовнутрь». Это наш тип домашнего устроения. Читай — спасения. Если снегом заметет, ручку на себя, и лопатой, как веслом, гребешь. Если же беда пришла, отворяй ворота смело. Дыши глубже и ровнее, час пробил. Внутренняя Монголия ждет тебя. Узнаешь наверняка — выдаст ли Бог? Сожрет ли свинья?

 

Вход-выход, выдох-вдох, запад-восток…

 

Я был и там и сям. «Там», конечно, прикольно, разноцветно и стабильно. И расписание мероприятий до второго пришествия неизменно для всех.

 

А там, где «сям», хоть разорвись, в грядущий час не заглянешь. Туман, елки в молоке, берега не видны, и паром закрыт.

 

Тамошние сямошних любят как заклятых врагов. Глупцами почитают, скотинкой бессловесной с игом на шее. И за тридевять земель учат, как жить, слюной брызжа.

 

А сямошние тамошним отвечают той же братской любовью, но без надрыва. Лень одолевает, да и зима вечно скоро. В юрте холодно, дрова сырые. Силу надо беречь.

 

Как-то так и живем. Маятник медленно раскачивается между свободой и несвободой. Успел вдохнуть — молодец. Теперь задержи дыхание. И дыши через раз. Соломинка в зубах, фига в кармане, туман в глазах. И где маяк?

 

Вон он… Издалека похож на стакан с горькой пшеничной кровью земли. Маяк светит с одинаковой силой и тем и другим…

 

«Информационные агентства передают сообщения о смерти русского писателя С. Дов­латова. Писатель скончался в городе Квинсе, штат Нью-Йорк, 24 августа 1990 года от сердечной недостаточности в машине “скорой помощи”. Похоронен в армянской части еврейского кладбища Маунт-Харон».

 

Предполагалось, что я стану великим музыкантом. Для этого требовалось немного — переплюнуть в игре на флейте бога Пана. Шансы были неплохие. Флейта немецкого производства и диплом об окончании музыкального училища им. Гнесиных. Но у претендента отсутствовало важное качество — музыкальный слух. Я об этом не догадывался и взращивал пустые амбиции. Прижать бога к стенке решил у подножия статуи Свободы. В Нью-Йорке стояло жаркое лето 1991 года. Кондиционеры гудели, как застрявшие на сортировке паровозы. Выяснилось, что новоявленный бог Пан как флейтист никому не интересен. Пришлось временно переквалифицироваться из богов в грузчики. 4 доллара в час. Плюс чаевые. Через две недели я научился виртуозно заворачивать коробки и тягать габаритную мебель. Лестничные пролеты Большого Яблока закрутились перед глазами, как в калейдоскопе. В августе у меня было два примечательных случая. Я перевозил белый салонный рояль из квартиры Элтона Джона. К роялю и кое-какой мебели прилагалась библиотека журналов с гей-порнографией. Подшивка была аккуратно перевязана голубыми бечевками по десять экземпляров в пачке. Во втором случае мы перевозили трехкомнатную квартиру советского эмигранта Йесика Ш-ля. Отоларинголога из Бусинова. С Верхнего Манхэттена в Квинс. Квартира была забита хламом до потолка. Двадцать лет назад жена и теща Йесика героически вывезли имущество из Бусинова на Гудзон. Ни капли не расплескав. Барахло советское приумножилось американским хламом. Это был музей эмигрантского счастья. Мы завернули и опечатали около 300 картонных коробок. Принялись выносить мебель. Йеся ходил по комнатам с озабоченным видом. Он не доверял грузчикам с бывшей родины. И правильно делал. Пока он следил за старшими, я беззастенчиво тырил из холодильника колбасу и апельсиновый сок. В нашей бригаде я был единственным москвичом.

 

Йесик сразу вычислил меня и посчитал долгом открыть глаза на реальности эмигрантской жизни.

 

— Америка — страна равных возможностей, — говорил он, хлопая меня по плечу. — Сегодня ты чернорабочий, а завтра финансовый аналитик. Главное — работать. Тру-дить-ся!

 

Он так и говорил, многозначительно, по слогам. Но переезжал в менее престижный район Квинс. Принялись за кухню. Я схватил два стула. Йесик вскрикнул:

— Стойте! Бережнее, пожалуйста. На этом стуле ужинал сам Иосиф Бродский! А после него… Сережа Довлатов… приходил.

 

Надо признать, что девятнадцатилетний бог Пан, даром что родом из порта пяти морей, образован был мало. Первую фамилию где-то слышал. Вторую ни разу.

 

— А чего приходил-то? — решил спросить я.

 

— Советовался, как жить дальше.

 

— С вами?

 

— Йеся много знает о жизни.

 

Я отнес два других стула и вернулся. За это время Йесик решил серьезно взяться за просвещение молодежи.

 

— Бродский — хороший поэт, но гордый. Сам себе на уме. Мог по улице пройти и «здрасьте» не сказать. А вот Сережа Довлатов — другое дело. Душа-человек. Придет, сядет, вздохнет и говорит: «Хорошо у тебя, Йеся, душевно. Ты простой врач “ухо-горло-нос”, высшей категории, а человека чувствуешь и понимаешь… Правду скажи мне. Хороший я писатель?»

 

— Так и спрашивал?

 

— Именно. Только настоящих друзей так спрашивают. А я ему: конечно, хороший. Только исписался ты, Сережа. Разменял себя на карикатуры. Перестал вживаться в нашу эмигрантскую среду… А он вздохнет и головой покачает, мол, прав ты, Йеся, прав. Хотел бы глубже, да сил нет… И вот ровно год, как мы похоронили.

 

— Как же это случилось?

 

Отоларинголог высшей категории принял торжественный и скорбный вид.

 

— Прямо здесь.

 

И уставился на грязный пол кухни, словно только что здесь лежало тело русского писателя Довлатова.

 

Казалось, что он сейчас заплачет. Я вышел с кухни и пошел разбирать спальню.

 

Минуты через три Йеся настиг меня под кроватью. Я извлекал из-под нее страшно пыльный и явно забытый всеми ковер.

— Люберецкая фабрика, — машинально прокомментировал находку Йеся. — Жена с тещей три ночи в очереди стояли…

 

Ковер всем своим видом демонстрировал поражение советской системы.

 

— Я сам гроб нес, — неожиданно заявил Йеся. — Была дикая жара. И гроб казался ему маленьким и тесным. Он лежал в кос­тюме, который я ему подарил. А потом я им такую речь закатил… Припечатал всех этих генисов и вафлей!

 

«Достал со своим Довлатовым», — подумал я, но вслух не сказал. Надеялся на чаевые.

 

Мы вынесли всю мебель. Последними ушли стулья Бродского и Довлатова. Пус­тая квартира напоминала заброшенный склеп. Натужно гудевшие кондиционеры охлаждали воздух неизвестно для кого. Йеся смотрел на грузовик из окна на шестом этаже. С нечеловеческой тос­кой в глазах. Чаевых он не дал ни цента. Зато подарил мне портмоне, которое расползалось от старости по швам. Но я умуд­рился еще два года с ним прожить. И потерял его уже в Москве.

 

Позже я прочел книги Сергея Довлатова.

 

И как-то однажды наткнулся на статью А. Гениса, в которой он писал и о похоронах. 24 августа 1990 года в небе над Квинсом шел проливной дождь. И все люди на кладбище вымокли до нитки.

 

Я вспомнил отоларинголога Йесю. Может быть, он просто не заметил дождя?

Фотограф Покрышкин бросил пить

Журналистская небылица

 

 

Мне-то он рассказывал другое. Однажды к нему пришла мысль, что пора завязать. Это случилось в удивительном месте. При чрезвычайных обстоятельствах. Покрышкина отправили в командировку в Индию. С какой-то дурацкой рекламной кампанией. Покрышкин был человеком советской закалки. И даже после падения всех занавесов ездить по заграницам не научился. Он волновался и нервничал. Но снять стресс не удавалось. Во-первых, по причине нечеловеческой жары организм решительно отвергал саму мысль об алкоголе. Покрышкин работал на износ. Уставал страшно и тихо ненавидел местное население. А во-вторых, из-за личных особенностей Покрышкина. Он мог выпить только в одиночестве, то есть наедине с собой. А вот этого «наедине» как раз и не получалось ни разу. Покрышкин оказался в центре какого-то грандиозного религиозного праздника, который длился уже неделю и не собирался заканчиваться. Местное население только прибывало. Покрышкину нигде не удавалось побыть одному. Наконец группа сопровождения дала отбой и журналистов отпустили по домам. Покрышкину купили билет на поезд, уходивший на Калькутту. И когда он вошел в купе, то не поверил своим глазам. Он был совсем один. Если не считать белого, как луна, старца, дремавшего на соседней полке. Старец был укрыт легкой продранной накидкой и излучал удивительное спокойствие. «Точно как младенец спит», — подумал Покрышки.

 

Вот тут он и выпил…

 

А ночью проснулся. Лунный старец тормошил его за рукав. Покрышкин сел на кровати и посмотрел в окно. Никогда в жизни он не видел более красивой фотографической карточки!

 

Идеально уравновешенная композиция, передний план, диагональная перспектива, тональный контраст и естественная рамочка — оконный проем. А что было? Корова стояла на платформе, и ноздри у нее блестели в свете единственного станционного фонаря.

Увиденное пронзило сердце Покрышкина острой горечью. И сердце заныло от неясных предчувствий. Он пошарил рукой в поисках камеры. И в этот момент индиец вдруг заговорил:

— Слышишь, Петрович, ты когда долг-то отдашь?

 

Надо ли уточнять, что старец говорил на чистом русском языке?

 

Покрышкин вытаращил глаза и окаменел.

 

А индиец хитро прищурился и добавил:

— Ладно, ладно… Я еще потерплю. Так и быть.

 

И снова завалился на лавку под свою драную накидку.

 

Конечно, корова на перроне не дождалась снимка. Покрышкин долго сидел как вкопанный, боясь пошевелиться. А потом и не заметил, как уснул.

 

Утром двери распахнулись, и в купе ввалился индийский народ. И принялся причитать и выть во все глотки. Старец лежал абсолютно неподвижно. Как кусок рыбного филе в глазури. Люди бережно подняли его на руки и вынесли прочь, неся над головами. Он был мертв. То есть он изначально был мертв. Еще на той станции, где к нему подселили Покрышкина. А может быть, и еще раньше.

 

Вот тут-то и пришла к Покрышкину мысль, что пора. Пора завязывать. Мысль показалась чудовищно несправедливой и несвоевременной. Что сделал Покрышкин? Он немедленно выпил…

 

Но с тех пор зарекся ездить за бугор. Вредно это нашему человеку.

«По итогам фольклорной экспедиции в Вознесенский район… были записаны несколько старинных песен, сказов и историй из быта нижегородских крестьян-колхозников… произведена опись головных уборов — “повой­ников”, “сорок” и “волосников”, выполненных в традиции района».

 

Из доклада в областной отдел культуры

 

 

Жила-была в селе Нововасильевском баба Дуня. И никто ее не любил. Потому что была она от роду вздорной, крикливой, неряшливой и ленивой женщиной. Вечно в избе у нее было грязно, стоял холод и смрад. Убираться не любила. Даже на Первомай или Пасху паутину с потолка не снимала. Так, тряпкой повозит по углам, и все…

 

Ходить за огородом она терпеть не могла. Жила невесть как, на зарплату уборщицы в конторе. Муж ей попался под стать. И долго не прожил. По причине личной глупости, беспробудного пьянства и несоблюдения техники безопасности. Так она и вековала свой век как засохшая ветка.

 

Но в церковь ходила и стояла там возле иконы Николая Угодника, беззвучно шевеля губами. И вот однажды во время службы, в самый торжественный и таинственный момент, на пении Херувимской, она как заорет на всю церковь:

— Матерь Божья, помоги!!!

 

А голос у нее противный, трескучий, как по стеклу кирпичом. И опять:

— Матерь Божья, помоги!!!

 

Все на нее цыкают, шипят, кулаками грозят. Гляди, побьют.

 

А она:

— Вспомнила, вспомнила!

 

Тут уж ее скрутили да и выгнали.

 

А уж потом батюшка ее допрашивал: чего случилось-то?

 

А она:

— Ниче… С Николой такую.

 

— А о чем?

 

— Нужду свою рассказываю.

 

— Расскажи и мне свою нужду.

 

Ее долго упрашивать не пришлось.

 

— К мамке приехали доцку сватать. Маленькая я была. А меня не взяли. Цтоб я там циво не ляпнула… не взяли. Воткет мне обидно было, воткет! А я век вина не пила… И вота я плакала, плакала: обидно — уехали, меня не взяли! И воткет налила себе одну рюмку… выпила… Мне как-то маленька полекце стало. Пошла во дворе, плясала, плясала одна… Представила себе, как там на сватовстве пляшуть!! Плясала, плясала, дак никто не видит. Вышла на улицу. Там давай, плясала, плясала… Увидали! Говорят, это она таперь вином упоролася… А потом у меня так голова болела… С той поры так болит, глядеть на нее не могу…

 

Выслушал ее священник и спрашивает:

— А чего же ты так громко кричала? Службу испугала…

 

— А это я крицала, цтоб Богородица меня услыхала! Цтобы опять полекцало… хоть маленько…